х света, с людьми разных национальностей и рас, будто  под  копирку
повторяли друг друга. Богомолов собрал ценнейшие данные. Он даже смог их
правильно интерпретировать. А вот что делать с ними дальше,  не  знал  и
знать - по самой сути вопросов - не мог. И понадобился Перевозчик, чтобы
объяснить мне.
   А меж тем все просто. Золото (Aurum) - единственное  вещество  нашего
Мира, способное принимать и аккумулировать в себе большинство  неведомых
энергий  других  Миров,  которые  по  тем  или  иным  причинам,  бывает,
прорываются в наш. Медное колечко, замороженное в жидком гелии, набирает
неслыханное  количество  электричества  и  держит  неопределенно  долгое
время.  Золото  в  своем  естественном   состоянии   служит   таким   же
сверхпроводником и сверхаккумулятором для параэнергий. И каждый  живущий
нашего Мира в той или иной степени ощущает на себе это свойство  желтого
металла. Каждый. Именно поэтому золото стало общепризнанным эквивалентом
ценностей. Люди ощущали, не отдавая отчета,  его  магическую  власть,  и
слова "магическая власть" здесь следует понимать не как затертый  оборот
речи, а самую буквальную, прагматическую и конкретную категорию.
   Мир и законы  Миров  -  это  очень  конкретно!  На  Той  стороне  мне
разъяснили и это. Я запомнил очень хорошо.
   Ощущения, подавляющей частью  не  осознанные  ощущениями,  но  малому
числу живущих попадало соприкасаться с золотом в таком  количестве,  что
его парасвойство делалось паравлиянием. И влияло.
   Да... Понимали это очень немногие, почти никто, и Богомолов, конечно,
проделал уникальную работу. И огромную. Но Перевозчик, когда  я  прочел,
взвесил, посмеиваясь, тонкие листики и положил,  не  боясь  обжечься,  в
самую середину  оранжево  светящихся  углей.  И  пламя,  поднявшееся  от
страничек со сведениями, которые больше никому не  собрать,  было  точно
таким же, как пламя от моих костров из бумаги без единой строчки.
   А мне было жаль. Правда.  Я  читал,  и  какая-то  часть  меня,  долго
дремавшая (я думал, что уже мертвая, но нет),  а  теперь  просыпающаяся,
уже прикидывала, намечала, выстраивала.  Тему,  сюжет,  фабулу,  героев.
Зацепку, интригу, развязку. Богатый материал,  что  говорить.  Читая,  я
успел сочинить весь роман, хотя, разумеется, сам еще не знал об этом. Но
роман уже был во мне. Так делается. Так всегда бывает.
   Бумага корчилась, обращаясь в пепел, а я думал, что это  у  меня  как
инстинкт. Как у охотничьей собаки. Что от этого никуда  не  денешься.  И
деваться незачем.
   - "Золото - прекраснейший из металлов, - по памяти прочитал  я.  -  С
помощью золота можно не только делать все что угодно в этом мире, с  его
помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай..." Так писал
Христофор Колумб королю Фердинанду.
   - Я знаю, - сказал Перевозчик. - Как говорят, ты будешь смеяться,  но
это я знаю тоже.
   - Мне не хочется смеяться, - сказал я.
 
*** 
 
   Женю я смог  успокоить  лишь  глубоко  за  полночь.  Сперва  она  все
допытывалась, что это было со мной  такое,  потом  гладила  по  щекам  и
плакала. Черт  знает  что,  неужели  это  настолько  плохо  выглядит  со
стороны? Я-то никогда себя не видел. В ванной я прижег разодранное место
на тыльной стороне левой ладони, правую закрывал гипс, взглянул на  свое
отражение мельком. Вроде ничего. Ежка за мной, как хвостик.
   Мы легли в постель, и, прижав губы к самому ее уху,  я  долго  шептал
ей. Она изредка отстранялась, но  видела,  что  я  не  шучу,  и  слушала
дальше.
