т. От  падения  на
уровень движущегося транспорта все его  полезные  части  расплющатся.  Лью
уселся на краю отверстия, вытянув для равновесия ноги в  камеру;  прижался
плашмя грудью к стене. Обретя равновесие, он протянул  руки  к  крыше.  Не
достают.
     Лью поджал одну ногу под себя, держа вторую вытянутой, и встал.
     Его руки стиснули край крыши, когда он уже начинал падать. Лью  ахнул
от неожиданности, но было поздно. Крыша здания суда двигалась! Она утащила
его прочь от дыры прежде,  чем  Лью  успел  бы  ее  отпустить.  Он  повис,
медленно раскачиваясь над  пустотой  взад-вперед,  меж  тем  как  движение
увлекало его все дальше.
     Крыша здания суда была пешеходной дорожкой.
     Лью не мог забраться наверх, не имея опоры для ног.  Ему  не  хватало
силы. Пешеходная дорожка двигалась к другому  зданию,  примерно  такой  же
высоты. Он может добраться туда, если провисит достаточно времени.
     И окна в том доме были другие. Они не  открывались  -  в  эти-то  дни
смога и кондиционирования воздуха -  но  у  них  были  карнизы.  Наверное,
стекло бьющееся.
     А может быть, и нет.
     Руки оттягивало так, что невмоготу. Как легко было бы  разжать  их...
Нет. Он не  совершал  никакого  преступления,  за  которое  бы  заслуживал
смертной казни. Он отказывался умирать.


     На протяжении десятилетий двадцатого  века  движение  набирало  силу.
Слабо организованные, рассеянные  по  всем  странам  его  участники  имели
только одну цель: заменить смертную казнь на заключение и перевоспитание у
всех стран и народов, до каких они смогут добраться. Они  доказывали,  что
убивая человека за его преступления, ничему его этим не научишь;  что  это
не удержит других, кто может  совершить  то  же  самое  преступление;  что
гибель необратима, тогда как из заключения невиновного  можно  освободить,
если его невиновность с опозданием, но окажется все же  доказана.  Убиение
человека не приносит никакой  пользы,  кроме  свершения  мести  обществом,
говорили они. А месть просвещенному обществу, говорили они, не к лицу.
     Может быть, они были и правы.


     В 1940 году Карл Ландштейнер и Александр С. Винер  опубликовали  свое
открытие - находку в человеческой крови резус-фактора.
     К середине столетия большинство совершивших  преднамеренное  убийство
наказывались заключением - пожизненным или  же  на  меньший  срок.  Многие
после этого возвращались в общество, одни "перевоспитанными", другие  нет.
Смертную казнь сохранили  в  некоторых  штатах  для  похитителей,  но  суд
нелегко было убедить ее наложить.  То  же  происходило  и  с  доказыванием
убийств. Человек,  разыскиваемый  за  взлом  в  Канаде  и  за  убийство  в
Калифорнии, стремился быть выданным в Калифорнию: там у него  было  меньше
шансов быть осужденным. Многие штаты отменили смертную казнь.  Во  Франции
ее не было.
     Перевоспитание  преступников  стало  основной  целью  науки-искусства
психологии.
     Но...
     Во всем мире получили распространение банки крови.
     Мужчин  и  женщин  с  почечными  болезнями  уже  спасали  при  помощи
пересадки почек от идентичных близнецов. Не  все  больные-почечники  имели
двойняшек.  Врач  в  Париже  начал  пересадки  от  близких  родственников,
расклассифицировав  несовместимость  по   ста   пунктам,   чтобы   заранее
оценивать, насколько успешно пройдет пересадка.
     Пересадка глаз сделалась обычной. Донор глаза мог умереть прежде, чем
спасет зрение другому человеку.
     Кости людей можно было пересаживать во всех случаях, при условии, что
они прежде были очищены от тканей.
     Так обстояли дела в середине века.
     К 1990 году стало возможно сохранять любой человеческий  орган  живым
на любой разумный промежуток времени. Пересадки,  при  помощи  "бесконечно
тонкого скальпеля" -  лазера,  сделались  рутинными.  Умирающие  регулярно
завещали свои останки банкам органов. Похоронные концерны не  могли  этому
воспрепятствовать. Но  такие  дары  от  умирающих  не  всегда  оказывались
полезны.
