что бы я ни делала,  понял?  А  потом  сразу  уходи,  за  мной  не  иди,
обещаешь? Обещаешь?
   - Ну, обещаю, обещаю.
   - Вот так лежи, миленький, тихо. И  помни  -  ты  обещал.  Это  нужно
мне... чтобы  освободиться.  Как  для  тебя  -  груз  с  души.  Вот  он,
настоящий-то груз... Лежи тихонько...
   И она зашептала над моим затылком. Это был какой-то тарабарский язык,
коверканные слова в рассветной мгле. Или заклинания.
 
*** 
 
   История нашего "курортного романа" менее чем банальна.  По-моему,  на
второй или третий день я подошел  в  столовой  -  просто  представиться,
клянусь! - а назавтра ее столик уже оказался сдвинут с моим. После ужина
она ждала  меня  на  повороте  дорожки,  хотя  мы  ни  о  чем  таком  не
договаривались. Молча взяла под руку, повела с собой.  Мы  обошлись  без
лишних слов. Я думал, что она ведет меня в гости, да  так  оно  и  было,
только не в дом. Позади, за глухой торцевой стеной, прямо  под  открытым
небом лежал двойной надувной матрас противного малинового  цвета.  Ксюха
сильно обняла меня за шею, поцеловала взасос и опрокинула. Больше  всего
меня поразило, что место нашего свидания открыто всем взорам.
   При всех она держалась не более чем как с соседом по даче. Дважды  за
три недели мы немного погуляли и поболтали, причем говорил в основном я.
Сегодняшняя ночь с откровениями была не то пятой,  не  то  шестой  нашей
ночью.
   Да, Ксюха мне нравилась.  Не  просто  потому,  что  ну  какой  еще  в
Крольчатнике выбор дам? И не потому, что у  меня  четыре  года  не  было
женщины, что, между прочим, тоже на пользу не идет. Не потому, что боль,
о которой говорил Гордеев, что она проходит, а я  согласился,  на  самом
деле не прошла и не может пройти И я не мог оттолкнуть  случай  если  не
избавиться, то хоть немного заглушить воспоминания о ней.  А  Ксюха  мне
нравилась. Истоки ее мрачности теперь особенно понятны, и я молодец, что
не лез с расспросами сам Она была хорошая. Во всех смыслах.
   ...Я размышлял об этом, стоя у себя в душевой. Холодная вода текла по
животу и спине. Но Ксюхин крик все стоял у меня в ушах.
   Она закричала внезапно и яростно,  прямо  посреди  своего  невнятного
шепота, и сперва я подумал, будто так и  надо  Секунду-другую  продолжал
утыкаться лицом в согнутый локоть.  Крик  оборвался,  как  если  бы  она
заткнула сама себе рот. Бросилась, разметав хлипкий шалашик, построенный
много над матрасом наших свиданий. Хлопнула дверь, лязгнула задвижка.  Я
кинулся за ней, барабанил  кулаками,  не  задумываясь,  врезал  по  окну
открытой ладонью. Ладонь отскочила, врезал кулаком. Кулак тоже отскочил.
Это привело меня в  чувство.  Вот  такие  окна  здесь,  да?  Что-что,  а
попробовать на прочность стекла хотя бы в  своем  домике  мне  в  голову
как-то  не  пришло.  Прислушиваясь  к  всхлипываниям  внутри,  я   вдруг
вспомнил, что стою совершенно голый.  Подобрал  с  матраса  обзелененные
джинсы и рубашку. Подумалось, что шалашик, если его  перенести  к  моему
домику, придется как раз  на  место  ночного  костра  из  чистых  листов
бумаги. Еще постоял на крыльце. Пускать меня не собирались, и  я,  пожав
плечами, сказал, что иду к себе.
   Почти у самого своего домика я заметил, случайно взглянув  в  сторону
Ворот, мужскую фигуру.  Твердой,  уверенной  походкой,  в  которой  было
что-то офицерское, мужчина быстро взошел на крыльцо  одного  из  нежилых
домов.  Я  прятался  за  раскидистым  кустом  с   блестящими   листьями.