   - Ну вот это пока все, - шепнул я и снова поцеловал  ее  ухо.  Тонкая
душистая раковинка, чуть острая, с маленькой приросшей мочкой.
   - Пока?
   - Угу. Ты, пожалуйста, усни теперь.
   - А ты?
   - Я еще не все обдумал.
   - Тогда обдумывай. Только чур без оглядки на меня.  Я  хочу  сказать,
что я пойду с тобой куда угодно.
   - Ты - Мария Волконская, Ты... кто там был еще из жен декабристов?
   - Это нечестно. Их поехало  за  мужьями  больше  тридцати  женщин,  а
помнят только Волконскую, ну еще двух-трех. Потому что она княгиня.
   - Дворянства-то они были лишены. Кажется. А назови ты.
   - Я тоже не помню.
   - Вот видишь.
   Ежик успокоилась, раз заговорила  на  отвлеченные  темы.  Я  был  рад
этому. В голове еще  звенело  и  покруживалось  после  "наката".  Такого
сильного, протяженного и глубокого у меня никогда  не  бывало.  Еще  бы.
Зато теперь ясность. По крайней мере, у меня.
   - Это было очень больно? - спросила она шепотом. И тоже в самое  ухо.
Молодец.
   - Не особенно. Так...
   - А что ты видел? Что-то ужасное? Про все... всех? Про нас  с  тобой?
Плохо все будет?
   - Про нас. Все будет хорошо. Уснешь?
   - Постараюсь. Я тебе мешаю?
   - Нет.
   - А телефон так и не звонил. Кто тебе может звонить сюда?
   - Не сюда. А кто - и сам точно не знаю. До нового дня?
   - До нового дня.
   Защемило сердце от новой - старой - возвратившейся нашей игры. Каждый
раз, когда что-то вспоминалось и возвращалось, у меня щемило  сердце.  Я
сделал строгое лицо.
   - Спи, пьянчужка, и не смей ко  мне  приставать.  Я  старый  мужчина.
Поизносившийся.
   - Поистаскавшийся. - Но это она сказала вслух. - Прибери там.  А  мне
принеси рюмочку на сон грядущий. И кстати, книгу свою подай.
   - Ты букв не различишь.
   - Не в буквах суть. Я усну, обнимая ее вместо тебя, холодный.
   Я принес Ежке терпкого венгерского рислинга. Положил на подушку рядом
глянцевый  том.  Никаких  чувств,  когда  сейчас  в  руках  держал,   не
испытывал. Полный ноль. Ежик отпила  вина  и  с  глубокомысленным  видом
открыла книжку. Я движением тонкой руки, не глядя, был отпущен.  У  меня
снова сердце трепыхнулось.
   Я  собирал  тарелки,  сгребал  остатки.   Прожевал   кусок   румяного
поросячьего бока. Он и холодный был  хорош.  В  гречневой  каше  темнела
пропитанная жиром курага. Никаких апокалипсисов я не увидел в этом  моем
длиннейшем,  мучительном  "накате".  Никаких  чаш  гнева,  которые   мне
предстою унять, и язв, которые предстоит излечить.  Ошибался  Кузьмич  в
Крольчатнике. Даже обидно. Я налил себе пузырящейся минералки, а вино  и
пузатенький ликер убрал. Не обращай внимания, тебе  совсем  не  хочется.
Стал мыть посуду. Между  прочим,  горячая  вода  -  это  очень  здорово.
Пользуясь,  мы  об  этом  забываем,  а  зря.  Водопровод  -  вот  символ
цивилизации. Древние римляне это понимали. Давай-давай, пользуйся,  пока
можно. Гипс мне совсем не мешал, я только опасался его намочить.
   Апокалипсисов, ревущих кровавых  толп,  раскалывающегося  Вселенского
свода - ничего такого.
   Было... шесть  анамнезов.  Шесть  рассказов  о...  Шесть  коротеньких
судеб. Совсем коротеньких. Окончаний. Только и всего.
   ...Очертания  предметов,  деревьев  и   людей   вдруг   подпрыгивают,
приближаются к самым глазам и сейчас же отскакивают  неизмеримо  далеко.
