шоссе,
перескочил придорожную канаву и, утопая по щиколотку  в  гниющих  листьях,
приблизился к костру.
     Костер встретил его добрым первобытным теплом, приятно растревожившим
дремучие инстинкты. Здесь все было  просто.  Можно  было,  не  здороваясь,
присесть на корточки, протянуть руки к огню и молча  ждать,  пока  хозяин,
так же молча, подаст горячий кусок и горячую кружку. Хозяина,  правда,  не
было, но над костром висел закопченный котелок с остро  пахнущим  варевом,
поодаль  валялись  два  каких-то  балахона  из  грубой  материи,   грязный
полупустой мешок с лямками, огромные кружки из мятой жести и еще  какие-то
железные предметы неясного назначения.
     Максим посидел у костра, погрелся, глядя на огонь, потом  поднялся  и
зашел в дом. Собственно, от дома осталась только каменная коробка.  Сквозь
проломленные балки над головой светлело утреннее  небо,  на  гнилые  доски
пола было страшно ступить, а по углам росли  гроздья  малиновых  грибов  -
ядовитых, но если их хорошенько прожарить, вполне годных  к  употреблению.
Впрочем мысль о еде сразу пропала, когда Максим  разглядел  в  полутьме  у
стены  чьи  -то  кости  вперемежку  с  выцветшими  лохмотьями.  Ему  стало
неприятно, он повернулся, спустился по разрушенным  ступенькам  и,  сложив
ладони рупором, заорал  на  весь  лес:  "Ого-го,  шестипалые!"  Эхо  почти
мгновенно увязло в тумане между  деревьями,  никто  не  отозвался,  только
сердито и взволнованно зацокали какие-то пичуги над головой.
     Максим вернулся к  костру,  подкинул  в  огонь  веток  и  заглянул  в
котелок. Варево кипело. Он поглядел по сторонам, нашел что-то вроде ложки,
понюхал ее,  вытер  травой  и  снова  понюхал.  Потом  он  осторожно  снял
сероватую накипь и стряхнул ее на угли. Помешал варево, зачерпнул с  краю,
подул и, вытянув губы, попробовал. Оказалось  недурственно,  что-то  вроде
похлебки из печени тахорга, только острее. Максим отложил ложку,  бережно,
двумя руками снял котелок и поставил на траву. Потом он снова огляделся  и
сказал громко: "Завтрак готов!" Его  не  покидало  ощущение,  что  хозяева
где-то рядом, но видел он только  неподвижные,  мокрые  от  тумана  кусты,
черные корявые стволы деревьев, а слышал лишь треск костра да  хлопотливую
птичью перекличку.
     - Ну, ладно", - сказал он  вслух.  -  Вы  как  хотите,  а  я  начинаю
контакт.
     Он очень быстро вошел во  вкус.  То  ли  ложка  была  велика,  то  ли
дремучие инстинкты разыгрались не в меру, но он и оглянуться не успел, как
выхлебал треть  котелка.  Тогда  он  с  сожалением  отодвинулся,  посидел,
прислушиваясь к вкусовым ощущениям, тщательно вытер ложку, но не удержался
и еще раз  зачерпнул,  с  самого  дна,  этих  аппетитных,  тающих  во  рту
коричневых ломтиков, похожих на трепанги, совсем отодвинулся, снова  вытер
ложку и положил ее  поперек  котелка.  Теперь  было  самое  время  утолить
чувство благодарности.
     Он вскочил, выбрал несколько тонких  прутиков  и  отправился  в  дом.
Осторожно ступая по трухлявым доскам и стараясь не оглядываться на останки
в тени, он принялся срывать грибы и нанизывать на прутик малиновые шляпки,
выбирая самые крепкие. Вас бы посолить, думал он, да поперчить немного, но
ничего, для первого контакта сойдет и так. Мы вас подвесим над огоньком, и
вся активная органика выйдет из вас паром, и станете  вы  -  объедение,  и
станете вы первым моим взносом в  культуру  этого  обитаемого  острова,  а
вторым будут позитронные эмиттеры...
