то он там чиркает.
     - По-моему, это схема Мира, - неуверенно сказал Зеф.
     - Гм... - отозвался господин ротмистр.
     - Ну конечно! Вот в центре у него Мировой Свет, это вот  -  Мир...  А
здесь мы, по его мнению, находимся.
     - Но почему все плоско? - недоверчиво спросил господин ротмистр.
     Зеф пожал плечами.
     - Возможно, детское восприятие... Инфантилизм... Вот, глядите! Это он
показывает, как сюда попал.
     - Да, возможно... Я слыхал про такое безумие...
     Гаю, наконец,  удалось  протиснуться  между  гладким  твердым  плечом
задержанного и колючими рыжими зарослями Зефа. Рисунок, который он увидел,
показался  ему  смешным.  Так   детишки-первоклассники   изображают   Мир:
посередине маленький  кружок,  означающий  Мировой  Свет,  вокруг  него  -
большая окружность, обозначающая Сферу Мира,  а  на  окружности  -  жирная
точка, к которой только пририсовать ручки-ножки, и получится "это - Мир, а
это - я". Даже Сферу Мира несчастный псих не сумел  изобразить  правильной
окружностью, получился у него какой-то овал. Ну ясно -  ненормальный...  И
еще нарисовал пунктиром линию, ведущую из-под земли к точке: вот-мол,  как
я сюда попал.
     Между тем  задержанный  взял  второй  бланк  и  быстро  начертил  две
маленькие Сферы Мира  в  противоположных  углах,  соединил  их  пунктирной
линией и еще пририсовал какие-то закорючки. Зеф безнадежно  присвистнул  и
сказал господину ротмистру: "Разрешите идти?". Однако господин ротмистр не
отпустил его.
     - Э-э... Зеф, - сказал он. - Помнится, вы  подвизались  в  области...
э... - Он постучал себя согнутым пальцем по темени.
     - Так точно, - помедлив, ответил Зеф.
     Господин ротмистр прошелся по канцелярии.
     - Не могли бы вы... э-э... как бы это сказать... сформулировать  свое
мнение  по  поводу  данного  субъекта?  Профессионально,  если  так  можно
выразиться...
     - Не могу знать, - сказал Зеф. - Согласно  приговора  не  имею  права
выступать в профессиональном качестве.
     - Я понимаю, - сказал господин ротмистр.  -  Все  это  верно.  Хвалю.
Н-но...
     Зеф, выкатив голубые глазки, стоял  по  стойке  смирно.  Господин  же
ротмистр находился в очевидном замешательстве.  Гай  хорошо  понимал  его.
Случай был важный, государственный. (Вдруг этот дикарь все-таки шпион).  А
господин штаб-врач Зогу, конечно, прекрасный гвардеец, блестящий гвардеец,
но всего лишь штаб-врач. В то время как  рыжее  хайло  Зеф,  до  того  как
впасть  в  преступление,  здорово  знал  свое  дело  и  даже  был  большой
знаменитостью. Но его тоже можно понять. Каждому, даже  преступнику,  даже
преступнику, осознавшему свое преступление, хочется все-таки жить. А закон
к смертникам беспощаден: малейшее нарушение - и смертная казнь. На  месте.
Иначе нельзя, такое уж время, когда милосердие оборачивается  жестокостью,
и только в жестокости заключено истинное милосердие. Закон беспощаден,  но
мудр.
     - Ну, что же, - сказал господин ротмистр. - Ничего не поделаешь... Но
по-человечески...  -  Он  остановился  перед  Зефом.   -   Понимаете?   Не
профессионально, а по-человечески - вы  действительно  считаете,  что  это
сумасшедший?
     Зеф снова помедлил.
     - По-человечески?  -  повторил  он.  -  Ну  конечно,  по-человечески:
человеку ведь свойственно ошибаться... Так вот, по-человечески  я  склонен
полагать, что это ярко выраженный случай раздвоения личности с вытеснением
и замещением истинного "я" воображаемым "я". По-человечески же, исходя  из
жизненного опыта, я рекомендовал бы электрошок и флеосодержащие препараты.
     Капрал Варибобу все это украдкой записал, но господина  ротмистра  не
проведешь. Он отобрал у капрала листок с записями и сунул листок в  карман
френча. Мах-сим снова заговорил, обращаясь то к господину ротмистру, то  к
Зефу - чего-то он хотел, бедняга,  что-то  ему  было  не  так,  -  но  тут
открылась дверь, и вошел господин штаб-врач, по всему видно  -  оторванный
от обеда.
