иваться от гопников, когда  его
"сдадут" продавшиеся милиционеры. А вон там его убьют. Все правильно, на
стоянке. Вот и стоянка, и машин  битком.  А  здесь  запихнут  в  голубую
"Мазду" Жанну и  увезут,  и  она  пропадет  навсегда.  Последней  каплей
явилось название воцарившегося  на  прежде  бесхозном  месте,  а  теперь
центре культурного отдыха... чего? Ну конечно же, кабака! Он и не думал,
что увидеть свою непостижимо овеществленную фантазию, выдумку - это  так
жутко. Ни грамма самодовольного чувства: "Вот это  я!.."  Только  страх.
Жуть.  Сюрреалистическая  какая-то.  Дома  сорвал  с  полки  яркий  том.
("Ночные бабочки сгорают быстро", целлофанированный переплет, 359  стр.,
шитый блок. Страницы 322-329, описание драки у  ресторанного  комплекса,
новоотстроенного, принадлежащего "большому  авторитету"  через  лестницу
подставных лиц, среди которых один  известный  эстрадный  певец  и  один
телеведущий популярной программы-шоу.)  Опять  все  так.  На  том  самом
месте. А название и придумывать не пришлось. Глядя из своего -  Тогда  -
окна на обширный пустыр ь  между  домами  и  описывая  несуществующий  -
опять-таки Тогда - ресторан, он услышал от соседей сверху,  где  на  всю
мощь работал телевизор, голос Юрия Сенкевича: "Путешествие по Италии  мы
с вами начнем с легендарного  города  Ромео  и  Джульетты  -  с  древней
Вероны..." Слова совпали со строкой, где нужно было  упомянуть  вывеску.
Он вписал, не вдумываясь. В  таких  мелочах  можно  было  не  задаваться
мотивировкой, откуда взялось экзотическое  название.  Их  пруд  пруди  в
Москве,  экзотических,  экстравагантных,  заковыристых,   повторяющихся,
дурацких и каких  угодно.  "Ночные  бабочки..."  -  первая  его  большая
книжка. А вот что, кроме звучности слова, заставило реальных хозяев, кто
уж  они  там,  Бог  с  ними,  выбрать  своему  шикарному  заведению  имя
тысячелетнего города близ альпийского озера Гарда?
   Проще  всего  было  зайти,  расположиться  в  баре  и   непринужденно
поинтересоваться между порциями "Мартеля". Он  не  решился.  Можно  было
попробовать узнать что-то в окружающих домах, где он многих помнил и его
должны были помнить. Да у соседа своего бывшего, с тем к нему и пошел, а
не по каким-то сентиментальным воспоминаниям. Но соседа не оказалось,  и
он,  вздохнув  облегченно,  быстро  покинул  этот  район,  стараясь   не
попасться на глаза никому, кто мог бы его узнать.
   Он отлично помнил, с кого писал Симеона по кличке Чокнутый  и  сестру
его, добрую и бестолковую потаскушку Жанну.  И  заделанного  под  цемент
милицейского  начальника.  И  авторитета  Герасима,  которого  раздавили
асфальтовым катком. Сидя над своей зеленой тетрадкой, он в довершение ко
всему вспомнил, что Деда -  главного,  тайного  и  самого  безжалостного
мафиози - срисовывал с пожилого мужчины из  соседнего  подъезда.  Старик
выгуливал на  пустыре  тоже  старого  уродливого  пса.  Они  сторонились
остальных собачников. Когда пес умер, старик похоронил его там же, долго
стоял над маленьким холмиком и, кажется, плакал. Потом как-то  незаметно
умер и сам. На похороны собирали, у старика никого не было.
   Загибая пальцы, еще и еще раз вспоминая и  подсчитывая,  он,  сидящий
над тетрадкой для занесения причинно-следственных казусов  своей  жизни,
убеждался: старик умер именно в тот месяц, когда там, в "крутом" романе,
справедливость настигла и Деда.
   В "Ночных бабочках..." вообще в конце  торжествовали  справедливость,
дружба,  любовь  и  добро.  Как  полагается.  Суровая  мужская   дружба,
проверенная в боях.  Любовь,  спасенная  среди  смертельных  опасностей.
Добро с хорошо тренированными кулаками. Пьеса на  злобу  дня,  каким  бы
мрачным каламбуром это ни звучало, разыгранная актерами по его  велению.
От театрального действа ее отличало то, что эти актеры не  снимут  после
спектакля грим, не разойдутся глубоким вечером по домам. Раз запущенная,
она будет длиться и длиться, существовать, безотносительно,  прочтет  ее
кто-то или она затеряется в библиотечной пыли. Но она уже есть и  оттуда
протягивает щупальца сюда.