     В 1993 году Вермонт принял первый закон о  банках  органов.  Смертная
казнь в Вермонте сохранилась. Теперь осужденный мог сознавать, что  спасет
своей гибелью другие жизни. Стало неверно, что смертная казнь не  приносит
пользы. Неверно в Вермонте.
     А потом - в Калифорнии. И в Вашингтоне, Джорджии, Пакистане,  Англии,
Швейцарии, Франции, Родезии...


     Пешеходная дорожка двигалась со скоростью десяти миль в час. Под нею,
невидимый пешеходам, поздно возвращающимся с работы и ночным совам, только
начинающим свой облет, свисал с движущейся полоски Льюис Ноулз и глядел на
карниз, пробегающий под его раскачивающимися ногами. Карниз  был  не  шире
двух футов и добрых четыре фута отделяли его от кончиков вытянутых пальцев
на ногах Лью.
     Он прыгнул.
     Когда его ноги коснулись карниза, Лью ухватился  за  выступ  оконного
переплета. Почувствовал рывок инерции, но не упал.  Спустя  долгий  миг  к
нему вернулось дыхание.
     Он не мог знать, что это за здание,  но  оно  не  было  заброшено.  В
девять часов вечера все окна светились. Лью попытался не оказаться на фоне
света, когда заглядывал внутрь.
     Окно вело в кабинет. Пустой.
     Нужно обернуть чем-то руку, чтобы разбить окно. Но все,  что  у  него
было - пара ботинок-носков  и  тюремная  блуза.  Ну,  подозрительней,  чем
сейчас, он все равно не станет. Лью стянул блузу, обмотал часть ее  вокруг
руки и ударил.
     И едва не сломал руку.
     Ладно... ему оставили  драгоценности  -  наручные  часы  и  кольцо  с
алмазом. Лью с силой провел алмазом круг на стекле и ударил другой  рукой.
Это обязано быть стекло; если это пластик, он обречен. Из  стекла  выбился
почти правильный круг.
     Лью пришлось повторить это шесть  раз,  прежде  чем  отверстие  стало
достаточно широко для него.
     Он улыбался, шагнув внутрь, все еще с блузой в руках. Теперь  все,  в
чем он нуждался - это лифт. Фараоны мигом сцапали бы его,  застав  посреди
улицы  в  тюремной  блузе,  но  спрятав  блузу  здесь,   он   окажется   в
безопасности. Кто заподозрит в чем-либо лицензионного нудиста?
     Только вот лицензии у него нет. Или нудистской сумочки  через  плечо,
где бы она лежала. Или бритья.
     Это очень плохо. Отродясь не бывало настолько волосатого нудиста.  Не
просто со щетиной, но в настоящей, окладистой, так сказать, бороде. Где бы
ему взять бритву?
     Лью осмотрел ящики письменного стола. Многие деловые люди держат  там
запасные бритвы. Просмотрев половину ящиков, он  остановился.  Не  потому,
что нашел бритву, а потому, что узнал, где он находится.  Бумаги  в  столе
показывали это даже с чрезмерной очевидностью.
     Госпиталь.
     Лью все еще стискивал блузу. Он затолкал  ее  в  корзину,  более  или
менее прикрыл бумагой и бросился в кресло.
     Госпиталь. Надо же ему было выбрать именно госпиталь. Да  еще  именно
этот госпиталь, выстроенный рядом со зданием суда округа Топека по явной и
разумной причине.
     Но ведь он же на самом деле не выбирал его. Это дом его выбрал. Да  и
принял ли он за всю жизнь  хоть  одно  решение,  не  побуждаемый  к  этому
другими? Нет. Друзья занимали у него деньги без  отдачи,  у  него  уводили
девушек, его не продвигали по службе, потому  что  не  обращали  внимания.
Ширли женила его на себе, а потом бросила четыре года спустя  ради  друга,
которого ни к чему нельзя было принудить.
     Даже  теперь,  вероятно,  у  исхода   его   жизни,   все   оставалось
по-прежнему. Бежать  ему  помог  старый  похититель  тел.  Потом  инженер,
построивший камеры так, что  между  прутьями  мог  протиснуться  некрупный
человек. И еще один - построивший пешеходную дорожку между двумя соседними
крышами. И вот он здесь.
     Самое плохое то, что здесь у него нет  шанса  притвориться  нудистом.
Минимум, что  необходимо  -  медицинский  халат  и  маска.  Даже  нудистам
приходится иногда носить одежду.
     Шкаф?