     - Привет, Тоот, - брюзгливо сказал он. - В чем дело? Вы, я вижу, живы
и здоровы, и это меня утешает... А это что за тип?
     - Каторжники поймали его в лесу, - объяснил господин  ротмистр.  -  Я
подозреваю, что он сумасшедший.
     - Симулянт он, а не сумасшедший, -  проворчал  господин  штаб-врач  и
налил себе воды из графина. - Отправьте его обратно в лес, пусть работает.
     - Это не наш, - возразил господин ротмистр. - И мы не  знаем,  откуда
он взялся. Я думаю, что его в свое  время  захватили  выродки,  он  у  них
свихнулся и перебежал к нам.
     - Правильно, - проворчал  господин  штаб-врач.  -  Нужно  свихнуться,
чтобы перебежать к нам... - Он подошел к задержанному  и  сразу  же  полез
хватать его за веки. Задержанный жутко осклабился и слегка оттолкнул  его.
- Но-но! - сказал господин штаб-врач, ловко хватая его  за  ухо.  -  Стой,
спокойно, ты, жеребец!...
     Задержанный подчинился. Господин штаб-врач вывернул ему веки, ощупал,
посвистывая, шею  и  горло,  согнул  и  разогнул  ему  руку,  потом  пыхтя
наклонился и ударил его под колени, вернулся к графину и выпил еще  стакан
воды.
     - Изжога, - сообщил он.
     Гай поглядел на Зефа. Рыжебородый, приставив к ноге свою пушку, стоял
в  сторонке  и  с  подчеркнутым  равнодушием  смотрел  в  стену.  Господин
штаб-врач напился и снова взялся за психа. Он  ощупывал  его,  обстукивал,
заглядывал в зубы, два раза  ударил  кулаком  в  живот,  потом  достал  из
кармана плоскую коробку, размотал провод, подключился к  штепселю  и  стал
прикладывать коробку к разным частям дикарского тела.
     - Так, - сказал он, сматывая провод. - И немой, к тому же?...
     - Нет, - сказал господин ротмистр.  -  Он  говорит,  но  на  каком-то
медвежьем языке, и только иногда употребляет наши слова, да  и  то  сильно
искаженные. Нас не понимает. А вот его рисунки.
     Господин штаб-врач посмотрел рисунки.
     - Так-так-так, - сказал он. - Забавно...  -  Он  выхватил  у  капрала
ручку и быстро нарисовал на бланке кошку, как ее рисуют дети - из  палочек
и кружочков. - Что ты на это скажешь приятель?  -  сказал  он,  протягивая
рисунок психу.
     Тот, ни секунды не задумываясь, принялся царапать пером,  и  рядом  с
кошкой появилось странное, густо  заросшее  волосами  животное  с  тяжелым
неприятным взглядом. Такого животного Гай не знал, но он понял  одно:  это
уже не был детский рисунок. Нарисовано было здорово, просто  замечательно.
Даже смотреть страшновато. Господин штаб-врач протянул руку за  пером,  но
псих отстранился и нарисовал еще одно  животное,  совсем  уже  дикое  -  с
огромными ушами, морщинистой кожей и толстым хвостом на месте носа.
     - Прекрасно! - вскричал господин штаб-врач хлопнув себя по бокам.
     А псих не унимался.  Теперь  он  рисовал  уже  не  животное,  а  явно
какой-то аппарат, похожий на большую прозрачную мину. Внутри мины он очень
ловко изобразил сидящего человечка, постучал по человечку пальцем, а потом
тем же пальцем постучал себя по груди и произнес: "Мах-ссим".
     - Вот эту штуку он мог видеть у реки, -  сказал  неслышно  подошедший
Зеф. - Мы такую сожгли этой ночью. Но вот чудовища  эти...  -  он  покачал
головой.
     Господин штаб-врач словно впервые заметил его.
     - А, профессор! - вскричал  он  преувеличенно  радостно.  -  То-то  я
смотрю - в канцелярии чем-то воняет. Не будете ли вы так любезны, коллега,
произносить ваши мудрые  суждения  во-он  из  того  угла?  Вы  меня  очень
обяжете...
     Варибобу захихикал, а господин ротмистр строго сказал:
     - Станьте у дверей, Зеф, и не забывайтесь.
     - Ну хорошо, - сказал господин штаб-врач. - И что вы  думаете  с  ним
делать, Тоот?
     - Это зависит от вашего диагноза, Зогу, - ответил господин  ротмистр.
- Если он симулянт, я передам его в прокуратуру, там разберутся. А если он
сумасшедший...