Призадержавшись у двери буквально секунду,  он  распахнул  ее,  вошел  и
захлопнул за собою. В последний момент он обернулся,  но  я  уже  и  так
узнал его.
   Это утро приготовило мне еще сюрприз. Когда, вытираясь, я стоял перед
зеркалом, то почувствовал, что левой ноге, где пальцы  были  покалечены,
что-то мешает. Посмотрел. Это "что-то" оказалось  просто  нормальным  их
положением, от которого они отвыкли. Пропали пятна и  полосы  всех  моих
шрамов, вообще всех. Ведь у человеческого удивления имеется предел?  Вот
я и не удивился ничуть.
   Приступив к сбриванию носимой в течение последних пяти лет бороды,  я
лишь поглядывая на ставшие чистыми руки в основаниях больших  пальцев  и
думал, что за все время моего  пребывания  в  Крольчатнике  ни  разу  не
пользовался своим способом снятия головной боли. Необходимости не было.
 
*** 
 
   - Хай, пиплз!
   Увы, сенсации я не  произвел.  Компания  сегодня  не  была  настроена
веселиться.  Не  по-компанейски  была  настроена  наша  компания  нынче.
Кузьмич, мрачный и весь какой-то желтый, будто всю ночь  пил,  а  наутро
обнаружил у себя первые звонки боткинского недуга, кушал  полдюжины  яиц
по-французски.  Окунал  в  них,  со   срубленными   макушками,   длинные
кукурузные палочки. Сема мучился над миской с даже  издали  неаппетитным
крошевом. Одна Наташа Наша  неуверенно  улыбнулась  мне  выпачканными  в
винегрете длинными зубами.
   Ну, разумеется, народам было не до меня! За  столиком  Ларис  Иванны,
притиснув восточные сладости хозяйки  в  самый  угол,  млел  и  ворковал
Правдивый. Ему не то что на рожу мою босую, а и  на  весь  свет-то  было
наплевать-забыть.  Случись  здесь,  за  его  повернутой  к  нам  спиной,
землетрясение - не заметил бы, потоп -  не  обратил  внимания,  пожар  -
отмахнулся, расстрел - ухом бы не повел. Что-то он ей пришептывал, Ларис
Иванна в ответ прихохатывала,  и,  судя  по  движениям  широченных  плеч
Правдивого, дело у них там готово было  перейти  от  общей  стратегии  к
конкретной тактике.
   Огорченный  всеобщим  невниманием,  я  уселся  за  столик  со   своим
корабликом и обнаружил, что кормить меня сегодня не будут. Потому что не
сделал заказ. Вот оно, наше шикарное меню на десяти  страницах  плотного
машинописного текста. В твер дых тисненых корочках. Загнул  я,  понятно,
насчет устройства, как в простом доме отдыха  трудящихся.  Я  забрал  со
стола кружку и пустую тарелку.
   - Э... Александр, как там тебя по батюшке. - Я постучал, как в стену,
в обширную спину. - Саня! Я заказать вчера забыл. Делись давай.
   - А еще помню, Лара, мы в Коми трассу  вели.  За  двести,  понимаете,
верст песок и щебень возили. Там же  болота  сплошные.  Техники  сколько
потопло! Глядишь, идет тебе "КамАЗ", а глядишь - р-раз!  -  и  нет  его.
Дружок мой, Санька Чекмарь, там погиб...
   - Доброе утро, Ларис Иванна, - перегнулся я через плечо Правдивого.
   - Ах, как же вы так, Игорь! Возьмите это пирожное, а то я не удержусь
и съем. Доброе утро.
   - Чего тебе? Отстань, Игореха, вон, бери там. И слушай,  иди  отсюда,
иди ты для Бога, а? Бери у меня на столике, мало тебе?
   Наворочено у Правдивого было по форме "завтрак съешь сам". Но меня-то
это не устраивало. Я пошел побираться дальше.
