людяной  шевелящейся
массой. У меня свело спазмом желудок.
   - Веником, - послышался слабый голос, - стряхнуть. Не дави только...
   Я стал рвать, что попадалось под руку, обмахивать и отряхивать с  нее
пуком  веток  и  травы  крылатых  муравьев,  которые  почти  все   вновь
поднимались в воздух. Мы очутились в облаке из летучих тварей. Они лезли
в глаза, ноздри, путались  в  волосах.  Ксюха  со  стоном  поднялась  на
четвереньки, я сейчас же обхватил ее поперек талии.
   - В дом! Да иди же!
   - Ключ... кармашке... - пролепетала она.
   - Да ё!.. От кого запираетесь, мудаки?!
   Душ - действительно, внутри все стандартно -  смыл  с  нас  последних
насекомых. Ксюху тотчас начало выворачивать. Думая,  что  это  результат
отравления  муравьиной  кислотой,  я  судорожно  соображал:  бежать   за
помощью? К кому?  За  лекарством?  Какое  лекарство?  Противоядие?  Ага,
кислота нейтрализуется щелочью. Хотя бы с кожи смыть.  А  самая  близкая
щелочь... но как же?..  Ничего,  не  обидится,  не  тот  момент.  Рванул
застежку джинсов.
   - Что ты собираешься делать? - спросила она неожиданно спокойно.
   - Давай-давай, не до церемоний.
   - Ах, вон ты что. Ничего не надо. Я в порядке, посмотри.
   Кисти и предплечья у нее были в белых бугорках вздутий.  Что  она,  в
самом деле... Я нетерпеливо стряхнул ее руку.
   - Ты на лицо посмотри. Видишь - чистое. Ты меня крапивой отхлестал.
   Я взглянул на свои  руки,  на  полурасстегнутые  джинсы.  Становилось
нелепо и стыдно. Но черт возьми!..
   - Черт возьми, тогда что это было такое? Еще одна  из  твоих  штучек?
Откуда муравьи? Почему с крыльями? Почему  такое  нашествие?  Именно  на
тебя? Они нападали?
   - У муравьев сейчас самый срок брачного полета.
   Она стащила через голову мокрое платье, белье.
   - Не ходи за мной. На! - кинула из-за двери большое полотенце.
   Угу, не ходи. В баню я пришел. Помоюсь - и налево кругом. Из там  бур
а-прихожей две двери с матовым стеклами вели в то, что у меня называлось
спальней и кабинетом. Тень за одной дверью гибко вздымала руки, вдеваясь
в новое платье. Я потянулся ко второй двери.
   А тут, как и у меня,  просто  спальня.  Женская,  разумеется.  Трюмо,
пузырьки-флакончики-коро бочки, прозрачно-розовый лифчик в уголке  тахты
на покрывале, старая большая кукла, тряпичная, со  смытым  лицом  и  без
прически, лысая. Больше ничего не успел увидеть.
   - Переодеваться будешь? - Ксюха одной рукой выволокла мои восемьдесят
любопытных килограммов в тамбурок и захлопнула  перед  носом  стеклянную
дверь. - Могу дать сухие джинсы и майку.
   - До дому - не дальний свет, - пробурчал я смущенно. - Извини.
   - Тебе показывали твое досье? - спросила она, когда мы  вышли  и  она
тщательно заперла домик. - Под каким девизом ты у них проходишь?
   Вокруг еще вились отдельные  черные  точки,  но  их  было  несравнимо
меньше. И они улетали. Я думал. Вряд ли Ксюха  спрашивает  о  тех  моих,
давних временах.
   - Да нет, ничего такого.
   - Я - "Муравьиный Лев". Понятно, почему?
   - Скорее уж - матка, как в улье. Если они на тебя летят.
   - Думаешь, там в такие тонкости вдаются? Слышали похожий звон, с  них
довольно.
   - Ты не хочешь объясниться? В конце концов...
   - Нет, не хочу. Прости,  Игорек.  А  без  бороды  тебе  больше  идет.
Красивый, оказывается. Как нога? - И, не дожидаясь  ответа,  она  быстро
повернулась, пошла прочь.
   На обед, до которого валялся на  диване-оттоманке  в  кабинете  и  от
нечего делать гонял взад-вперед Тома и Джерри, Ксюха не  явилась.  Юноша
Бледный тоже. Про  него  было  известно,  что  он  у  себя,  лежит,  ему
по-прежнему нехорошо, и Наташа Наша  -  кто  б  подумал!  -  снесла  ему
горячее в закрытых тарелках. На меня  не  смотрели  и  не  заговаривали.