     - Он не симулянт,  Тоот!  -  с  большим  подъемом  произнес  господин
штаб-врач. - Ему совершенно нечего делать в прокуратуре. Но  я  знаю  одно
место, где им очень заинтересуются. Где бригадир?
     - Бригадир на трассе.
     - Впрочем,  это  не  существенно.  Вы  ведь  дежурный,  Тоот?  Вот  и
отправьте  этого  любопытнейшего  молодчика  по  следующему  адресу...   -
господин штаб-врач пристроился на барьере, закрывшись от  всех  плечами  и
локтями, и написал что-то на обороте последнего рисунка.
     - А что это такое? - спросил господин ротмистр.
     - Это? Это одно учреждение, которое будет нам  благодарно,  Тоот,  за
вашего психа. Я вам ручаюсь.
     Господин ротмистр неуверенно покрутил в пальцах бланк, потом отошел в
дальний угол канцелярии и поманил к себе господина  штаб-врача.  Некоторое
время они говорили там вполголоса, так что  разобрать  можно  было  только
отдельные реплики господина Зогу: "...Департамент Пропаганды...  Отправьте
с доверенным... Не так уж это и секретно!... Я  вам  ручаюсь...  Прикажете
ему забыть... Черт возьми, да сопляк все равно ничего не поймет!..."
     -  Хорошо,   -   сказал   наконец   господин   ротмистр.   -   Пишите
сопроводительную бумагу. Капрал Варибобу!
     Капрал приподнял зад.
     - Проездные документы для рядового гвардии Гаала готовы?
     - Так точно.
     - Впишите в проездные документы подконвойного Мах-сима.  Конвоируется
без наручников, разрешен проезд в общем вагоне... Рядовой Гаал!
     Гай щелкнул каблуками и вытянулся.
     - Слушаю, господин ротмистр!
     - Прежде чем явиться на новое место службы в нашей столице, доставите
задержанного  по  адресу,  означенному  на  этом  листке.  По   исполнении
приказания листок сдать дежурному офицеру на  новом  месте  службы.  Адрес
забыть. Это ваше последнее задание, Гаал, и вы конечно выполните его,  как
подобает молодцу-гвардейцу.
     - Будет исполнено! - прокричал Гай, охваченный неописуемым восторгом.
Волна радости,  гордости,  счастья,  горячая  волна  упоения  преданностью
захлестнула его, подхватила, понесла к  небу.  О,  эти  сладостные  минуты
восторга, незабываемые минуты, сотрясающие  все  существо,  минуты,  когда
вырастают  крылья,  минуты   ласкового   презрения   ко   всему   грубому,
материальному, телесному... минуты, когда хочешь  огня  и  приказа,  когда
жаждешь, чтобы приказ соединил тебя с огнем,  швырнул  тебя  в  огонь,  на
тысячи врагов, на разверстые жерла, навстречу миллионам пуль... и это  еще
не все, будет еще слаще, восторг ослепит и сожжет...  О  огонь!  О  слава!
Приказ, приказ! И вот оно, вот  оно!..  Он  встает,  этот  рослый  сильный
красавец, гордость бригады, наш капрал Варибобу, как огненный  факел,  как
статуя славы и верности, и он  запевает,  а  мы  все  подхватим,  все  как
один...

                   Боевая Гвардия тяжелыми шагами
                   Идет, сметая крепости, с огнем в очах,
                   Сверкая боевыми орденами,
                   Как капли свежей крови сверкают на мечах...

     И  все  пели.  Пел  блестящий   господин   ротмистр   Тоот,   образец
гвардейского офицера, образец среди  образцов,  за  которого  так  хочется
сейчас же, под этот марш, отдать жизнь, душу, все... И господин  штаб-врач
Зогу, образец брата милосердия, грубый, как настоящий солдат,  и  ласковый
как руки матери... И наш капрал Варибобу,  до  мозга  костей  наш,  старый
вояка, ветеран, поседевший в схватках... О как сверкают боевые  медали  на
его потертом заслуженном мундире,  для  него  нет  ничего,  кроме  службы,
ничего, кроме  служения...  Знаете  ли  вы  нас,  Неизвестные  Отцы  наши,
поднимите усталые лица и взгляните на нас, ведь вы все видите, так неужели
вы не видите, что мы здесь, на далекой жестокой  окраине  нашей  страны  с
восторгом умрем в муках за счастье родины!..

                  Железный наш кулак сметает все преграды,
                  Довольны Неизвестные Отцы!
                  О, как рыдает враг, но нет ему пощады!
                  Вперед, вперед, гвардейцы-молодцы!
                    О Боевая Гвардия - клинок закона!
                    О верные гвардейцы-удальцы!