     В шкафу  не  оказалось  ничего,  кроме  зеленой  шляпы  и  совершенно
прозрачной накидки-дождевика.
     Можно искать спасения в бегстве. Если он найдет бритву, он окажется в
безопасности, как только достигнет улицы.  Лью  укусил  себя  за  костяшки
пальцев, отчаянно гадая, где же лифт. Придется довериться удаче. Он  снова
начал обыскивать ящики письменного стола.
     Лью взял в руку бритвенный прибор в  черном  кожаном  футляре,  когда
дверь отворилась.  Вошел  плотный  человек  в  больничном  халате.  Интерн
(людей-докторов в госпиталях не было)  наполовину  подошел  к  письменному
столу,  когда  увидел  Лью,  склонившегося   над   открытым   ящиком.   Он
остановился. Челюсть его отвисла.
     Лью вернул ее на место ударом кулака, все еще  сжимающего  бритвенный
прибор.  Зубы  вошедшего  соединились  с   резким   стуком.   Его   колени
подогнулись, меж тем как Лью проскочил мимо него и выбежал за дверь.
     Лифт находился прямо напротив по ту сторону холла,  дверки  его  были
раскрыты. Лью вскочил в лифт и нажал на 0. Пока лифт спускался, он брился.
Машинка брила быстро и чисто, хотя и немного шумно. Лью  обрабатывал  себе
грудь, когда дверки растворились.
     Прямо перед ним стояла тощая  лаборантка;  в  глазах  у  нее  застыло
полностью отсутствующее выражение, какое бывает у тех, кто ждет лифта. Она
прошмыгнула мимо Лью, пробормотав извинения и вряд  ли  его  заметив.  Лью
быстро вышел. Двери закрылись раньше, чем он понял, что  находится  не  на
том этаже.
     Проклятая лаборантка! Она  остановила  лифт  раньше,  чем  он  совсем
спустился.
     Лью повернулся и ударил по кнопке вызова. Потом до него дошло то, что
он  увидел  вокруг  первым  поверхностным  взглядом,  и  его  голова  сама
повернулась, чтобы посмотреть снова.
     Все большое помещение было заполнено стеклянными  баками  высотою  до
потолка, расставленными на манер лабиринта, как стеллажи в библиотеке. То,
что находилось в баках, являло собой самое непристойное  зрелище.  Это  же
были люди!  Мужчины  и  женщины!  Нет,  он  не  будет  туда  смотреть.  Он
отказывается смотреть на что-либо кроме двери лифта. "Почему  этого  лифта
так долго нет?"
     Лью услышал сирену.
     Твердый кафельный пол задрожал под его босыми ногами. Он почувствовал
онемение в мускулах, вялость в душе.
     Лифт пришел...  Поздно.  Лью  вставил  между  его  дверками  стул.  В
большинстве зданий  не  было  лестниц,  только  разные  лифты.  Теперь  им
придется воспользоваться другими лифтами, чтобы до него добраться. Ну, где
же это?.. У него  не  было  времени  на  поиски.  Он  начинал  чувствовать
настоящую сонливость.  Должно  быть,  на  этой  комнате  фокусируют  сразу
несколько генераторов ультразвука. Там,  где  пройдет  один  луч,  интерны
почувствуют себя чуть расслабленными, капельку неловкими. Но там, где лучи
пересекутся, то есть здесь, человек потеряет сознание. Но время еще есть.
     Сначала он должен кое-что сделать.
     К тому времени, как они прорвутся внутрь, у  них  будет  за  что  его
казнить.
     Баки были не стеклянными,  а  пластмассовыми;  из  совершенно  особой
пластмассы. Чтобы не спровоцировать защитной реакции у  всех  бесчисленных
частей тела, которые могли в них храниться, пластмасса должна  была  иметь
уникальные характеристики. Ни один  инженер  не  мог  сделать  его  еще  и
небьющимся!
     Он бился вполне удовлетворительно.
     Впоследствии Лью сам не мог понять, как он  умудрился  оставаться  на
ногах так долго.  Умиротворяющее  ультразвуковое  бормотание  парализующих
лучей все время тянуло его, тащило на пол, с каждым мигом  казавшийся  все
мягче. Стул, которым он орудовал, делался тяжелее и тяжелее. Но  пока  Лью
был в силах его поднять, он продолжал бить баки.  Он  стоял  по  колено  в
питательном растворе, мертвые останки при  каждом  движении  касались  его
ног; но он сделал свое дело лишь на треть, когда  пение  беззвучных  сирен
стало для него непреодолимым.