Только что проторчав битых полчаса на Ксюхином крыльце в беседе с  немой
дверью, я сидел теперь и злился. Кто-то, небось та же  Н.Н.,  отжалел  к
моему кораблику тарелочку рыжих сухарей и пиалу с бульоном.
   Последним выходил Правдивый. Он тщательно  сдвинул  двери,  прослушал
щелчок замка. Проверил, нет ли в занавесях предательских просветов с той
стороны. Строго поглядел на сомкнутую дверную щель сверху донизу,  будто
ему хотелось и ее чем-нибудь заклеить.
   - Сань...
   - Уйди от меня. Уйди от греха, писатель, не вяжись.
   - Ну что, виноват я, что он в обморок хлопается, как  красна  девица?
Чего я такого сделал?
   Я вдруг оказался притиснут к стеклянной стене, так что она  загудела.
Мой затылок ударил в нее.
   - Не знаю, чего ты там исделал,  пис-сатель,  -  дохнул  мне  в  лицо
Правдивый, с особенной какой-то ненавистью выцедив последнее слово, - но
больше ты так не делай, понял? Мы тут до тебя мирно жили. И  после  тебя
так будем, понял? У нас тут никакие  муравьи  до  тебя  не  летали.  Нам
такого добра даром не надо, понял? Хоть ты  писатель,  хоть  кто.  Какое
чего у вас с Ксюхой, мне дела нет. Я к ней всего раз-другой  подкатывал,
потом плюнул: заедается больно. Не по мне за каждую палку ее умные слова
слушать. Но если я тя возле Ларки увижу... ты понял?  -  Чуть  дернув  к
себе, он снова притиснул меня к твердому стеклу.
   Я почувствовал,  что  мизансцена  перестает  мне  нравиться.  Ухватил
широченное волосатое запястье, потянул лапу от своей груди. Затрещало  -
оторвал вместе с  клоком  рубашки,  но  мне  было  плевать.  Медленно  и
вдумчиво, ощущая, как в носу кисленько пощипывает  от  злости,  напомнил
Правдивому народную мудрость:
   - Ты меня на "понял" не бери, понял? - И приготовился.
   Он с удивлением смотрел на мои пальцы вокруг его запястья, на обрывок
моей джинсовой "Голден Игл" у себя в руке. Дернулся раз, другой.
   - Пусти. Ну? Пусти, Игореха, слышишь? Выждав, сколько нужно  было,  я
ослабил хватку.
   Он сошел со ступенек, буркнул, не глядя на меня:
   - Я тебе сказал, а там думай.
   У меня распускались мышцы, начинало стучать  сердце.  Он  уже  был  в
нескольких шагах по дорожке.
   - Может, поговорим? Без кулаков, просто поговорим? Сань?
   - Никто тут с тобой не будет разговаривать... потому  что...  спасибо
скажи... писатель... ни о чем...
   Дальше я не прислушивался. Он ушел. Я вытер лоб, машинально оглянулся
на дверь. Смотри-ка, даже не треснула. Потрогал затылок.
   Что ж он про Ксюху-то. Сволочь. Или опять  врет?  Сволочь  правдивая.
Ксюшенька тоже хороша... нет, молчи, дурак. Тебя здесь  не  было,  какое
твое право? Но  вот  же  дрянь  какая.  С  Правдивым.  "Ах,  легко  мне,
Игоречек..." Рубашку жаль, одна-единственная джинсовочка  была  любимая.
"Игоречек, миленький, легко". К черту. Заболела кисть. Здоровенный бугай
все же какой. "Игоречек..." Дьявол, что же это меня так задевает?!
   Вслед за Правдивым я  спустился  со  ступеней,  чтобы  идти...  куда?
Конечно, к себе. Как велят, как доктор прописал. Кто же  доктор  в  этом
заведении?
   Не пройдя и трех шагов, я ощутил знакомые признаки.
   - Боже, нет! Нет! Не надо!..
   Судорожно схватился за виски, но разве от меня что-то зависело?
   ...бежим и  смеемся,  и  каждый  мак-ноготок  кивает  нам,  и  каждый
крохотный дикий тюльпанчик.
   Надо же, и тут пошли продолжения.  Как  в  снах.  Бац!  Переключение.
Взгляд, как свихнувшийся бильярдный шар, заметался по  квадратному  полю
зеленого сукна, не в силах перепрыгнуть за бортик, барьер, сотканный  из
белого призрачного света, поднимающегося от края  зеленого  выше,  выше,
вверх, до самого неба. Только белый свет, ничего за  ним.  А  зеленое  -
это... Щелк. Крупно. Зеленое - это тот колючий, острый до грохота  ковер
из сосновых крон, на который я так  хотел  взглянуть.  Крольчатник,  вид
сверху, вторая проекция. Квадрат, в котором я мечусь,  -  это  периметр,
стены. А за ними? Ничто? Пустота? Она звенит.