Щелчок в ушах, но не снаружи, а изнутри. В голове - бац!  Как  задернули
шторку. Из мутной темноты выплывают лица,  голоса,  белый  потолок...  и
пропадают. Теперь навсегда. (Кузьма Евстафьевич Барабанов.  Инсульт.  31
июля). ...Кружится, кружится, все легче, легче... ой!  Воздух,  кажется,
посвистывает, пропуская  в  небо.  Все  выше  и  выше,  и  вниз  страшно
посмотреть.  Но  волшебный   полет   прерывается.   Неуловимая   секунда
неподвижности - и вниз. К земле, от которой страшно, к  зелено-серой.  И
вот он, настоящий свист воздуха. Рев... "Ну?  И  откуда  она  тут  могла
сверзиться? На сто  метров  вокруг  никаких  высоких  зданий,  деревьев,
чего-то такого. Да бросьте, что я не вижу, как тело деформировано - вон,
все в буграх да шишках от раздробленных костей.  Почернело  моментально.
Что?.. Да нет, здесь километром пахнет,  я  ребят  вскрывал,  у  которых
парашюты не... Да какой вертолет,  в  ночной  рубашке  она  с  вертолета
прыгала?" (Лариса Ивановна  Бульцина.  Несчастный  случай,  списанный  в
разряд странных. 1 августа).  ..."Доктор,  не  помогает".  -  "А  ничего
страшного, милочка моя, я вам  сейчас  пропишу..."  -  "Доктор,  у  меня
неоперабельный?" - "Чушь какая. Ты, голуба, трахайся поменьше. С эрозией
незалеченной разве можно? Будет болеть.  Ну,  вы,  девочки,  как  кошки,
ей-Богу... Вот, держи, и с любовью воздержись!" -  "Доктор,  это  же  на
наркотик рецепт. Вот штамп специальный, я знаю".  -  "Слушайте,  Наталья
Дмитриевна, не сердите меня! Идите, идите! Умные все  стали...  И  дверь
закройте, вот так. И чтоб  ни-ни!  Недельки  через  три  покажетесь.  До
свиданья, до свиданья... Але! Какого! А, это ты. Ну. Ну. Ну. Ну  и  что?
Что ты нервничаешь, у меня вон буквально минуту назад была.  Ее  тоже  в
стационар класть нечего,  недельки  две  доходит  -  и  алаверды.  Между
прочим, любопытный случай.  Неклассический.  Ну,  всех  благ".  (Наталья
Дмитриевна Красавина. Рак матки,  метастазы  в  почках,  печени,  прямой
кишке. 3 октября). ...А где тут моя заначка, моя заветная?  Вот  она,  в
уголочке. Фу, мерзко все ж таки до чего. Что за зелье-то?  Плевать.  Ну,
бдагословясь... О... о?.. О-оо! Огонь! Огонь во  мне!  Все  внутренности
насквозь! О-о! О-ооооо!.. (Самуил Израэлевич  Арон.  Бытовой  несчастный
случай. Двести сорок граммов крепкой серной кислоты внутрь. 11 октября).
...Рот зажат, не крикнуть. Руки  заломлены,  не  шевельнуть.  Зачем  она
пошла тем переулком! Ох, город, большой город, добьешь  ты  девчонку  из
леса... Хоть бы кончал, гад, скорей,  вонь  невыносимая.  Больно  как...
Горло!  Петля!  Зачем?!  За...  (Шафалович  Ксения   Тарасовна.   Жертва
маньяка-душителя. Преступник не обнаружен. 29  ноября).  ...Необъяснимо.
Отказали  двигательные  функции.  Остановилось  дыхание.  Последний  раз
сократилось сердце. Пропал слух,  утратилось  осязание.  Полторы  минуты
агонии.  Отключился  мозг.  Все.  Необъяснимо.  (Владимир   Владимирович
Марченко. Необъяснимо. 11 декабря).
   Только и всего.