   - Кузьма Евстафьевич, пожалейте сироту.
   - Бывает рассеянность, бывает забывчивость, бывает глубокий  склероз,
но не будем, господа, забывать о болезни Альцхаймера!  -  Даже  голос  у
Кузьмича сегодня казался севшим и потухшим. - А еще молодой  человек,  -
укоризненно добавил он.
   - Не будем забывать о забывчивости, а? - только и нашелся я.
   Кузьмич смерил меня желтым глазом.
   - Угадаете - откуда, поделюсь с вами. Нет - нет. Согласны?
   - Согласен, - сказал я,  развалясь  на  стуле  напротив.  -  Валяйте.
Шарахните в меня томом классика.
   Поморщившись от моей бесцеремонности, Кузьмич прочел наизусть:
   -  "Болезнь  развивается  постепенно:  сначала  наступают  провалы  в
памяти. Люди  начинают  забывать  простейшие  вещи,  ну,  например,  как
завязывать шнурки или для чего предназначен выключатель света,  или  где
их обычное место за обеденным столом. По  мере  обострения  болезни  эти
провалы становятся глубже. Зачастую  больные  перестают  узнавать  самых
близких - жену или мужа. Они могут даже потерять навык  приема  пищи,  и
тогда их приходится кормить. А изнемогая от жажды, не  могут  вспомнить,
как попросить попить. Зачастую они страдают недержанием, в самых тяжелых
случаях буйствуют и могут даже быть опасны".
   Закончив, выжидательно уставился на меня.
   - Популярная медицинская энциклопедия! - отрапортовал  я.  -  Издание
четвертое, дополненное и переработанное.  Москва,  "Сов.  Энциклопедия",
тираж двести тысяч, старая цена - двадцать семь пятьдесят, новая цена  -
два рэ шестьдесят восемь кэ... Уф! - я перевел дух. - Угадал?
   - Нет, не угадали. Вы какую имеете в виду реформу, последнюю?
   - Что вы, что вы, шестьдесят первого года еще.
   - Странно, - вновь осмотрел он нехорошим  глазом,  -  такие  вещи  вы
помните, хоть вас и на свете-то небось не было.
   - Ошибаетесь, Кузьма Евстафьевич. Не только об эту, не только об  ту,
а и еще об ту, которая до  той  реформы,  я  уже  пребывал  в  сем  мире
роковом.  Правда,  только  в  виде  эмбриона,  но   значительно   старше
восемнадцати недель, что существенно огорчало мою незабвенную матушку. А
с реформами история, которая повторяется в виде фарса, у нас,  наверное,
просто обхохоталась.
   - Беллетристика! - провозгласил Кузьмич, помахав кукурузной  палочкой
в  желтке  над  обложкой  перевернутой  "лицом  вниз"  синей  книжки.  -
Переводная, правда, но все равно. Уж вам-то надо знать.
   - Не факт. - нагло сказал я. - Я их вообще  не  читаю,  а  тем  более
переводных. А этот наверняка с какого-то ихнего медицинского справочника
передрал. А получил как за свое. Я-то знаю, как такие дела делаются. А с
вами вот - что? Неважно выглядите. Плохо спали?
   - Спал? Нет... впрочем, да. Что сейчас хорошо? Берите гренки.
   Только речь коснулась его  самого,  Кузьмич  тут  же  увял,  сник,  и
боевого утреннего задора у него стремительно поубавилось.  Черт  побери,
что же никто из них настолько не переносит личные  вопросы?  Даже  самые
безобидные? Я тут же возразил  себе:  ты  их,  что  ли,  сильно  любишь,
личные-то вопросы? Да не особенно.  Но  мне  их  тут  пока  никто  и  не
задавал, в Крольчатнике. Один я суечусь-колгочусь, героический герой.
   - Благодарю, Кузьма Евстафьевич.
   - Погодите, я еще ряженки... нет, я сам вам налью,  а  то  ж  капнете
только на донышко. Знаю я вас, деликатничаете не в меру.  Что  у  вас  с
лицом?