                    Когда в бою гвардейские колонны,
                    Спокойны Неизвестные Отцы!

     ...Но что это? Он не поет,  он  стоит,  раскорячившись,  опершись  на
барьер, и вертит своей дурацкой коричневой головой, и  бегает  глазами,  и
все оскаляется, все щерится...  На  кого  оскаляешься,  мерзавец?  О,  как
хочется подойти тяжелым шагом и с размаху, гвардейским кулаком - по  этому
гнусному белому оскалу... Но нельзя, нельзя, это не по-гвардейски:  он  же
всего лишь псих, жалкий калека, настоящее счастье недоступно ему, он слеп,
ничтожен, жалкий человеческий обломок... А этот, рыжая сволочь скорчился в
углу от невыносимой боли... Э, нет, это другое дело: у вас всегда  боли  в
голове, когда мы задыхаемся от восторга, когда мы поем свой боевой марш  и
готовы разорвать легкие, но допеть его  до  конца!  Каторжник,  преступная
морда, рыжий бандит, за  грудь  тебя,  за  твою  поганую  бороду!  Встать,
сволочь! Стоять смирно, когда гвардейцы поют свой марш!  И  по  башке,  по
башке, по грязной морде, по наглым рачьим глазкам... Вот так, вот так...
     Гай  отшвырнул  воспитуемого  и,  щелкнув  каблуками,  повернулся   к
господину ротмистру. Как всегда после приступа восторженного  возбуждения,
что-то звенело в ушах, и мир сладко плыл и покачивался перед глазами.
     Капрал Варибобу, сизый от натуги, слабо  перхал,  держась  за  грудь.
Господин штаб-врач, потный и багровый, жадно пил воду прямо из  графина  и
тянул  из  кармана  носовой  платок.   Господин   лейтенант   хмурился   с
отсутствующим выражением,  словно  пытался  что-то  припомнить.  У  порога
грязной кучей клетчатого тряпья ворочался рыжий  Зеф.  Лицо  у  него  было
разбито, он хлюпал кровью и слабо постанывал сквозь зубы. А Мах-сим больше
не улыбался. Лицо у него застыло, стало совсем как обычное человеческое, и
он неподвижными круглыми глазами, приоткрыв рот, смотрел на Гая.
     - Рядовой Гаал, - надтреснутым голосом произнес господин ротмистр.  -
Э-э... Что-то я хотел вам сказать... или уже  сказал?..  Подождите,  Зогу,
оставьте мне хоть глоток воды...



                                    3

     Максим проснулся и сразу почувствовал, что голова тяжелая. В  комнате
было душно. Опять ночью закрыли окно. Впрочем,  и  от  растворенного  окна
толку мало - город слишком близко, днем видна над  ним  неподвижная  бурая
шапка отвратительных испарений, ветер несет их  сюда,  и  не  помогает  ни
расстояние, ни пятый этаж, ни парк внизу. Сейчас бы  принять  ионный  душ,
подумал Максим, да выскочить  нагишом  в  сад,  да  не  в  этот  паршивый,
полусгнивший, серый от гари, а  в  наш,  где-нибудь  под  Ленинградом,  на
Карельском перешейке, да пробежать вокруг озера километров  пятнадцать  во
весь опор, во всю  силу,  да  переплыть  озеро,  а  потом  минут  двадцать
походить по  дну,  чтобы  поупражнять  легкие,  полазить  среди  скользких
подводных валунов... Он вскочил, распахнул окно, высунулся  под  моросящий
дождик, глубоко вдохнул сырой воздух, закашлялся - в  воздухе  было  полно
лишнего, а дождевые капли оставляли на  языке  металлический  привкус.  По
автостраде с шипением и свистом проносились  машины.  Внизу  блестела  под
окном мокрая листва, на высокой каменной ограде отсвечивало битое  стекло.
По парку ходил человечек в мокрой накидке, сгребал в кучу опавшие  листья.
За пеленой дождя смутно виднелись кирпичные  здания  какого-то  завода  на
окраине. Из двух высоких труб, как всегда, лениво ползли и никли  к  земле
толстые струи ядовитого дыма.