     И вдруг в доме стало чуть-чуть темнее, и он тотчас же ощутил, что  на
него смотрят. Он  во-время  подавил  в  себе  желание  резко  повернуться,
сосчитал до десяти, медленно поднялся  и  неторопливо,  заранее  улыбаясь,
повернул голову.
     В окно смотрело на  него  длинное  темное  лицо  с  унылыми  большими
глазами, с уныло опущенными углами губ, смотрело без всякого интереса, без
злобы и без радости, смотрела не на человека из другого мира,  а  так,  на
докучное  домашнее  животное,  опять  забравшееся,  куда  ему  не  велено.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, и Максим ощущал, как  уныние,
исходящее от этого лица, затопляет дом, захлестывает лес и всю планету,  и
весь окружающий мир, и все вокруг стало серым, унылым и плачевным, все уже
было, и было много раз, и еще много раз будет, и не  предвидится  никакого
спасения от этой серой унылой плачевной скуки.  Затем  в  доме  стало  еще
темнее, и Максим повернулся к двери.
     Там, расставив крепкие короткие ноги, загородив широкими плечами весь
проем,  стоял  сплошь  заросший  рыжим  волосом   коренастый   человек   в
безобразном клетчатом комбинезоне. Сквозь буйные рыжие заросли на  Максима
глядели буравящие голубые глазки, очень пристальные, очень недобрые и  тем
не менее какие-то веселые - может быть, по контрасту с исходившими от окна
всемирным унынием. Этот волосатый молодчик  тоже  явно  не  впервые  видел
пришельцев из другого мира, но он привык  обходиться  с  этими  надоевшими
пришельцами быстро, круто и решительно - без всяких там контактов и прочих
ненужных сложностей. На  шее  у  него  висела  на  кожаном  ремне  толстая
металлическая труба самого зловещего вида,  и  выхлопное  отверстие  этого
орудия расправы с пришельцами он твердой  грязной  рукой  направлял  прямо
Максиму в живот. Сразу было видно, что ни о высшей  ценности  человеческой
жизни,  ни  о  Декларации  прав  человека,  ни   о   прочих   великолепных
изобретениях высшего гуманизма, как и о  самом  гуманизме,  он  слыхом  не
слыхал, а расскажи ему об этих вещах - не поверил бы.
     Однако Максиму выбирать  не  приходилось.  Он  протянул  перед  собой
прутик с нанизанными грибными шляпками, улыбнулся еще шире  и  произнес  с
преувеличенной артикуляцией:  "Мир!  Дружба!"  Унылая  личность  за  окном
откликнулась на этот  лозунг  длинной  неразборчивой  фразой,  после  чего
очистила район контакта и, судя по звукам снаружи, принялась наваливать  в
костер сухие сучья. Взлохмаченная рыжая борода голубоглазого зашевелилась,
и из медных зарослей понеслись рыкающие,  взревывающие,  лязгающие  звуки,
живо напомнившие Максиму железного дракона на перекрестке.
     - Да! - сказал Максим, энергично кивая. - Земля! Космос! -  Он  ткнул
прутиком в зенит, и рыжебородый послушно поглядел на проломленный потолок.
- Максим! - продолжал Максим, тыча себя в грудь.  -  Мак-сим!  Меня  зовут
Максим!  -  Для  большей  убедительности  он  ударил  себя  в  грудь,  как
разъяренная горилла. - Максим!
     - Махх-ссим! - рявкнул рыжебородый со странным акцентом.