   - Я умылся с мылом.
   Перед походом в сторону Наташи Нашей мне пришлось отнести наполненную
тарелку на свой столик. Взамен я прихватил пустую.  В  жизни  мне  всего
этого не съесть. Кружку с Кузьмичевой ряженкой я держал в руке.
   - Приятного аппетита,  Наташенька,  и  доброго  вам  утречка.  Будьте
добреньки, уделите забывчивому Альцхаймеру от вашего изобилия.
   Опять-таки не спросясь, уселся за чужой столик. Наташа Наша судорожно
проглотила. Робко кивнула. Несмело улыбнулась. А ведь я с  ней  вот  так
близко впервые. Личико у Наташи Нашей  скуластенькое,  смугленькое.  Над
губкой  пушок  черенький,  за  очками  глазенки  черенькие-раскосенькие.
Буряточка какая-нибудь Наташа Наша, или там... друг степей калмык. А  то
и - ныне дикий тунгус. Судорожно-робко-несмело. Очень может быть.
   - По... пожалуйста. - Сделала жест, будто хотела пододвинуть  ко  мне
сразу все. - Конечно. Берите. Раз так.. Я уже сыта. - И покраснела.
   - Да мне бы хлебушка только. - Я бесцеремонно рассматривал ее в упор.
- Так-то мне надавали всякого. Народ у нас в Крольчатнике нежадный.
   - А у меня салаты только...
   - Хлеба не кушаете, фигуру бережете?
   - Нет, я...
   - Бросьте, Наташенька,  голодания  да  диеты  всякие  -  то  глупость
несусветная. Вот Мор, знаете? Который Томас. Ну,  "Утопия",  знаете?  Он
чувство  насыщения  ставил  превыше  всех  наслаждений.  Даже  полового,
представляете? Да и что вам  себя  ограничивать,  у  вас  и  так  все  в
порядке,  хай  стандарт,  Джейн  Фонда-лук-алайк.  Вы  на  Ларис  Иванну
взгляните. Лопает себе эклеры и в ус не дует. И правильно.  Мор,  он  не
дурак, что насыщение ставил перед сексом, хоть в его  времена  небось  и
слова "секс" не было. Когда он там, в пятнадцатом, да? В шестнадцатом, в
начале? Что, было такое слово? Вот не подумал бы... А вы знаете, что  он
ставил на третье  место  среди  всех  физических  удовольствий?  Сперва,
значит, покушать, потом любовь, а следом... Не к  столу,  конечно,  будь
сказано, но мы же люди взрослые, а это, согласитесь, любопытно...
   Ох, несло меня, несло! Наташа Наша поеживалась  и  смугло  пламенела,
пока я ей подробно и со смаком перечислял не к столу  будь  сказанное  у
выдающегося   английского   гуманиста,   основоположника    утопического
социализма. Сам, почти не заботясь о том, что там выговаривает мой язык,
искоса поглядывал на вход. К неудовольствию моему, там пока больше никто
не появлялся.
   - ...значит, договорились? Да?  Что  нам  мешает  устроить  маленький
пикничок? Такой, знаете, на обочине жизни? И пускай  присоединяются  все
желающие.  Пусть  цветет  сто  цветов,  мы  тоже  люди   нежадные...   А
послушайте, Наташенька, а пригласите вы меня в гости! Не-ет, Бога  ради,
ничего дурного! Стопроцентная порядочность. Но ведь скучно же так, право
слово. Завтрак, обед, ужин, в самом деле, как кролики у кормушек.  А  мы
посидим! Поболтаем! Я знаю уйму анекдотов.  Например:  идут  в  двадцать
втором веке по Сахаре Рабинович и Иванов... Или  давайте  к  кому-нибудь
нагрянем? Давайте нагрянем?
   - Это же запрещено, - отважилась пискнуть Наташа.
   - Что запрещено? Кому? Кем?
   - Ну, вы разве не подписывали обязательство?