     Душный  мир.  Неблагоприятный,  болезненный  мир.  Весь  он  какой-то
неуютный и тоскливый, как то казенное  помещение,  где  люди  со  светлыми
пуговицами и плохими зубами вдруг ни с того, ни с сего  принялись  вопить,
надсаживаясь  до  хрипа,  и  Гай,  такой  симпатичный,  красивый   парень,
совершенно неожиданно принялся избивать в кровь рыжебородого Зефа,  а  тот
даже  не  сопротивлялся...  Неблагополучный  мир...  Радиоактивная   река,
нелепый железный дракон, грязный воздух и неопрятные пассажиры в неуклюжей
трехэтажной металлической коробке на колесах,  испускающей  сизые  угарные
дымы... и еще одна дикая сцена - в вагоне, когда какие-то грубые, воняющие
почему-то сивушными маслами люди довели хохотом и жестами до слез  пожилую
женщину, и никто за нее не заступился, вагон набит битком, но все  смотрят
в сторону, и только Гай вдруг вскочил, бледный от злости, а может быть  от
страха, и что-то крикнул им, и они убрались... Очень много  злости,  очень
много страха, очень  много  раздражения...  Они  все  здесь  раздражены  и
подавлены, то раздражены, то подавлены. Гай, явно  же  добрый  симпатичный
человек, иногда вдруг приходил в необъяснимую  ярость,  принимался  бешено
ссориться с соседями по купе, глядел  на  меня  зверем,  а  потом  так  же
внезапно впадал в глубокую прострацию. И все в вагоне вели себя не  лучше.
Часами  они  сидели  и  лежали  вполне  мирно,  негромко   беседуя,   даже
пересмеиваясь, и вдруг кто-нибудь  начинал  сварливо  ворчать  на  соседа,
сосед нервно  огрызался,  окружающие  вместо  того,  чтобы  успокоить  их,
ввязывались в ссору, скандал ширился, захватывал весь вагон, и вот уже все
орут друг на друга, грозятся, толкаются,  и  кто-то  лезет  через  головы,
размахивая кулаками, и кого-то держат за шиворот,  во  весь  голос  плачут
детишки, им раздраженно обрывают уши, а потом все постепенно стихает,  все
дуются друг на друга, разговаривают  нехотя,  отворачиваются...  а  иногда
скандал превращается в нечто совершенно уж непристойное: глаза вылезают из
орбит, лица идут красными пятнами, голоса поднимаются до истошного  визга,
и кто-то истерически хохочет, кто-то  поет,  кто-то  молится,  воздев  над
головой трясущиеся руки... Сумасшедший дом...  А  мимо  окон  меланхолично
проплывают безрадостные серые поля, закопченные станции,  убогие  поселки,
какие-то неубранные развалины, и тощие оборванные женщины провожают  поезд
запавшими тоскливыми глазами...
     Максим отошел от окна, постоял немного посередине тесной  комнатушки,
расслабившись, ощущая апатию и душевную  усталость,  потом  заставил  себя
собраться и размялся немного,  используя  в  качестве  снаряда  громоздкий
деревянный стол. Так и опуститься  недолго,  подумал  он  озабоченно.  Еще
день-два я, пожалуй, вытерплю, а потом придется удрать, побродить  немного
по лесам... в горы хорошо бы удрать, горы у  них  здесь  на  вид  славные,
дикие... Далековато, правда, за ночь не обернешься... Как их Гай  называл?
"Зартак"... Интересно, это собственное имя или горы вообще? Впрочем, какие
там горы, не до гор мне. Десять суток я здесь, а ничего еще не сделано...
     Он втиснулся в душевую и несколько  минут  фыркал  и  растирался  под
тугим искусственным дождиком, таким же противным, как  естественный,  чуть
похолоднее, правда, но жестким, известковым, и вдобавок еще хлорированным,
да еще пропущенным через металлические трубы.
     Он вытерся продезинфицированным полотенцем и, всем  недовольный  -  и
этим мутным утром, и этим душным миром, и  своим  дурацким  положением,  и
чрезмерно  жирным  завтраком,  который  ему  предстоит  сейчас  съесть,  -
вернулся в  комнату,  чтобы  прибрать  постель,  уродливое  сооружение  из
решетчатого железа с полосатым промасленным блином под чистой простыней.
     Завтрак уже принесли,  он  дымился  и  вонял  на  столе.  Рыба  опять
закрывала окно.
     - Здравствуйте, - сказал ей Максим на местном языке. - Не надо. Окно.
     - Здравствуйте, - ответила она, щелкая многочисленными задвижками.  -
Надо. Дождь. Плохо.
     - Рыба, - сказал Максим по-русски.  Собственно,  ее  звали  Нолу,  но
Максим с самого начала окрестил е„ Рыбой  -  за  общее  выражение  лица  и
невозмутимость.
     Она обернулась и посмотрела на него немигающими глазами. Затем, уже в
который раз, приложила палец к кончику носа и  сказала:  "Женщина",  потом
ткнула в Максима пальцем: "Мужчина",