ша,
хрупкое очкастенькое создание, пародия на "училку-практикантку",  столик
ни с кем не делившая, но несколько раз  я  их  видел  прогуливающихся  с
Семой в стороне пустующих коттеджей, причем вид Семы на  текущий  момент
ее явно не трогал.
   И была Ксюха.
   - Еж твою триклешь! - весело гавкнул над ухом Правдивый. - Ксюха!  Чо
спишь так долго? Вроде мужики-т все тут.  Или  все-ж-ки  вы  с  Наташкой
пошаливаете? Признайсь? Бал-ловницы... Давай сюда, у меня  сегодня  день
рожденья, вишь, празднуем. Игореха те подарочек приготовил.
   Ксюха тоже задержалась на пороге, привыкая к перемене света, и сквозь
марлевое платье просвечивала  вся  как  есть.  Ей  было  лет,  наверное,
двадцать   пять   или   ненамного   больше.   У   нее   были    огромные
водянисто-зеленые глазищи, крупноватые нос и рот, что,  впрочем,  ее  не
портило. Высокая длинноногая  шатенка.  Без  четырех  верхних  резцов  и
потому, должно быть, редко улыбающаяся и вообще молчунья.
   А на спине у нее тремя группами по  шесть  проходили  безобразные,  в
палец толщиной, поперечные шрамы  на  месте  выдранных  полос  кожи.  По
лопаткам, талии и пояснице, заходя последними двумя  на  ягодицы  -  как
след трехпалой лапы о шести когтей каждый палец. Про шрамы я знал точно.
   - Доброе утро, Ксения, душечка!
   - А, К-ксюха, ст-тарая, здорово!
   - Милости просим, девочка, к нам, холостякам, украсьте сугубо мужское
общество...
   Из-за плеча Ксюхи, которая была не  Оксаной,  а  именно  Ксенией  или
хотела, чтоб так считалось, незаметно проскользнула Наташа Наша, пискнув
свое "здра-сьте". На нее привычно  не  обратили  внимания.  Кроме  Семы,
который опять покраснел и энергично закивал.
   Ксюха смотрела прямо на меня.
   - Здравствуй, Ксень, как спалось?  Садись  к  нам,  гляди,  Правдивый
сколько назаказывал.
   - Кто? - выдохнула она, как обычно, почти не разжимая губ.
   - Санька же. У него...
   - Кто принес это... эту...
   Она смотрела вовсе не на меня. Прищуренные русалочьи глаза  уткнулись
в жалкую мертвую бабочку, забытую за разговорами и отставленную вместе с
блюдечком на ближайший ко мне угол.
   - Сема принес.
   - Угу, - подтвердил  Правдивый,  тыча  в  красного  Сему,  на  глазах
теряющего стильность. - Игоре-ха заказал, Семка приволок. А чего?
   - Где взял?
   - Та... там.
   - Пошли покажешь.
   Нет, не из-за отсутствия передних зубов вылетал у нее этот  свистящий
шепот. И испарина проступила мгновенно на лбу не от дневной жары.
   - Да чего тут такого? Они с Игорехой поспорили. Семка все утро за ней
гонялся.
   Я уже выработал в себе рефлекс: при столкновении с очередной загадкой
Крольчатника  прежде  всего  молчать  и  не  делать   резких   движений.
Когда-нибудь все должно разъясниться,  это  уж  как  закон.  Вот  только
когда?
   - Ст-тарая, да я - пошли, я покажу, правда... Там у западной  стенки,
где  заложено,  лужок  есть.  У  меня,  понимаешь,   раздражение   такое
кошмарное, мне Гарик... Игорь то есть Николаевич...
   Вскакивая, Сема задел столик, я бросился ловить чашку  и  не  увидел,
как они отошли. Когда разогнулся, Ксюха вновь замерла на пороге,  вся  в
бесстыдном сиянии, а Сема вопил издалека: "Вон! Вон там, где кусты!"