     Не спуская глаз с Максима, он выпустил через плечо серию  громыхающих
и лязгающих звуков, в которой несколько раз повторялось слово "Мах-сим", в
ответ на что невидимая унылая личность принялась издавать жуткие тоскливые
фонемы.  Голубые  глаза  рыжебородого  выкатились,  раскрылась  желтозубая
пасть, и он загоготал. Очевидно, неведомый Максиму  юмор  ситуации  дошел,
наконец, до рыжебородого. Отсмеявшись, рыжебородый вытер  свободной  рукой
глаза, опустил свое смертоносное оружие и сделал  Максиму  недвусмысленный
знак, означавший: "А ну, выходи!"
     Максим с удовольствием повиновался.  Он  вышел  на  крыльцо  и  снова
протянул прутик с грибами. Рыжебородый взял прутик,  повертел  его  так  и
сяк, понюхал и отбросил в сторону.
     - Э, нет! - возразил Максим. - Вы у меня пальчики оближете...
     Он нагнулся и поднял прутик. Рыжебородый  не  возражал.  Он  похлопал
Максима по спине, подтолкнул к костру, а у костра навалился ему на  плечо,
усадил и принялся что-то втолковывать. Но Максим не слушал. Он  глядел  на
унылого. Тот сидел напротив и сушил перед огнем какую-то обширную  грязную
тряпку. Одна нога у него была босая, и он все время  шевелил  пальцами,  и
этих пальцев у него было пять. Пять, а вовсе не шесть.



                                    2

     Гай, сидя на краешке скамьи у окна, полировал  кокарду  на  берете  и
смотрел, как капрал Варибобу выписывает ему  проездные  документы.  Голова
капрала была склонена набок, глаза вытаращены, левая рука лежала на столе,
придерживая  бланк  с  красной  каймой,  а  правая  неторопливо   выводила
каллиграфические буквы. Здорово у него получается, думал Гай  с  некоторой
завистью. Экий старый чернильный хрен:  двадцать  лет  в  гвардии,  и  все
писарем. Надо же, как таращится... гордость бригады... сейчас еще  и  язык
высунет... Так и есть - высунул. И язык у него в  чернилах.  Будь  здоров,
Варибобу, старая ты чернильница, больше мы с тобой не увидимся.  Вообще-то
как-то грустно уезжать - ребята хорошие подобрались, и господа офицеры,  и
служба полезная, значительная... Гай шмыгнул носом и посмотрел в окно.
     За окном ветер нес белую пыль по широкой гладкой улице без тротуаров,
выложенной старыми шестиугольными плитами, белели стены длинных одинаковых
домов администрации и инженерного персонала, шла, прикрываясь  от  пыли  и
придерживая  юбку,  госпожа  Идоя,  дама  полная  и   представительная   -
мужественная женщина, не побоявшаяся последовать с  детьми  за  господином
бригадиром в эти опасные места. Часовой  у  комендатуры,  из  новичков,  в
необмятом пыльнике и в берете, натянутом на уши, сделал  ей  "на  караул".
Потом  проехали  два  грузовика  с  воспитуемыми,  должно  быть  -  делать
прививки... Так его, в шею  его:  не  высовывайся  за  борт,  нечего  тебе
высовываться, здесь тебе не бульвар...
     - Ты как все-таки пишешься? - спросил Варибобу.  -  Гаал?  Или  можно
просто - Гал?
     - Никак нет, - сказал Гай. - Гаал моя фамилия.
     - Жалко, - сказал Варибобу, задумчиво обсасывая перо. - Если бы можно
было "Гал" - как раз поместилось бы в строчку...
     Пиши, пиши, чернильница, подумал Гай. Нечего тебе строчки  экономить.
Капрал, называется... Пуговицы зеленью заросли, тоже  мне  -  капрал.  Две
медали у тебя, а стрелять толком не научился, это же все знают...
     Дверь  распахнулась,  и  в  канцелярию  стремительно  вошел  господин
ротмистр Тоот с золотой  повязкой  дежурного  на  рукаве.  Гай  вскочил  и
щелкнул каблуками. Капрал приподнял зад,  а  писать  не  перестал,  старый
хрен. Капрал, называется...