   Бац! Полная тишина. Абсолютная,  вселенская.  Вниз,  внутрь,  глубже.
Черноземы степной зоны, так.  Глубже.  Глины,  пески,  осадочные.  Шире.
Наверху -  разнотравные,  дерновинно-злаковые  степи.  Откуда  всплывают
слова и названия? Никогда не  интересовался.  Ниже.  Уголь  и  сланец  с
отпечатками аммонитов (от греческого Аттоп,  один  из  древнеегипетского
пантеона, с витыми бараньими  рогами),  белемнитов  (belemnon),  они  же
"чертовы пальцы". Ниже, сквозь триас (trias), юру (по  названию  горы  в
Швейцарии) в мел, в  пермскую  систему,  в  герцинскую  складчатость,  в
настоящие   угольные   пласты,   многометровые   отложения   окаменевших
лепидодендронов и сигилярий, за триста миллионов лет до нашей  крошечной
искорки, с которой мы столь смешно  носимся  и  гордимся...  Но  правда,
откуда все это во мне? Может, когда-то краем  уха  слышал,  краем  глаза
читал,  вот   и   отложилось,   как   отпечаток   древней   веточки   на
предназначенном для сожжения камне?
   Бац! Я наверху, я вырвался! Снова солнечный свет, снова  перемешанные
звуки-запахи-цвета-ощущения. Вкус подсолнечного масла от  сминаемой  под
шагами травы. С каждого острия сосновой иголки сочится черный прозрачный
мед. Щелк. В моем домике кто-то хозяйничает. Не могу понять, кто. Даже -
мужчина или  женщина.  Только  на  письменном  столе  в  кабинете  опять
появляется  стопа  бумаги,  поверх,  кладутся  карандаши,   расчехляется
машинка. Впрочем, машинку я, кажется, не закрывал...
   Чувствую, сейчас все кончится. Щелк.! Щелк-щелк-щелк.!.. Нет хода  за
белые призрачные стены. Ни щелочки, ни стыка. Господи, что мне предстоит
вытерпеть, когда я выйду из своего особого состояния! Никогда же так  не
было раньше.
   Бац!  Воспоминание.  Подсластить   пилюлю.   Полная   ванна   розовых
лепестков, я раздеваю Ежичку, как маленькую, и бережно опускаю, держа на
руках, в розовый ворох с теплой водой внизу. Появляется и вновь исчезает
в розовом рука, дразнит колено. Стройная длинная шея из  лепестков.  Это
называется подсластить?!
   Вдруг - легко. Как снятая боль.  Как  груз  с  души,  как  камень  из
сердца. Кто-то помог мне. Кто?
   Я повалился на кровать, даже не проверив, не  обмануло  ли  меня  мое
"дальнее зрение", и в кабинете снова устроена  мне  рабочая  обстановка.
Обычных шурупов в висках не было, но не было и сил. В подобном состоянии
герою, если он только настоящий герой, полагается проваливаться в черный
сон без сновидений. Я, по-видимому, настоящим героем все-таки не был.
   О, Эжени.
 
*** 
 
   Он забыл. Вот сделал усилие и просто  забыл.  Записал  в  тетрадку  и
прекратил  думать  о  непонятном.  Надо  было  жить  и  выполнять   свои
обязанности.  Он  не  помнил,  откуда  эта  фраза,  но   правильная.   А
обязанностей в этой жизни  у  него  все-таки  хватало.  Два  подписанных
договора, с получением солидных авансов и жестко обговоренными  сроками.
Раз попав в ту самую струю, упаси Бог из нее вывалиться, это вам  всякий
скажет. Мало у кого хватало сил (и удачи) на повторные попытки. Норма  в
девять страниц сделалась не просто добровольным пожеланием самому  себе,
а девятью страницами каждый день. Иначе он просто не  успевал.  В  таких
условиях очень просто скатиться и начать гнать халтуру, но, надо  отдать
ему должное, он себе этого никогда не позволял. Имелся у  него  все-таки
свой собственный внутренний ценз. А еще - способности, которые не  будем
умалять. А еще - изобретенный им Метод.