   Ксюха откинула прядь и теперь уж  точно  глядя  мне  в  глаза,  тихо,
отчетливо проговорила:
   - В следующий раз на муравья спорь, Игорек. На муравья. Не ошибешься.
- И пропала, свернув с тропинки.
   Я осторожно поставил спасенную  чашку  рядом  с  неудачным  предметом
спора. Черт ее знает, может, правда дохлую ветром принесло? Но не было ж
с утра никакого ветра. Да и что это меняет, что может объяснить?
   Юноша Бледный шептал Ларис  Иванне.  Н.Н.  уткнулась  в  свой  унылый
селедочный винегрет. Кузьмич сокрушенно кивал. Один  Правдивый  все  еще
смотрел на улицу, и на  ганимедской  его  физиономии  с  расправившимися
морщинами я читал  полное  и  злорадное  удовлетворение  от  исполненной
тайной задумки.
 
*** 
 
   Вечером у меня был костер. Я развел его на месте старого  кострища  в
десятке шагов от  домика.  Очень  хорошая  писчая  бумага  давала  яркое
апельсиновое пламя с синим высверком. Над Крольчатником не бывало долгих
подмосковных вечеров, темнота здесь падала сразу,  что  также  позволяло
сделать кое-какие заключения о том, где географически  мы  находимся.  Я
притащил раскладной стульчик и стянул с кровати  покрывало,  накинув  на
плечи, как плед.
   Три недели. Привезли меня, кстати, все еще  полусонным,  я  мало  что
помню. Правдивый, который довел до  коттеджа  и  наутро  кинул  ключ  от
входной двери, вовсе не собирался вводить в курс дела,  а  лишь  показал
расписание завтраков, обедов и прочего. Это позже я со всеми  более  или
менее  перезнакомился,  в  процессе.  Да,  вспоминая  Гордеева,  который
говорил про новые обертки на конфетках... нет, он сказал - "конфектах" с
тем же самым, можно согласиться, что времена все-таки изменились. С того
начиная, что теперь  не  заманивают  интересующих  человечков  посулами,
подарками, не играют на тщеславии. Тебя даже не пробуют  всерьез  пугать
или  подставлять,  чтобы  ты  согласился.  Просто  берут  за  шкирку   и
пересаживают за забор. Кто? Зачем?  Ты  даже  не  интересуешься.  Какому
Великому Никому принадлежим мы, пятеро мужчин и три женщины,  не  знает,
наверное, никто из нас. А кто знает,  тот  не  говорит.  Мои  осторожные
расспросы по отдельности каждого... почти каждого ни к чему  не  привели
за все это время.
   Здесь довольствуются тем, что сообщил о себе сам, и, назовись я  хоть
пророком Даниилом, имя которому Валтасар, никто, я уверен, и ухом бы  не
повел. Здесь не ходят друг к другу  в  гости,  не  занимаются  массовыми
развлечениями на свежем воздухе. Здесь нет радио и  телевидения,  свежих
журналов и газет. Самый свежий у меня в домике журнал "Катера и яхты" за
88-й год, а из фильмов - спилберговский  "Indiana  Jones  and  the  Last
Crusade" 89-го, кажется, года. Чтиво на полках - тоже сплошь детективная
классика,  причем  и  издания  десятилетней   давности.   Время   словно
насильственно остановлено здесь.
   Я не спешил, бросал  по  одному  листу  и  надеялся,  что  кто-нибудь
заглянет на огонек, но никто не пришел. Тогда я затоптал ворох  тлеющего
пепла и ушел в дом.  И  был  сон-продолжение,  настойчивая  мягкая  рука
давала понять, что не отступится от меня.