   Да,  это  была  его  первая  сознательно  сработанная  "семечка".   И
договоренность с издателем существовала заранее. Устная, но твердая. Еще
один дружочек. От "Постскриптума"  "Ночных  бабочек..."  отделяли  шесть
лет. А когда поставили на пустыре "Верону" - кабак, он так и  не  узнал.
Не смог заставить себя поехать туда еще раз.
   (За плотно занавешенными окнами билась гроза, сполохи дальних  зарниц
простреливали по потолку, шумел по крыше и близко капал за тонкой стеной
дождь. А я все спал. Сон мой был беспокоен. Эти семь часов дневного сна,
к которому принудила настойчивая рука, предварительно  выпив  все  силы,
отложились у меня еще и  потому,  что  с  них  начались  в  Крольчатнике
события.
   А кроме того - потому что я сумел эту  всемогущую  руку  обмануть.  И
увидеть затем сон тот, какой хотел.  Пускай  он  не  принес  мне  ничего
светлого, а лишь всю ту же горечь. Но я привык к ней.)
   Наверное,  у  Ее  Величества  Судьбы  существует  штат  работников  и
исполнителей помельче. Должно быть так, иначе как же всюду успеть?  Один
такой... а может, одна? одно?.., одно  такое  создание,  нематериальное,
разумеется,  а  самое  натуральное  эфирное,  в  одно  прекрасное   утро
проснулось, как это ему  полагается,  с  рассветом.  Протерло  глазки  и
посмотрело  ими,  голубенькими,  в  начинающийся  яркий   летний   день.
Спросонок чихнуло. Почистило перышки и вспорхнуло на розовое плечо  той,
к  кому  было  направлено.  Разбудило.  Заставило,  тормоша,  умыться  и
собраться. Вывело на улицу и провело по всем намеченным  маршрутам  дня,
оберегая  и  следя,  чтоб  не  случилось  где  непредвиденной  задержки.
Одновременно наполняя сердце той,  к  кому  было  послано,  неясным,  но
добрым трепетом, а душу смутным беспокойством и радостным ожиданием. Это
делать эфирное создание тоже умело и занималось с удовольствием, так как
в последнее время доводилось нечасто, а  сообщать  людям  приятное  ему,
созданию, нравилось.
   В нужный момент создание ловко  подставило  своей  избраннице  ножку,
отчего та чуть не полетела  носом  в  пол  и  была  вынуждена  буквально
повеситься на шею мужчины, входящего в магазин через ту дверь, в которую
она так неудачно выходила.
   Я едва успел... нет, тот, о  ком  меня  заставляют  вспоминать,  едва
успел подхватить споткнувшуюся о дурацкий штырь-ограничитель  девушку  с
пакетами, а эфирное  создание,  беззвучно  хихикнув,  удалилось  в  свои
неведомые выси.
   "Хмелем, пшеницей и прочей бакалеей принято на свадьбах  осыпать",  -
сказал он, сочувственно поглядев на разлетевшиеся и лопнувшие пакеты. Он
продолжал держать девушку за локти. Пять минут спустя он уже  знал,  что
ее зовут Евгения. Женя.
   "Ты похожа на мультяшного Ежика", - сказал он ей назавтра  или  через
несколько  дней.  "Который   в   тумане?"   -   "Нет,   который   "Трям!
Здравствуйте!". Она засмеялась. Она правда была похожа. Последний год ее
московской жизни был прост и удивительно, по  нынешним  временам,  чист.
Неудавшееся поступление, влиятельные  родственники,  которые  помогли  с
работой и временным жильем на этот  прошедший  год.  На  учебу,  сказали
родственники, зарабатывай  сама.  Так  далеко  их  влияние,  а  главное,
родственные чувства не простирались.  Она  работала,  жила,  готовилась,
каким-то чудом избежав всех соблазнов и ловушек Москвы новой.  Странички
жизни до Москвы  совсем  непримечательны.  Образовавшаяся  после  второй
неудачной попытки поступления (ей-Богу, вылетело -  куда  именно,  да  и
неважно  это)  холодненькая  пустота  вдруг  превратилась  в  сверкающую
сказку. Удивительно, для сказки не потребовались лимузины,  переливчатые
каменья в кольцах да сережках, туры  с  ужинами  над  ночным  Парижем  и
отстрелом крокодилов на Амазонке.  Эфирное  создание  постаралось.  Мир,
который окружал, плавился, звенел и благоухал. Для нее. Жени.