   Я составил вымытые тарелки в сушку, протер стол. Ай да я. Ежка  спала
без задних ног, роман дальше пятой страницы  не  надорвала  даже.  Я  ей
свеженький экземпляр зацепил. В  телевизоре  все  каналы  выключились...
нет, один еще  работает.  Фильм  про  животных.  Дюгонь  аккуратно,  как
подстригальная машинка, ест траву по краю протоки.
   Хорошее, "только и всего". Ничего себе "только и всего". Как со  мной
самим все было. Как будто я - на месте каждого из них.  Но  и  выход  я,
кажется, знаю. Не выход - ход. Ход ферзем. Страшненько, конечно. И  если
сработает, страшно, и если не сработает - еше страшнее. А больше  ничего
не поделаешь. Потому что что-то делать так и так надо.
   Я почти совсем убрал музыку в комнате. Пересчитал оставшиеся  деньги.
Это всегда увлекательное занятие. Сегодняшний вечер  мог  бы  прокормить
меня там, в лесу, месяца два. Когда собирается объявиться Сергей Иваныч?
Три дня, что дадены мне "на баню", окончены. Да и должны они уже  успеть
программу  действий  в  отношении  нас   с   Ежиком   определить.   Меня
передернуло. Я-то ладно...
   Много денег. Все еще много. Я сровнял толстую пачку сотенных. Гонорар
от неведомого мне издательства. Я даже не знаю, как теперь  платят,  что
эта пачка - бутерброд с маслом или - крохи, слезы, подано  на  бедность.
Вот зачем Сергей Иваныч мне  привез?  Не  из  врожденной  щепетильности,
точно. Деньги - это же свобода. Как ни крути. Ха! Свобода? У меня? Да не
смешите.
   А то рвануть? Вот прямо сейчас? Ежку  разбужу,  выберемся  тихо-тихо,
половица не скрипнет, замок не щелкнет. Может быть, можно  будет  купить
паспорта. Может быть, сумеем обойтись без них. Может быть...
   Я тщательно убрал пачку денег.  В  карманах  у  меня  и  Ежки  должна
остаться мелочь, сотни на две еще. Мелочь. Нахал. С деньгами  ты  отныне
будешь обращаться бережно. Можно сказать, скупо. Хранить  свою  свободу.
Вашу с Женей. Хоть такой кусочек.
   Возможно, в этот раз мне увиделось вероятие.  Просто  из  серии  "что
было бы, если бы". Не отпустили же их там действительно по домам. Да  по
домам они сами не пойдут. Их даже убеждать не  придется  в  том,  что  я
видел. Если бы рассказать решился. Ноя, конечно, не...
   Шестеро. Шесть - число гармонии. Построенный предыдущими  дом  должен
быть наполнен любовью  и  значимостью  межличностных  связей,  сделаться
частью общности, в которой порядок обеспечивает  внутреннее  равновесие.
Очень мило, но ведь с тобой и Женей будет восемь,  а  суть  Восьмерки  -
пожинание плодов ранее посеянного. Что  ты  посеял?  Что  пожнешь?..  Да
погоди ты, еще ничего не известно, еще надо дожить...
   Мигнув, отключился и этот канал. Я не знал, что за  "си-ди"  стоит  в
проигрывателе, и  заглавная  ария  из  "Призрака  оперы"  Уэббера  стала
приятным сюрпризом. Вот бытовую технику нужно будет взять обязательно...
   А все-таки  телефон  ожил  вновь.  Этот.  Здесь,  в  этой  безусловно
оборудованной квартире. Самый худший из вариантов.  Что-то  он  мне  еще
скажет... Длинный без пауз звонок. Как тот. Тогда. Очень давно.
   - Ну, ты что, тупой? - сказал телефон. У  него  был  наглый  знакомый
чем-то голос. - Ты, твою мать, будешь брать трубку или где?
   - Да я, видишь, уж взял.
   - Ни хера я не вижу. А до этого я сейчас два раза набирал?
   - Два? Точно?
   - Ну, блин!
   - И именно вот сейчас, в эту самую минуту?