 
*** 
 
   Не единожды пытался он определить тот день или  миг,  точку  в  своей
жизни, про которую мог бы сказать: вот! Отсюда. Здесь перелом.  С  этого
часа, мысли, встречи - началось. И не мог. То роковая дата казалась  ему
четкой, то зависала меж несколькими месяцами определенного  года,  а  то
вообще расплывалась масляной каплей по  воде  до  того  самого  светлого
книжного шкафа и цапнувшей  трехлетнего  карапуза  пчелы,  залетевшей  в
квартиру майским днем. Тогда ему начинало  казаться,  что  он  с  самого
рождения жил с  этим,  как  живет  раковый  больной,  еще  не  ощутивший
недомогания, первого тычка боли, но уже с тикающей  в  собственном  теле
адской машиной, с  заведенной  пружиной  смертельных  стрелок,  лишенных
обратного хода.
   Что-то все-таки  вспоминается.  Яркое  зимнее  солнце,  свежий  снег,
девица виснет на локте. "Ой,  какие  сапожки  -  умереть!"  -  "У  кого?
Которая? Вон та?" (Косой взгляд.) И фря в сапожках, скользнув на  ровном
месте, раскорякой усаживается в сугроб.  "Уй  ты!  А  еще?"  -  "Сколько
хочешь. Запросто. Гляди!" - И туда же господинчик в  шапке  пирожком.  И
оторопевшие школьницы. И тип в дубленке.
   Голова  звонкая-звонкая,  пустая,  руки-ноги  невесомы.  Теперь   так
случается после каждого "наката", а тогда это было впервые, и он сравнил
свое состояние с тем, что ощущал, однажды насосавшись насвоя с  гашишем.
Не сам шагаешь, выдирая себя  из  земного  притяжения,  а  твердь  будто
отскакивает от подошв. Примерно так же.
   Девица испугалась, завизжала, отпрянула от него.  Через  глаза,  уши,
ноздри в пустую голову ворвался январь. "Да чего ты, совпадение простое,
дура, ну?" Он, кажется, чуть навеселе был тогда. Он сам верил тому,  что
говорил.  А  на  пятачке  оказался  раскатанный  каточек,   предательски
припорошенный   ночным   снегопадом.   Он   вспомнил    к    месту    из
джеклондоновского "Сердца  трех",  где  описываются  совпадения,  а  эта
дурища, которая, конечно же, ничего подобного  не  читала,  уже  пьяная,
хохотала взахлеб: "Сов-падение, понимаешь? Сов! Падение!.."  И  они  еще
придумывали всевозможные  звукосочетания  на  "сов",  и,  изнемогшие  от
смеха, сами уселись в исковерканный сугроб.
   А вот теперь оказывается,  что  он  не  просто  запомнил,  а  как  бы
запечатлел случай, хотя  и  не  может  уточнить,  в  какую  из  зим  тот
произошел.
   По-настоящему он  задумался,  только  когда  завел  себе  специальную
тетрадку для всякого рода странных событий и сбывающихся примет. Нет, он
не увлекся  вдруг  мантикой.  Эти  "сорок  четыре  способа  заглянуть  в
будущее".  От  аксиномантии  -  "по  камню,  балансирующему  на   острие
раскаленного топора" до филлородомантии - "по звукам  хлопанья  листьями
розы по рукам". До такой экзотики он не дошел.  Скорее  это  можно  было
назвать своеобразным дневником. Он вдруг подметил, что слишком  часто  у
него повторяются примеры,  когда  одно  его  действие  влечет  за  собой
последствия,  не  имеющие  к  действию  никакого   разумно   объяснимого
отношения. Это могло быть из общепринятых примет, скажем, пустое  ведро.
Встреться оно, и следом непременно рухнут сегодняшние планы. Расстроится
свидание, попадешь в обеденный перерыв или несуразный,  посередь  недели
выходной, сломается автобус, остановится метро, закроют полгорода  -  со
спокойной душою можно заранее поворачивать обратно. Ведра, встречавшиеся
ему, были в основном помойные, мусорные то есть. От встреч бывало трудно
уклониться - он жил в районе, воспетом одним из его новых друзей, снобом
из особнячного переулка в Центре, таким поэтическим экспромтом: "В  краю
тополей и помоек!.." Еще примета,  из  сугубо  личных:  утренняя  чистка
обуви. Стоило ему заняться этим делом перед самым выходом, забыв или  не
в состоянии сделать вчера, и неприятности получались много  злее.  Всего
раз в жизни он попадал под  машину,  и  последним  проблеском  до  визга
покрышек  и  беспамятства  было:  "Как  здорово,  что  я  достал   такой
замечательный крем для обу..." Смешно, но ему потом три месяца  было  не
до смеха.