   Говоря строго, Метод не содержал ничего особенного и никакой новацией
не являлся. Дабы не заботиться помимо придумывания  ситуаций  и  сюжетов
еще и придумыванием персонажей, он  пользовался,  так  сказать,  готовым
материалом. "По жизни". Соседи и знакомые, бывшие однокашники  и  бывшие
жены, родители и родители родителей, любовницы, новые и прежние  друзья,
случайные попутчики - для эпизодов. Все  они  переселялись  на  страницы
целиком и жили там, и там же, случалось, умирали, послушные его воле,  а
также требованиям "горячего  жанра"  и  жаждущей  этого  жанра  публики.
Читательских масс. Нас с вами.
   Идея ни в коей мере не предосудительна. Откуда же еще черпать?  Пусть
он немного - и сам чувствовал - перебарщивал в изображении знакомых  ему
людей. Не в смысле искажений и дорисовок, наоборот, в смысле четкого, до
мелочей воспроизведения на бумаге реальной личности. А он  просто  будто
видел их перед собой, когда описывал. Ему не попалась  "Книга  скитаний"
Константина Георгиевича Паустовского, автобиографический, между  прочим,
роман, о командировках, встречах, своих и чужих книгах. В частности, там
рассказано об известном -  в  совсем  уж  давние-стародавние  времена  -
писателе Александре Беке. "Всех поражал придуманный Беком способ  работы
над книгами. Прежде всего Бек определял главного  героя  и  круг  людей,
необходимых ему для очередной книги.  Это  всегда  были  реальные  люди.
Потом Бек выспрашивал этих людей обо всех  обстоятельствах  их  жизни  и
работы. Он переводил свои записи и стенограммы  на  язык  художественной
прозы и смело компоновал книгу. Он добивался полной достоверности..."
   Думается, и этот ныне забытый певец доменных печей и новых назначений
руководящих    работников    исчезнувшего    государства,     не     был
первооткрывателем выбора средств в своем ремесле.
   Предельно   детальные   расспросы   об   обстоятельствах   заменялись
воображением и фантазией, и получившие от пишущей  руки  дополнительную,
бумажную судьбу персоны, или,  если  угодно,  сущности,  во  всей  своей
хорошо видимой плоти попадали в ситуации и коллизии, ничего общего с  их
вяло, а может быть, и бурно  текущими  жизнями  не  имеющие.  Сюжет  мог
потребовать мощного завершающего  аккорда  -  и  он  давал  сюжету  этот
аккорд. Да хоть пример с тем, "самолетным" рассказом.  Впрочем,  рассказ
из ранних, к массированному  применению  Метода  он  еще  не  приступил.
Рождалось только название, яркое,  броское,  -  и  под  него  сочинялась
история, действо, которое разыгрывали взятые им без спросу  живые  люди.
Он мог делать с ними, бумажными, что хотел. И делал. Он  тоже  добивался
"полной достоверности".
   А жизнь, что ж, жизнь шла. С некоторых пор он вдруг ощутил повышенное
внимание  к  себе.  Началось  весьма  приятно.  Как-то  забежал  в  одно
издательство к приятелю, просто так, потрепаться за  последние  течения.
Второй  человек  в  комнате,  которого  он  не  знал,  услышав  фамилию,
перекинул  двойной  листок  с  изящным   текстом   лазерного   принтера.
"Поглядите, вам будет интересно, а то у нас  третью  неделю  подходящего
молодого автора нет, все резко побронзовели".
   Некий Центр  социопсихологических  исследований  при  Академии  (РАН)
убедительно прглашал (пропуск для ФИО) принять участие  в  проекте  "XXI
век  глазами  творческой  интеллигенции  России".  Сулились  симпозиумы,
международные конференции и выезды на аналогичные мероприятия за  рубеж.
Приятель повертел приглашение, недоуменно наморщил лоб. "Странно,  я  не
видел, чтобы лежало, ничего не могу сказать. Сходи, если хочешь". Второй
человек, неизвестный, настоятельно советовал сходить. "Я слышал об  этом
Центре, мощная фирма, солидной поддержкой пользуется, за ней чуть ли  не
ОНЭКСИМбанк, их обещания - не ветер, попробуйте, не пожалеете".
   Он взял приглашение и пошел. Творческая интеллигенция России, как же!
Его глазами специалисты хотят заглянуть в следующее  тысячелетие!  Новое
светлое здание  в  районе  Михайловских  проездов,  с  широкими  окнами,
просторными коридорами и, что немаловажно, дешевым  буфетом,  ему  очень
понравилось. К соседству  Центра  социопсихологических  исследований  со
знаменитой  Соловьевской   больницей,   "Соловьевкой",   в   просторечье
именуемой "Канатчиковой дачей", он отнесся иронически.  Ему  понравились
заявленные  на  доске  внизу  темы   публичных   докладов   и   открытых
коллоквиумов, хотя перед специальной терминологией он, конечно, пасовал.