     -  Ага...  -  произнес  господин  ротмистр,  с   отвращением   сдирая
противопыльную маску. - Рядовой Гаал. Знаю, знаю, покидаете нас. Жаль.  Но
рад. Надеюсь, в столице будете служить так же усердно.
     - Так точно, господин ротмистр! - сказал  Гай  взволнованно.  У  него
даже в носу защипало от восторженности. Он очень любил господина ротмистра
Тоота, культурного офицера, бывшего преподавателя гимназии. Оказывается, и
господин ротмистр тоже его отличал.
     - Можете сесть, - сказал  господин  ротмистр,  проходя  за  барьер  к
своему столу. Не присаживаясь, он  бегло  проглядел  бумаги  и  взялся  за
телефон. Гай тактично отвернулся к окну. На улице  ничего  не  изменилось.
Протопало на обед родимое капральство. Гай грустно проводил  его  глазами.
Придут сейчас в  кантину,  капрал  Серембеш  скомандует  снять  береты  на
Благодарственное Слово, рявкнут ребята в тридцать глоток "благодарственное
слово", а над кастрюлями уже пар поднимается, и блестят миски,  и  старина
Дога  уже  готов  отмочить  известное  свое,  коронное  насчет  солдата  и
поварихи... Ей богу, жалко уезжать.  И  служить  здесь  опасно,  и  климат
нездоровый, и паек очень однообразный,  одни  консервы,  но  все  равно...
Здесь, во всяком случае, точно знаешь, что ты - нужен,  что  без  тебя  не
обойтись, здесь ты на свою  грудь  принимаешь  зловещий  напор  с  Юга,  и
чувствуешь этот напор: одних друзей  сколько  здесь  похоронил  -  вон  за
поселком целая роща шестов с ржавыми  шлемами...  А  с  другой  стороны  -
столица.  Туда  какого-всякого  не  пошлют,  и  раз  уж  посылают,  то  не
отдыхать...  Там,  говорят,  из  Дворца  Отцов   все   гвардейские   плацы
просматриваются,  так  что  за  каждым  построением  кто-нибудь  из   Отцо
непременно наблюдает... то-есть не то, что непременно,  но  нет-нет  да  и
посмотрит. Гая бросило в жар: ни с того, ни с  сего  он  вдруг  представил
себе, что вот вызвали его из строя, а он на втором шаге поскользнулся да и
брякнулся носом командиру  под  ноги,  загремел  автоматом  по  брусчатке,
разиня, и  берет  неизвестно  куда  съехал...  Он  передохнул  и  украдкой
огляделся. Не дай бог... Да, столица! Все у них на глазах. Ну, да ничего -
другие же служат. А там Рада  -  сестренка,  сестрица,  мамочка...  дядька
смешной со своими древними костями, с черепахами своими допотопными...  Ох
и соскучился же я по вас, милые вы мои!..
     Он снова взглянул в окно и  озадаченно  приоткрыл  рот.  По  улице  к
комендатуре шли двое. Один был  знакомый  -  рыжее  хайло  Зеф,  из  особо
опасных,  старшина  сто  тридцать  четвертого  отряда  саперов,  смертник,
зарабатывающий себе  на  жизнь  расчисткой  трассы.  А  другой  был  -  ну
совершенное чучело, и чучело жутковатое. Сперва Гай принял его за выродка,
но тут же сообразил, что вряд ли Зеф стал бы тащить выродка в комендатуру.
Здоровенный голый парень, молодой, весь коричневый, здоровый,  как  бык  -
одни трусы на нем какие-то короткие из блестящей материи...  Зеф  был  при
своей пушке, но не похоже было, чтобы он конвоировал этого  чужака  -  шли
они рядом, и чужак,  нелепо  размахивал  руками,  все  время  что-то  Зефу
втолковывал,  Зеф  же  только  отдувался  и  вид  собою  являл  совершенно
одуревший. Дикарь какой-то, подумал Гай. Только откуда он там взялся -  на
трассе? Может быть, медведями воспитанный? Бывали такие случаи. И  похоже:
вон мускулы какие, так и переливаются...