   А вот кошка через дорогу действовала, наоборот, очень хорошо.  Все  в
тот день получалось.  Легко  решались  вопросы  в  редакциях.  Улыбались
девушки. Посреди холодной слякоти настигали запахи черемухи  и  жасмина.
Приходил нежданный денежный перевод или возвращались долги,  на  которые
махнул рукой. Очередная жена встречала свежим борщом и чистой квартирой.
Дождь сменялся на вёдро. Даже его ежедневная норма написывалась  быстрее
и успешней обычного.
   У  него  было  строго  соблюдавшееся   им   ежедневное   обязательное
количество написанных слов, без которого он не вставал из-за  стола.  Но
об этом позже.
   Нет, кошка была его лучшей приметой.  Он  пробовал  нарочно  выходить
пораньше, спугивая дворовых котов и надеясь,  что  хоть  один  перебежит
дорогу, но нарочно как-то не получалось. Приметы помельче. Есть с ножа -
непременно в тот день поругаешься. В периоды его состояния в браках  эта
примета сбывалась с завидным постоянством. Лавровый  листик  в  тарелке:
точно - неожиданное письмо. Горбун на улице - к неудаче, здесь  примета,
как с кошками, меняла свой знак, поскольку, по идее,  горбун  -  примета
счастливая. Личные. Заглянешь утром в почтовый ящик - во второй половине
дня дождь (снег). Разбудит поутру телефонным  звонком  женский  голос  -
контролер в транспорте,  мужской  -  хоть  раз  да  оборвется  шнурок  в
ботинке. Как-то из чувства протеста он нацепил  бесшнурко-вые  мокасины,
и, срамище, в глубоком присесте за выпрыгнувшей из руки монетой на  заду
лопнули брюки,  да  как!..  Зачеркнутая  первая  фраза  на  новом  листе
означала: крути страницу не крути, а в корзину она пойдет обязательно.
   Попервоначалу,  до  тетрадки,  он  еще  мог,   вспомнив,   что   чему
предшествовало,  удивляться,  ахать  и  ухать,  иронизировать  и  качать
головой. И только она,  зеленая,  любимая  за  отсутствие  переплета,  с
клетчатыми страничками на спиральке, убедила и добила его  окончательно.
В лунке мироздания, что предназначена ему, завязывается, а  может,  имел
место и до, клубок противоречий и необъяснимостей.
   Явления, в которых нарушаются нормальные законы причинно-следственных
связей, происходят вокруг него стопроцентно.
   Он установил, что казусы случаются, когда он непроизвольно, сперва не
придав значения или забыв, попадал в  первую  половину  приметы.  Идущей
непосредственно  за  "если"  и  продолжающейся  вплоть  до  самого  "то"
Случающееся после "то"  бывало  невероятно  разнообразно,  как  правило,
неприятно и безнадежно неотвратимо.
   Если бы он знал, что его  совершенно  правильный  вывод  касается  не
только его так называемых примет.
   Жизнь как шла куда-то своим чередом, так и продолжала идти, и он  шел
вслед за нею, потому что ему больше было некуда деваться. Ну, съездил он
на  одну  баррикаду.  Через  неделю,  поглазеть.  Тогда,   давным-давно.