   - Да я по целой минуте ждал, по двадцать гудков! В сортире ты, думал,
а то в койке.
   - Значит, сейчас. А не вчера и не десять лет назад?
   - Да ты е... Ты издеваешься там, что ли?!
   - Утихомирься. Давай по буквам. Ты кто? Чего тебе от меня надо?
   - ...в пальто! Кто тебя с "Объекта" на "Объект" возил? Ну?  Жопа  без
ручки? Вспомнил?
   Не может быть. Как его... Хватов?  Хватов.  Михаил.  Мишкой  мне  все
хотелось его назвать.  Тот,  что  неудачно  хоронил  Гордеева.  То  есть
удачно, но в смысле... ясно, короче. Уже легче.
   - И чего  ты,  блин,  упертый  такой,  как  баран?  Чего  не  подымал
телефон-то? Рядом же сидишь. Значит, слушай, красавец, я минуточек через
двадцать семь подскочу...
   - Ты на время посмотри... - Я прикусил язык, но было уже поздно.
   - А чего время? Буду ориентировочно в девять  ноль  восемь  -  девять
ноль девять. Вы с подругой не проснулись?
   Я взглянул на часы, которые над телевизором, затем на всякий случай в
ту часть просторного окна, что не прикрыта занавесью. Все оставалось  на
местах и проистекало своим чередом.  Часы  в  виде  безвкусной  огромной
копии наручных с браслетом показывали без десяти три ночи,  и  за  окном
соответственно была темнота.
   - Значит, через двадцать семь минут. В девять утра. Эй,  ты  меня  не
разыгрываешь?
   - Ну, блин...
   - Ничего, ничего, продолжай, будь любезен.
   -  Чего  продолжать-то?  Я  буду  и  ты  будь.  Готовы  будьте.   Шеф
распоряжение дал.
   - Приятно слышать, что нас не забывают.
   - Вот и хорошо. У меня все.
   - Погоди. Число какое сегодня?
   - Сегодня?
   - Да, с утра. Какое было?
   - Вы там чего, трескаете беспробудно? Или...
   - Не хами. Ну, какое число-то?
   - Ну, двадцать четвертое, и чего?
   - Спасибо тогда. Даже как-то жить захотелось.
   - Ты псих.
   - Не больше, чем ты. Последний вопрос. Твой шеф будет?
   - Шеф появится, когда необходимо.
   - Это я про него уже понял. Эй!
   - Ну, чего тебе?
   - Поторопись.
   Я дважды посчитал дни, прошедшие с нашего появления тут. Для верности
загибал пальцы. А если он тебе сейчас врал?  С  чего  бы  ему  врать.  И
подумай,  что  тебе  еще  привиделось  в  "накате",  кроме  сообщения  о
безвременных кончинах.
   Отставив легкий аппарат на пол, я пошел шарить по ящикам и полочкам в
поисках  бумаги  и  чего-нибудь  пишущего.  Я  старался  не  шуметь.   К
удивлению, искомое обнаружил довольно быстро. Стопка желтоватой  "верже"
почтового формата и липмановское "вечное  перо".  Как  же  я  прошлой-то
ночью, когда загорелось мне,  этих  шикарных  письмо-принадлежностей  не
нашел? А потому и не нашел, что не искал. Ничего страшного ты сейчас  не
делаешь. Это же не полноценная работа, это так, страховка на  случай.  И
работу свою ты теперь  сможешь  делать  так,  что  ни  тебе,  ни  другим
опасности она представлять не будет. Ты  подумал,  и  способ  отыскался.
Молодец, что ты нашел его. Или подсказали. Ну вот...
   Ну вот, закончено. Я перечитал, чисто автоматически выправил слово  и
запятую, сложил плотный листок вчетверо и  спрятал  в  правый  нагрудный
карман,  застегнув  на  пуговку.  С  удовольствием  оглядел  толстенькую
сизовато  отсвечивающую  авторучку.  Спереть  ее,  что  ли?  Пальцы  уже
довольно уверенно держали  предмет.  Перед  зеркалом  я  снял  пластырь,
заменивший мою самодельную повязку.