     Он смотрел, как эта пара  подошла  к  часовому,  как  Зеф,  утираясь,
принялся что-то объяснять, а часовой - новичок, Зефа не знает и тычет  ему
автоматом  под  ребро,  по  всему  видно  -  велит  отойти  на  положенное
расстояние. Голый парень, видя это, вступает в разговор. Руки у него так и
летают, а лицо совсем уже странное: никак не поймать выражение, как ртуть,
а глаза быстрые, темные... Ну - все,  теперь  и  часовой  обалдел.  Сейчас
тревогу поднимет. Гай повернулся.
     - Господин  ротмистр,  -  сказал  он,  -  разрешите  обратиться.  Там
старшина сто тридцать четвертого кого-то привел. Не взглянете ли?
     Господин ротмистр подошел к окну, посмотрел, брови у него полезли  на
лоб. Он толкнул раму, высунулся и прокричал, давясь от ворвавшейся пыли:
     - Часовой! Пропустить!
     Гай закрывал  окно,  когда  в  коридоре  затопали,  и  Зеф  со  своим
диковинным  спутником  бочком  взошел  в  канцелярию.  Следом,  тесня  их,
ввалился начальник караула и еще двое ребят  из  бодрствующей  смены.  Зеф
вытянул руки  по  швам,  откашлялся  и,  вылупив  на  господина  ротмистра
бесстыжие голубые глаза, прохрипел:
     - Докладывает старшина сто  тридцать  четвертого  отряда  воспитуемый
Зеф. На трассе задержан вот этот человек. По всем признакам - сумасшедший,
господин  ротмистр:  жрет  ядовитые   грибы,   ни   слова   не   понимает,
разговаривает непонятно, ходит, как изволите видеть, голый.
     Пока Зеф докладывал, задержанный бегал быстрыми глазами по помещению,
жутко и странно улыбаясь всем присутствующим - зубы у него были  ровные  и
белые, как сахар.  Господин  ротмистр,  заложив  руки  за  спину,  подошел
поближе, оглядывая его с головы до ног.
     - Кто вы такой? - спросил он.
     Задержанный улыбнулся еще жутче, постучал себя  ладонью  по  груди  и
невнятно произнес что-то  вроде  "мах-сим".  Начальник  караула  гоготнул,
караульные захихикали, и господин ротмистр тоже улыбнулся.  Гай  не  сразу
понял, в чем дело, а потом сообразил, что на воровском  жаргоне  "мах-сим"
означает "съел ножик".
     - По-видимому, это кто-то из вашего брата,  -  сказал  Зефу  господин
ротмистр.
     Зеф помотал головой, выбросив из бородищи облако пыли.
     - Никак нет, - сказал он. - Мах-сим - это он  так  себя  называет,  а
воровского языка он не понимает. Так что это не наш.
     - Выродок, наверное, - предложил начальник караула. Господин ротмистр
холодно на него посмотрел. - Голый... -  проникновенно  пояснил  начальник
караула, пятясь к двери. - Разрешите идти, господин  ротмистр?  -  гаркнул
он.
     - Идите,  -  сказал  господин  ротмистр.  -  Пошлите  кого-нибудь  за
штаб-врачом господином Зогу... Где вы его поймали? - спросил он Зефа.
     Зеф доложил, что  нынешней  ночью  он  со  своим  отрядом  прочесывал
квадрат 23/07,  уничтожил  четыре  самоходных  установки  и  один  автомат
неизвестного назначения, потерял двоих при взрыве, и все было  в  порядке.