Поразился ее  -  на  деле  -  малости.  Ну,  понаблюдал  очень  издалека
гавкающие приседающие  танки  и  черный  дым,  поднимающийся  из  центра
столицы в ясное октябрьское небо. Чуть позже первой баррикады,  но  тоже
давно. Ну и что? Даже когда изменились, в сторону увеличения  пока  что,
деньги, и все  новые  друзья,  ставшие  потихоньку  довольно  старыми  и
привычными,  вдруг  озаботились  покупкой-продажей  акций  и   расчетных
билетов со  всевозможными  вкладами,  он  просто  принял  к  сведению  и
продолжал заниматься собственным делом.
   Избранная им  стезя  оказалась  к  нему  на  редкость  благосклонной.
Когда-то  он  почти  не  мыкался  с  первыми  публикациями.  Обилие  уже
написанных вещей сослужило добрую службу. А еще  -  что  он  никогда  не
ленился переделывать и делал это  быстро.  Не  возмущался,  когда  целые
куски выбрасывались редакторами.  Еще  до  разнообразных  переворотов  в
одном издательстве у него замаячила  одна  книга,  в  другом  -  другая.
Знающие люди говорили, что это редкость, ибо издатели ревнивы.
   В  те  времена  -  давным-давно  -  печатали  охотнее  как   раз   за
противоположное, нежели сегодня. А может, кто знает,  пройдет  время,  и
снова все будет наоборот? Ну, или не будет  больше  такого  времени,  не
надо сразу пугаться.
   Появлялись новые творческие  объединения,  самостийные  издательства,
частные (целая эпопея была - разрешение частных, запрещение частных) или
"под крылом", и  он  по  мере  сил  и  зазываний  друзей  во  всем  этом
участвовал.
   Меркантильные частности жизни также претерпели изменения  к  лучшему.
Через ловчилу приятеля он умудрился поменять с посильной  доплатой  свою
комнату на однокомнатную квартиру в  том  же  районе,  имевшую,  правда,
после алкаша обменника жуткий  вид.  Но  тут  подкатился  гонорарчик,  и
призанял, и,  сделав  успешное  усилие,  чтобы  забыть  обо  всех  своих
кредиторах,  организовал  в  квартире  ремонт.  Ни  с   одной   из   жен
предусмотрительно не заимел ничего общего, кроме штампа  в  паспорте.  В
конечном итоге дело ограничилось парой штампов, вроде как "вошел-вышел".
Результат  получился  налицо.  Свободный  мужчина  в  возрасте   Христа.
Интеллигентной профессии,  не  лентяй.  Рост  выше  ср.,  обр.неок.выс.,
жильем обесп., без вр.пр. По большому-то счету, действительно почти без,
не курил вот никогда в жизни. Колес пока не заимел, но  все  впереди.  И
вообще, пускай женщины его возят.
   С таким вот багажом двигался он по нашим ро ковым  девяностым.  Тогда
же и случилось с ним его первое Тогда. Примечательно, что подкралось  со
стороны, откуда  он  и  ожидать  не  мог,  какую  считал  у  себя  самой
защищенной - из его легкой и после второго  развода  безоблачной  личной
жизни. Он поднял трубку и не подозревая о  таящемся  подвохе,  поскольку
первый - из примет - утренний звонок уже прошел.
   "Але!"
   "Але, але. Ну?"
   "А это - я!"
   "А это я. Какие будут сообщения?"
   "Я тебя Лю! Бонь! Ки! Страшеньки любоньки!"
   "Отравлюсь от счастья. Дальше".
   "Знаешь, как тебя моя мама называет?"
   "Как это, интересно, она может меня называть, ни  разу  не  видев?  И
будем надеяться - так и не увидев?"
   "А я ей про нас все-все рассказала. Ты рад?"
   "Я польщен. Дальше".
   "Нет, ну ты чего, ты не радоньки меня слушань-ки?"
   "Ты знаешь, не переношу я твое коверканье".
   "Ой, ой, ой! Обидели его. Писатель х...в!"
   "И мат я твой не переношу".
   "Мне трубку положить?"
   "Да чего уж. Говори, зачем звонила".
   "Нет, ну это... Тут одна дура крутой парфюм предлагает..."