   С ним  обстояло  немножечко  иначе.  Возраст,  опыт.  Как  ни  крути,
засевшие после браков-разводов серьезные опасения.  Работа,  исключающая
бурные сдвиги и  ураганные  сломы!  Просто  так  получаются  эти  девять
ежедневных страниц? И завтра столько  же.  И  послезавтра,  и  после,  и
после. Очаровательная, изумительная, непосредственная, искренняя девушка
Женя не очень-то вписывалась в этот расклад. Не находилось ей  свободной
экологической ниши.
   Но  как  объяснишь  такое?  Как  объяснить,  что  охватывает,  песет,
заставляет забыть  обязанности,  плюнуть  на  долги,  переносить  важные
встречи, ломать  устоявшееся?  Что  толкает  нас?  Неужели  одни  усилия
каких-то там созданий, эфемерных и по здравому смыслу не существующих?..
   Быть может, покажется странным, но поделился он из  всех  знакомых  и
друзей, среди которых были весьма интересные, приличные и где-то близкие
ему по духу люди, только с  Бобом.  Воистину,  чем  дальше,  тем  ближе.
Новогодняя открытка с сосульками и русской зимой унесла  из  московского
ноября в  город  на  отрогах  Передового  Хребта  поздравление  с  двумя
подписями. Имелась сделанная  тайком  приписка,  что  "старик,  кажется,
случилось непоправимое: я впервые всерьез влюбился!".
   Двенадцать лет миновало со времени его первого брака.  По  восточному
годовому гороскопу повторился год Собаки. В  этот  год  ему  исполнилось
тридцать шесть, то есть число лет, кратное девяти. Согласно  почитаемой,
повторимся, им нумерологии, особенно важными считаются возрасты  9,  18,
27, 36 и так далее лет,  "периоды,  когда  происходят  события,  имеющие
важное значение в судьбе человека и  напоминающие  ему  о  необходимости
вновь и вновь извлекать уроки жизни". У него  и  само  Число  Жизненного
Урока, один  из  четырех  ключей  нумерологического  толкования  судьбы,
равнялось девятке. Как и полагалось любому Числу Жизненного  Урока,  оно
повторялось каждый  девятый  год  жизни.  Таким  образом  вышло  двойное
совпадение. И наконец, родился  он  в  начале  июня,  Близнец,  и  целых
полгода, следовательно, было ему еще тридцать пять, а  это  значит,  что
пятый раз все клеточки  его  тела  обновились.  Таковое,  как  известно,
происходит со всеми нами через семилетие...
   Женя смеялась и удивлялась, когда он в какой-то  вечер  развлекал  ее
смешными премудростями с числами. Они часто оставались по вечерам у него
дома. Им хватало общества друг друга. Чем дальше, тем меньше он  себя  -
каким привык считать, понятного  и  предсказуемого  -  узнавал.  Куда-то
пропали, словно и не было их никогда, его "дежурные" дамы для устройства
безоблачной, легкой личной жизни. Ни с  одной  и  объясняться  вроде  не
пришлось.  Или  пришлось?  Вылетело...  А  Женечка  с  безмерным  своим,
поражавшим неожиданной житейской мудростью пониманием и намека на  сцены
не давала. Да у них вообще все шло удивительно гладко.
   С большой опаской ожидал он ее реакции на тот факт, чем  он  в  своей
жизни занимается. Чьих коров пасет, чтобы заработать на виски  и  стейк,
как говаривали на Диком  Западе.  При  многих  плюсах  его  род  занятий
предполагал и минусы тоже. Кстати, плюсы-то,  при  обвальном  удорожании
жизни, были не ахти какие, больше в  моральной  части.  А  уж  отношение
окружающих, когда приходилось  представляться,  и  эту  моральную  часть
норовило отравить.
   ...Здравствуйте.
   Здравствуйте.
   Я  -  (и  следует  что-нибудь  нормальное,  типа:  учитель,  инженер,
бизнесмен, бандит, торговец, капиталист, бомж, священник, алкаш,  шлюха,
"из  органов"  -   человеческое,   в   общем,   что-то).   А   позвольте
полюбопытствовать, вы?
   Да вот, знаете, книжки пишу.
   О-о...