Около семи часов утра на его костер  вышел  по  шоссе  из  лесу  этот  вот
неизвестный.  Они  заметили  его  издали,  следили  за  ним,  укрывшись  в
кустарнике, а затем, выбрав удачный момент,  взяли  его.  Зеф  принял  его
вначале за беглого, потом решил, что это не беглый, а  выродок,  и  совсем
было собрался стрелять, но раздумал, потому что этот человек... Тут Зеф  в
затруднении подвигал бородой и заключил:
     - Потому что мне стало ясно, что это не выродок.
     - Откуда же это стало вам ясно? -  спросил  ротмистр,  а  задержанный
неподвижно стоял, сложив руки на могучей груди, и поглядывал то  на  него,
то на Зефа.
     Зеф сказал, что объяснить будет трудновато. Во-первых,  этот  человек
ничего не боялся и не боится. Дальше: он снял с костра  похлебку  и  отъел
ровно треть, как и полагается товарищу, а перед этим кричал в лес, видимо,
звал, чувствуя, что мы где-то поблизости. Далее:  он  хотел  угостить  нас
грибами. Грибы были ядовитые, и мы их есть не стали и ему не дали,  однако
он явно порывался нас угостить, по-видимому, в знак благодарности.  Далее:
как хорошо известно, ни один выродок по своим физическим  способностям  не
превосходит нормального хилого человека. Этот же по пути сюда загнал  меня
как мальчишку, шел через бурелом,  словно  по  ровному  месту,  через  рвы
перепрыгивал, а потом ждал меня на той стороне и вдобавок  зачем-то  -  из
удальства, что ли? - хватал меня иногда в охапку и пробегал со мной  шагов
по двести-триста...
     Господин ротмистр слушал Зефа, всем видом своим изображая глубочайшее
внимание, но едва Зеф замолчал, как он резко повернулся к задержанному и в
упор пролаял по-хонтийски:
     - Ваше имя? Чин? Задание?
     Гай восхитился ловкостью приема, однако задержанный явно не понимал и
хонтийского. Он снова показал свои великолепные  зубы,  похлопал  себя  по
груди, сказавши: "Мах-сим", ткнул пальцем в  бок  воспитуемому,  сказавши:
"Зеф", и после этого  начал  говорить  -  медленно,  с  большими  паузами,
показывая то в потолок, то в  пол,  то  обводя  руками  вокруг  себя.  Гаю
казалось, что в этой речи он улавливает некоторые знакомые слова, но слова
эти не имели ни к делу, ни друг к другу никакого отношения. "Кроувать... -
говорил задержанный, а потом: - Хуры-буры, хуры-буры...  Черфяк..."  Когда
он замолчал, капрал Варибобу подал голос.
     - По-моему, это ловкий шпион, - заявила старая чернильница. - Надо бы
доложить господину бригадиру.
     Однако господин ротмистр не обратил на него внимания.
     - Вы можете идти, Зеф, - сказал он. - Вы  проявили  рвение,  это  вам
зачтется.
     - Премного  благодарен,  господин  ротмистр!  -  рявкнул  Зеф  и  уже
повернулся было, чтобы идти, но  тут  задержанный  вдруг  издал  негромкий
возглас, перегнулся через барьер и схватил пачку чистых бланков,  лежавших
на столе перед капралом. Старый хрен  перепугался  до  смерти  (тоже  мне,
гвардеец), отшатнулся и швырнул в дикаря пером. Дикарь ловко  поймал  перо
на лету и, примостившись тут же на барьере,  принялся  что-то  чертить  на
бланке, не обращая внимания на Гая и Зефа, ухвативших его за бока.
     -  Отставить!  -  скомандовал  господин  ротмистр,   и   Гай   охотно
повиновался: удержать  этого  коричневого  медведя  было  все  равно,  что
пытаться остановить танк, схватившись за гусеницу. Господин ротмистр и Зеф
встали по сторонам задержанного и смотрели, ч