   "Сколько?"
   "Нет, нутам набор вообще крутой..."
   "Сколько?"
   "Ну, понимаешь, там вообще дешевле, они берут оптом..."
   "Сколько?"
   "Ну, там такие ци-и-ифирьки, ци-и-ифирьки... Слушай, может, я тебе  в
гринах скажу?"
   "Я патриот. В наших говори".
   "Ну, тогда там ра-аз нулик, два-а нулик..."
   "Нету".
   "Ну..."
   "Нуликов нету. Девяточки есть. Последнюю палочку мы к  ним  совместно
поставим, ага?"
   "Я тебя Лю! Бонь! Ки!"
   "Эй-эй, поосторожнее там, шнур не оборви".
   "Все,  перехожу  на  прием.  Рада  старац-ц,  ваш-блродие.  Всегда  к
услугам. Хоть спереди, хоть сзади".
   "Ты..."
   "Ну что - ты, ты? Ты потрахайся с мое, будет тебе - ты! Что сопишь  в
трубку?"
   "Девонька, тебе  осьмнадцатый  годок-то  хоть  сравнялся?  С  шестого
класса, что ль, промышляешь?"
   "Отье...сь! Профессиональной "бэ" никогда не была!"
   "Жалеешь о безвозвратно упущенном?"
   "Зае...л".
   "Сейчас уже я трубку положу!"
   "Все-все. Ты слушай, я чего вспомнила, все  хотела  тебе  рассказать.
Помнишь, ты мне давал почитать какую-то свою хренотень? Ну, в  рукописях
я у тебя нашла, неопубликованную? И как это  ты  не  пристроил,  но  это
ладно. Ну, я не помню,  как  называется.  Про  бабу,  которая  к  мужику
прилетает, здесь самолет разбивается? Помнишь?"
   "Хм, помню. Странно, что ты  запомнила.  И  вообще  прочитала,  ты  ж
малограмотная. И что?"
   "Ой, ты слушай, слушай. Буквально две недели назад приваливает ко мне
мой Макс - ну, Макса помнишь? - весь белый, как стенка, и кидает  заяву:
евонная подруга была в том  самолете,  что  грохнул  в  Домодедове.  Ну,
первого числа, ну ты чего, не смотрел "Новости",  что  ли?  Вот.  И  что
самое главное, именно из  Хабары,  и  он,  то  есть  Макс,  слушаешь?  -
совершенно как в рассказе там у тебя или повести, черт тебя разберет,  с
утра ее ждал, по Москве шатался, и принес пятнадцать, именно пятнадцать,
я аж вздрогнула, когда сказал, садовых ромашек. И ты слушай, не купил, а
прямо, как у тебя сказано,  в  метро  и  нашел,  на  сиденье  в  вагоне,
представляешь? Кто-то ему как подкинул. А ведь Макс ни сном ни духом про
этот твой роман, или как его... А? Представляешь? Ой, ну ладно, мне  тут
в дверь звонят, и Лялька опять на  ковер  насрала,  сука,  вся  квартира
кошачьим говном провоняла, я вечерком за денежкой заеду, пока!"
   Удивительнее всего, что он сперва даже не  принял  этот  разговор  во
внимание. Пложил трубку и пошел на кухню варить утренний  кофе,  мурлыча
себе: "Любовь, лю-убо-овь..."  Неважно,  о  чем  там  подруга  щебетала,
отвлекая его от главного вопроса о деньгах. Даст он ей  на  ее  шпильки,
что уж. Эта была самой молоденькой из  всех.  Он  старался  поддерживать
легкие отношения с двумя-тремя, временами созваниваясь  и  приглашая  ту
или иную в гости. Держал, понятно,  на  расстоянии,  новая  женитьба  не
входила в его планы  Сладко  потянулся.  Представил  подружку,  как  она
раздевается, раскидывая вещи, такая уж у  нее  была  манера.  Высокая  и
гибкая, с плоским животом