   - Никаких обязательств никому я не подписывал. Я, если угодно, вообще
пишу с ошибками.
   Расхотелось мне шутки шутить. В дверях появился-таки  Юноша  Бледный.
Демонстративно отвернувшись от парочки в углу, прошел к столику, который
всегда занимал, когда они с Ларис Иванной  приходили  порознь.  Держался
очень прямо. Я проводил его взглядом и вернулся к Наташе.
   - Так кем и кому запрещено?
   - Ну как же. - Она  окончательно  потерялась.  -  Ну,  не  так  прямо
запрещено, просто...
   - Просто - что?
   - Не рекомендуется. Общение не  рекомендуется,  кроме,  ну,  там,  на
обеде или... во время принятия пищи.
   - Каз-зарма, - сказал я. - А как же я вас с Ксюхой видел на дорожках?
Прогуливались, щебетали о чем-то? Третьего дня с Семой на лавочке  битых
два часа в го резались?
   - Это как раз можно. На улице.
   - На улице можно, а в гости нельзя, получается, так?
   - Получается... так.
   - По-моему, маразм.
   - Н... не знаю.
   - Наташа, что же это за обязательство такое? Мне действительно ничего
такого не предлагалось.
   Наташа  Наша  сделалась  совсем  пунцовой.  Пальчики  ее  замелькали,
укладывая мне снедь на тарелку.
   - Не знаю, - очень тихо и очень упорно пробормотала она. - Может,  не
всем так. Крутое яйцо вам положить?
   - Наташенька-а, - задушевно позвал я, - расскажите мне, пожалуйста-а.
Я же по незнанию могу чего-нибудь не того наворотить.  Или  рассказывать
тоже нельзя?
   - Да, - ухватилась она за соломинку. - Тоже. Вот, возьмите,  это  под
соей. Вы любите соевый  соус?  Какао?..  -  Увидев  мою  полную  кружку,
запнулась.
   Не стал я ее больше мучить.
   - Да нет, спасибо. Не сердитесь, Наташенька, нельзя так нельзя.
   Пробормотав еще что-то, она выскочила из-за столика и пулей вынеслась
из столовой. По-моему, даже  на  дорожку  не  пошла,  сразу  свернула  в
сторону.
   Я прокурсировал до своего кораблика туда-сюда и  отправился  к  Семе.
Надо же, и зальчик-то не  так  чтобы  велик,  а  ловко  у  меня  выходит
двигаться неспешными петлями. Теперь мне требовалась  соль.  Солонки  на
моем столе, сами понимаете, не было. И на всех незанятых столиках  тоже.
Недаром я караулил в кустах, когда замок в створках щелкнет и  они  сами
собой чуточку разъедутся, чтобы заскочить  раньше  всех,  пока  меня  не
увидели. Забыл я вчера заказ сделать, как же. Кстати, утром сегодня  еще
раз убедился, что все в столовой происходит само  собою.  Автоматически.
Или, если кому нравится, по волшебству. Черт, я не хотел сейчас об  этом
думать!
   - До побачэння, Наташа! Нэв журысь, Наташа Наша! - продекламировал  я
на всю столовую. На меня посмотрели. Правдивый покрутил пальцем у виска.
   У Семы я не взял ничего. Во-первых, было уже некуда. Во-вторых, ел он
что-то  до  такой  степени  невразумительное,  чего   мне   наотрез   не
захотелось. Зато мы славно пожелали  друг  другу  доброго  утра,  А  как
спалось,  старичок?  А  ничего  себе.  А  я  полночи  зубом,  понимаешь,
промучился, а в аптечке конь не валялся, у тебя что-нибудь имеется,  или
ты медикаменты тоже употребляешь? Ну,  зачем  ты  так,  старичок,  зачем
сразу - употребляешь... конечно,  есть,  анальгин,  там,  или  трамадол,
конечно. Хорошо, я тогда забегу после завтрака, лады? Н-нет, не надо,  я
лучше тебе сам. Да мне нетрудно зайти, старичок. Нет, ст-тарик, не надо,
не надо, я сам тебе, мне тоже нетрудно,  если  хочешь,  я  прямо  сейчас
сбегаю. Да нет, спасибо, сиди, кушай, успеется...