Однако как звучали названия! "Владимир Высоцкий, Андрей Миронов,  Виктор
Цой,   Улаф   Пальме,   Джон   Леннон.   Незавершенный   гештальт    как
прогрессирующее   явление   урбанического    социума.    Технологическая
цивилизация влияет на роковое  предопределение  судьбы?"  Он  так  и  не
узнал, что специальное ответвление психологии, в основном западной,  так
и называемое - гештальт-психология - в основу  психической  деятельности
людей  ставит  целостные  психообразования,  гештальты.   "Незавершенный
гештальт" обозначает отношение к чужой незавершенности, например,  резко
оборванную  яркую  жизнь,  образ,  от  которого   ожидали   непременного
продолжения. Лишь с чисто профессиональной завистью он  отметил,  как  в
трех фразах выстроена целая интрига, с беспроигрышной  завязкой  (имена,
что на слуху), тайной (малоизвестный  термин,  но  за  ним  явно  что-то
серьезное) и  открытым  концом,  дозволяющим  не  двойственное  даже,  а
множественное прочтение ("роковое", "судьба", мистический знак вопроса).
Понравилась теплая атмосфера, персональное к нему внимание.  Те,  кто  с
ним беседовал, явно имели представление о его творчестве.  Сам-то  он  и
словосочетание  "мое   творчество"   стеснялся   употреблять.   Приятное
удивление сопутствовало самому факту: во времена, когда страну трясет  и
выжимает в  карманы  нуворишей  последние  газонефтедоллары,  у  кого-то
находится желание и возможность печься и о нас, грешных.
   Ему пояснили, что названный в приглашении проект ориентирован  прежде
всего  на  индивидуальную  работу  с  каждым  привлекаемым.   Творческая
личность, сказали, это практически всегда интраверт,  обращенный  внутрь
себя, да-да, представьте,  даже  шоу-звезды,  чья  вся  жизнь,  кажется,
проходит под софитами, с точки зрения психолога - люди интравертные, им,
бедненьким, зачастую очень нелегко, потому и срывы, и все эти  печальные
истории с наркотиками,  алкоголизмом,  сломанными  семьями,  оборванными
жизнями...
   С некоторым недоумением он согласился на  предложенные  условия.  Для
начала, сказали ему, не откажитесь пройти некоторые тесты. Имеется некий
апробированный комплекс,  сказали,  отработанная  система.  Лучше,  если
работа будет проходить в специальном филиале одного из исследовательских
институтов.
   В светлом здании ЦСПИ больше не бывал. Возле подъезда в  обговоренные
дни в точный послеобеденный час, чтобы он успевал утром отработать  свои
страницы, стала останавливаться машина с шофером.  Вопросники  и  тесты,
предлагавшиеся ему, пока касались только его самого,  истории  написания
им того или иного  произведения  (удивился),  просили  дать  возможность
познакомиться с неопубликованными (удивился еще сильнее, кое-что принес;
рассказ "Постскриптум" - с учительницей из  Хабаровска  -  не  дали  ему
забыть - показывать не  стал),  была  серия  собеседований,  посвященных
выбору им той или  иной  темы.  "По  обещаемым  гонорарным  ставкам!"  -
отшутился он. "Ну, за этим дело не станет", -  не  то  полушутя,  не  то
полусерьезно отвечали ему. Все беседы проходили в самом доброжелательном
ключе, и пока ему было только интересно.
   А вот его Тогда продолжилось самым поразительным образом. Как-то  ему
потребовалась некая бумажка с его прежнего места жительства.  Бог  весть
какая и Бог весть для представления куда - мало ли в  современной  жизни
этих бумажек. Из ДЭЗа, где получал бумажку, он  заглянул  во  двор  того
дома, в котором жил когда-то в квартире с пропадающим  соседом.  Того  и
сейчас не было дома, клеенчатую дверь, видевшую обеих бывших жен,  никто
не отворил. Зато было кое-что другое. Широкое межкорпусное  пространство
теперь не пустовало.  В  столице  каждая  пядь  -  золотая.  Причудливое
строение, состоящее, кажется, из сплошных углов и  перетекающих  друг  в
друга плоскостей, солидно уселось там, где гоняли мяч пацаны и  резались
на своих картонках  безвредные  пенсионеры-доминошники.  С  зами  раннем
сердца, узнавая буквально до детали, он  обошел  здание  вокруг.  Мягкие
перекаты красноасфальтных заездов на  месте  овражков,  лауны  на  месте
вечных стихийных помоек. Тенты летнего кафе при  входе.  Справа,  как  и
было написано. Здесь Симеон будет отстрел