   Я перерезал и повыдергивал нитки швов. Они выходили почти легко.  Все
там стянулось, кроме смешной ранки.  Я  стер  побежавшую  кровь.  Потом,
возясь с гипсом, стирал ее еще несколько  раз,  и  в  конце  концов  она
унялась. Рука выглядела удовлетворительно.  Ее  можно  будет  прятать  в
карман, а на  лоб  надвинуть  какую-нибудь  легкую  кепочку.  Черт,  нас
все-таки заставляют бегать, как крыс. Впрочем, это мы еще посмотрим.
   Ранки на лбу я замазал тон-пудрой  из  тюбика  с  силуэтом  балерины.
Получилось почти ровно. Потом, все так же стараясь действовать потише, я
отыскал кое-что под  ванной  и  поставил  в  прихожей  так,  чтобы  было
незаметно.
   Я не хочу играть в "бей первым, Фредди!" Честное  слово.  Мало  того,
что не очень умею, так и пользы почти наверняка никакой не будет. Но все
зависит от того, кто первым войдет и что скажет. Процентов десять только
за то, что, может быть,  придется  делать.  В  этом  раскладе  подождать
стоит.
   Пятый час время. Бедная Ежка. Она ведь в Москву приехала поступать не
в финансовый, и не на юридический, и не на  иностранный.  В  Строгановку
она приехала поступать и необходимых двух с половиной тысяч  долларов  у
нее не было. Она ведь даже мой портрет писала. Удивительно, как это  все
вспоминается, словно действительно всплывает из небытия. Я лежал рядом и
старался не заснуть. О Ксюхе подумалось, как она нарисовала мне  анютины
глазки на том листке. Я обо всех о них  теперь  думал  постоянно,  не  о
Ксюхе одной. А вот и приврал сейчас. Почему это приврал? Потому что, сам
знаешь, почему. Потому что Ксюха - она тоже...
   Я вынырнул из мгновения сна.  В  спальне  были  бесшумные  светящиеся
часы. Некоторое время я всматривался в них. Дотронулся до теплой Ежкиной
щеки, ощутил ее ищущие губы у себя на лице. Я успею ей сказать все,  что
необходимо. Прошептать в самое ухо. Сейчас я шептал совсем другие слова.
   - Ох, Гарька... Гарька мой, Гарька...
   Ежик начала делать мне скандал в половине седьмого утра. В душ  после
любви она упорхнула, мурлыкая, но когда проскользнула затем на кухню, ее
настроение стремительно принялось портиться.
   Она гремела тарелками и вилками-ложками, и по одним этим звукам можно
было определить предвещающий бурю барометр. Я робко попросил завтрак. На
столе с грохотом появились вчерашние салаты и холодный поросенок в жире,
похожем на лужицы парафина.
   - А чай?
   - На плите. Я вчера тебя попросила чуточку прибрать. Неужели  трудно?
Знаешь, я не терплю, когда хавосничают.  (Это  было  из  ее  словечек  -
"хавосничать").
   - Ноя...
   - Ты все в одну кучу сгреб и бросил.
   - Ну... я себя не очень хорошо чувствовал.
   - Я себя тоже не очень хорошо чувствую.
   - Похмелись.
   Закусив губу, она налила полстакана рислинга.
   - Не окосей только смотри. На старые дрожжи и сухенькое...
   - Разберусь как-нибудь.
   - Да что с тобой, не с той ноги встала? Все было так хорошо...
   - Это тебе было хорошо. Из ванной она спросила:
   - Почему раковина в крови, ты резал кого-нибудь?
   Я вспомнил, что и впрямь сполоснуть, кажется, забыл.
   - Только себя. Брился, порезался. Я сейчас...
   - Спасибо, я сама уже. У меня привычка умываться в чистом.  Отращивал
бы бороду снова, бриться бы не надо было. Куда ты? Ты хотел чай?
   - Аппетит пропал.
   - А-а.
   В  комнате,