   В общем, ничего не вышло у  меня  с  Семой.  И  признаться,  все  мои
маневры мне уже надоели. Не хотят по-хорошему, придумаю им  какой-нибудь
героический поступок. Но пока - последняя попытка.
   Я положил ладонь на плечо Юноши Бледного. Твердое плечо, крепкое,  по
субтильному, хрупкому общему виду Юноши и не догадаешься.
   - Дружище, извините сердечно, позвольте солонку на пару секунд.
   Произошедшее следом иначе  как  неадекватной  реакцией  не  назовешь.
Юноша дернулся, будто я по меньшей  мере  выстрелил  у  него  над  ухом.
Твердое плечо совсем окаменело. Голова по уши вжалась в плечи  и  только
потом неловко повернулась ко мне вполоборота.
   - Пожа... - Он слабо трепыхнулся под  моей  рукой,  как  придавленный
червь.
   - Э... я, может быть, что-то не то?.. Мне соль, разрешите?
   Я сделал движение. Лучше бы я его  не  делал.  Юноша  подскочил,  как
ужаленный, опрокинул стул, шарахнулся, побелел совершенно до  зелени,  и
вдруг глаза его закатились, он вцепился в воротник и рухнул. Моментально
возникли визг и суета.
   - Что, что с ним?
   - Ворот, ворот ему...
   - Да воздуху дайте, расступитесь же!
   - Зачем же вы так, почтеннейший?..
   - Он дышит, сердце бьется?
   - Дышит, дышит. Ну, ты даешь, Игореха...
   С дурацкой ряженкой в руке я стоял столбом в  абсолютном  недоумении.
Покамест, едва я начинал переходить к мало-мальски  активным  действиям,
непременно  приключались  катаклизмы.  Не  вписывался   я   в   компанию
обитателей Крольчатника.
   Хлебнув из кружки, я  вдруг  увидел,  что  Ларис  Иванна  преспокойно
вернулась на свое место и в дальнейшей суете участия не принимает. Сидит
себе спокойно и кушает, облизывая розовым язычком пухлые  губы.  А  ведь
обморок у Юноши самый натуральный. И я,  кажется,  знаю  отчего.  За  то
мгновение, что мы смотрели в глаза друг другу, я заметил, как у Бледного
стремительно поехали вширь  зрачки.  Такое  может  проистекать  либо  от
жуткой резкой боли, либо от моментального  испуга,  смертельного  ужаса.
Легчайшим прикосновением я так больно сделать  не  мог.  По-моему,  так.
Выходит, Юноша Бледный, с которым я в Крольчатнике был не ближе,  чем  с
буряточкой-страшилочкой  Наташей  Нашей,  перепугался  меня  до   потери
сознания? Выходит, так. И выходит, что если теперь я кое-что знаю о нем,
что он скрывает или, по крайней мере, не афиширует, то и он  знает  (или
думает, что знает) обо мне нечто, заставившее его грохнуться без чувств,
едва я очутился непосредственно рядом. Так или не так? Или я запутался в
"я знаю, что ты знаешь, что я знаю"?
   По-моему, так сказал Винни-Пух.
   Я  еще  отхлебнул  ряженки.  Она  была  свежая,   вкусная.   Попалась
посторонняя крошка, я  машинально  раскусил  ее,  сморщился  от  кислого
ожога, выплюнул. На моей подставленной  ладони  лежал  мертвый  крылатый
муравей.
 
*** 
 
   Как я бежал! Так бежал, что проскочил ответвление тропинки, ведущей к
Ксюхиному домику. Чуть не покатился в заросли гигантской крапивы. И  все
равно опоздал.
   Она уже вышла, направляясь в столовую,  и  лежала  теперь  в  десятке
шагов от крыльца, почти совершенно  скрытая  черно-с