   Эти "о-о" расходились как-то уж очень полярно. С одного  края  -  "по
улицам слона водили" и "где же тогда ваш нимб и крылышки?" С  другого  -
"ну-ну, еще молодой, время есть, одумаешься, не горюй". И почти ничего в
серединке. Ту свою молодую подружку со свободной лексикой он  во  многом
ценил не за упругую грудь и умение так  обнять  ногами,  будто  шенкелей
давала в нужный момент, а еще и за спокойное, без лишних эмоций,  к  его
письменным занятиям отношение. Когда-то первая жена практически ничего о
его сочинительстве не знала.  Даже  первую  публикацию  с  каким-то  там
гонораром он преподнес как нечто незначительное. Второй брак  был  похож
на  европейский  вариант  супружества  -  "деловой   союз   равноправных
партнеров с соблюдением  интересов  каждой  из  сторон".  Пока  интересы
соблюдались, вторая жена была  абсолютна  индифферентна.  Когда  в  дыму
Отечества запахло новым курсом и  соответственно  новыми  деньгами,  она
ушла к стремительно богатеющему кооператору еще до того, как  это  слово
стало ругательным.
   Женя... она просто была с ним. Нет, она не сделалась его  Маргаритой,
не читала, запустив в волосы тонкие, с остро отточенными ногтями пальцы,
написанное за день, не шила ему шапочку-ермолку.  Женя  прочла  все  его
вышедшие вещи с полки и многое из низа шкафа. Хвалила  одинаково,  но  у
него создалось впечатление, что неопубликованное ей понравилось  больше,
а "семечки" не понравились  совсем.  К  подъезжавшей  и  забиравшей  его
машине Женя отнеслась тоже спокойно Только серые, как  дымчатая  кошкина
шкурка, широко расставленные глаза мигали удивленно.
   После долгих - судя по сроку прибытия -  блужданий  пришел  ответ  от
Боба. "Merry Cristmas, folks!" - поздравлял хиппаристый  Санта-Клаус,  а
Боб поздравлял от себя лично и от некой Сары, "у которой зеленые  глаза,
рыжие волосы и голливудская фигура". Ближе  к  марту,  в  образовавшейся
бреши среди обязательных работ  по  вещам,  которые  "шли",  он  написал
просто  для  себя  киносценарий.  Как  попытку.  Никогда  не   пробовал,
поглядим, как это делается. Как настоящая рабочая лошадь, втянувшись, он
уже не мог простаивать.  Со  сценарием  был  случай,  когда  пишется  от
названия. "Бриллиантовый беглец" - сперва показалось прямо роскошным,  а
когда эмоции спали, то все же вполне приемлемым. Разумеется, по  Методу.
Он, кажется, иначе уже и разучился. Но это ничего,  думал  он,  главное,
Метод работает, а мне с ним гораздо проще. А это можно кинуть в  стол  и
преспокойно оставить, пока куда-нибудь  не  пригодится.  Туда  деталька,
сюда эпизодик. Разберем на запчасти, как авто. Его Метод действовал.
 
*** 
 
   Я проснулся ночью, с абсолютно свежей и ясной головой,  с  ощущением,
что уснуть больше мне  все  равно  не  удастся.  Ливень  прекратился,  с
крыльца я вдыхал влажную прохладу. Сошел в траву, сразу промокнув.
   Разгуливая   ночами   по   Крольчатнику,   я   научился   более-менее
ориентироваться и пришел сейчас куда  наметил,  почти  не  плутав  среди
черных стволов и лохматых кустов, кажущихся больше вдвое против обычного
в темноте. Отчего-то уличного освещения хотя  бы  по  основным  дорожкам
пяти с половиной гектаров Территории не существовало. Половинка  луны  в
первой четверти на расчистившемся небе походила на неровную  апельсинную
дольку. Гребень западной стены отчетливо рисовался в почти погасшей заре
со своими хищными зубьями и попавшей в промежуток  меж  сосновых  ветвей
следящей коробкой на штыре. Что, кстати, случится,  если  по  одной-двум
хорошенько попасть увесистой каменюкой? Можно  заняться  перебрасыванием
записочек  через  забор.  В   пустых   бутылках,   спичечных   коробках,
трогательных треугольничках. "Добрый человек! Который найдет это письмо!
Если у тебя есть мать. Есть жена и дети. Если ты веруешь в Господа  Бога
нашего Иисуса Христа!.." И что, интересно, я напишу  дальше?  Что  живу,
как у попа в гостеванье, кормят меня на убой, зла не творят,  только  за
забор не выпускают?
   А зачем тебе за забор, скажет  Добрый  Человек.  У  нас  такая  жизнь
пошла, такое завертелось, я того И гляди сам к тебе попрошусь. Я,  между
прочим, добываю хлеб в поте лица своего, жену и детей кормлю, а ты? Чего
тебе за твоим забором не сидится? Живи да радуйся, что свезло тебе,  как
мало кому. Чего ты вообще туда попал,  за  каки-таки  стати  тебе  тихий
угол, сладкая баба да жирный кошт? Видать, не из  простых  ты,  сиделец,
коли тебя туда взяли. Не к нашему рылу крыльцо.
   То-то и оно, скажу я ему. И про бесплатный  сыр  в  мышеловке  скажу.
Боюсь только, не поймет терзаний моих Добрый Человек, хотя отчасти они и
по нему тоже, терзания-то мои. Но не  стану  я  ему  их  писать.  Как  и
многого другого, что он, глядишь, в минуту досуга и пробежал бы  не  без
занимательности и интереса. Тьфу ты, опять - "писать"!.. А ведь я так  и
не проверил, что у меня делается в кабинете.
   Я осторожно переступил с ноги на ногу,  держась  чуть  в  стороне  от
потока света из окна. Мы различались цветом наших ночных окон. У Ксюхи и
Наташи Нашей окна светились желтым. У Юноши Бледного - темно-коричневым.
У Правдивого - цветом стоп-сигнала, у Ларис Иванны были синие  шторы.  У
меня зеленые. Полоса, изломанная на траве и  кустах  передо  мной,  была
бледно-сиреневой.
   "По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего  не  увидел
по причине занавески". Это обо мне. Я не оставлял  своих  попыток,  хотя
окна в Крольчатнике держались зашторенными не  менее  плотно,  чем  рты.
Плевать  мне  было  на  приличия.  Не  знаю,  кем   надо   быть,   чтобы
довольствоваться столом, затрапезной болтовней и  пугливыми  спазмочками
по  углам.  Или  до  чего  человека  надо   довести,   чтобы   он   этим
довольствовался. Правда, пока ничего конкретного мне  об  индивидуальной
жизни обитателей Крольчатника разведать не удавалось.
   Широкий светлый треугольник лег на  дорожку  перед  домом.  Скрипнула
невидимая мне отсюда дверь.
   - Что вы мнетесь, почтеннейший? Все равно вам ничего  интересного  не
увидеть, это окно в коридор, знать должны. Ну? Где вы там?
   - Я...
   - Вы - скучающий приват-доцент, я понимаю, - брюзгливо  сказал  голос
Кузьмича, - У меня под окнами вы искали утерянные сто лет назад  метрики
вашей внучатой тетушки. Вы битый час силитесь прочесть свод законов царя
Хаммурапи, что висит у меня вместо инструкции по  пользованию  сортиром.
Что-с? Кажется, утром вы были более  разговорчивы.  Ну-с,  явились,  так
заходите. Чем под окнами-то вздыхать.
   Кузьма Евстафьевич Барабанов имел куда более обжитой дом, чем  я  или
Ксюха. Кабинет был буквально набит сувенирами, книгами,  безделушками  и
миниатюрными скульптурками - от  нецке  до  чуть  не  семи  слоников  на
зеркальной полочке над диваном. Диван кожаный,  роскошный,  и  кресло  к
нему. Литографии в багетиках по стенам, дагеротипы,  в  тиснении  многих
книжных корешков - латынь, старофранцузский  (насколько  я  разобрал)  и
повторяющийся пятиугольный знак. Метелка из  цесариных  перьев  небрежно
заткнута  за  древнюю,  по   виду,   бронзу,   зеленую,   в   прожилках,
представляющую собой нагромождение слитых  друг  с  другом  страшненьких
масок  и  спиралей.  Всюду  на  подставках  и  просто   так   прозрачные
хрустальные  шары,   дымчатые   хрустальные   шары,   абсолютно   черные
хрустальные шары.
   Кузьмич расположился за письменным столом, который тоже был  не  чета
тому, что в моем домике.
   - Бронза эпохи Хань. Не очень старая. Всего каких-то две тысячи  лет.
Несчастный случаи с одним не совсем обычным человеком в  Палестине  либо
уже произошел, либо вот-вот случится.
   Я понял лишь после раздумья.
   Кузьмич поджег спиртовую таблетку  в  лоточке  под  кофейником,  и  я
поежился: кофейник с лоточком напомнили о недавнем.
   - Кофе - ночью? За сердце не беспокоитесь?
   -  Любовь  к  кофе  должна  быть  сродни  страсти   к   любовнице   -
соседствовать с запретом, - назидательно сказал Кузьмич. - Впрочем,  это
тоже  из  беллетристики.  Не  думаю,  что  вы  пришли  ко   мне   спать,
почтеннейший.
   Налив мне дымящейся жидкости в чашку, Кузьмич вернулся к  прерванному
занятию. Он раскладывал на сукне под рогатой настольной  лампой  Двойной
Кельтский крест. Картой-сигнификат