     Лью упал.


     И после всего этого разбитые банки органов даже не были упомянуты!
     Сидя в зале суда и  слушая  монотонный  гул  судебного  ритуала,  Лью
отыскал ухо мистера Брокстона, чтобы задать ему  вопрос.  Мистер  Брокстон
улыбнулся ему:
     - А зачем им это поднимать? Они считают, что на вашу  долю  хватит  и
так. Если вы  отразите  этот  удар,  тогда  вас  обвинят  в  бессмысленном
уничтожении ценных медицинских ресурсов. Но они уверены, что  вам  это  не
удастся.
     - А вы?
     - Боюсь, что они правы. Но мы  попытаемся.  Вот,  Хеннеси  собирается
зачитать обвинение. Вы сможете изобразить негодование и обиду?
     - Конечно.
     - Хорошо.
     Прокурор читал обвинение; его голос, исходящий из-под тонких  светлых
усов, звучал точно глас судьбы. Уоррен Льюис Ноулз выглядел  негодующим  и
обиженным. Но больше он себя уже таковым не чувствовал. Он совершил  нечто
такое, за что стоило умереть.
     Причиной всему были банки органов. При хороших врачах  и  достаточном
притоке материалов в банки органов любой налогоплательщик может  надеяться
прожить неограниченную жизнь. Кто станет голосовать против  вечной  жизни?
Смертная казнь была для гражданина бессмертием, и он голосовал за смертную
казнь за любое преступление.
     Льюис Ноулз нанес ответный удар.
     - Государство  утверждает,  что  упомянутый  Уоррен  Льюис  Ноулз  на
протяжении двух лет преднамеренно проехал в сумме  шесть  раз  на  красный
сигнал светофора. В течение этого же периода тот же Уоррен Ноулз  превысил
местные ограничения скорости не менее десяти раз, причем один раз на целых
пятнадцать миль в час. Карточка у него всегда была плохая.  Мы  представим
свидетельства о его аресте в 2082 году по обвинению в пьянстве за рулем, в
котором он был оправдан только из-за...
     - Протестую!
     - Протест принимается. Раз его оправдали, господин прокурор,  значит,
суд признал его невиновным.





                                ШТИЛЬ В АДУ


     Я прямо-таки чувствовал жар, нависший снаружи. В кабине было  светло,
сухо и прохладно,  едва  ли  не  чересчур  прохладно,  как  в  современном
кабинете в разгар лета. За двумя маленькими оконцами было так  черно,  как
только может быть черно в Солнечной  системе  и  достаточно  жарко,  чтобы
потек свинец, при давлении, равняющемся  давлению  в  трехстах  футах  под
поверхностью океана.
     -  Вон  там  рыба,  -  сказал  я,  просто,  чтобы   как-то   нарушить
однообразие.
     - И как же она приготовлена?
     - Трудно сказать. Кажется, за ней оставался след из  хлебных  крошек.
Не зажаренная ли? Представь себе только, Эрик! Жареная медуза.
     Эрик звучно вздохнул.
     - Это обязательно?
     - Обязательно. Это единственный способ увидеть что-нибудь  стоящее  в
этом... этом... Супе? Тумане? Кипящем кленовом сиропе?
     - Опаляющем мертвом штиле.
     - Верно.
     - Кто-то выдумал эту фразу, когда я был  еще  ребенком,  сразу  после
известий  от  зонда  "Маринер-II".  Бесконечный  опаляющий  черный  штиль,
горячий, как печь для обжига,  прикрытый  достаточно  толстой  атмосферой,
чтобы поверхности не могло достигнуть ни одно дуновение ветерка и ни самой
малости света.
     Я вздрогнул.
     - Какая сейчас температура снаружи?
     - Тебе лучше не знать. У тебя слишком богатое воображение, Почемучка.
     - Ничего, я справлюсь, док.
     - Шестьсот двадцать градусов.
     - С этим, док, мне не справиться!
     То  была  Венера,   Планета   любви,   любимица   писателей-фантастов
тридцатилетней давности. Наш корабль висел под баком водородного  топлива,
перенесшего нас  с  Земли  на  Венеру,  на  высоте  двадцати  миль,  почти
неподвижный в сиропообразном воздухе. Бак,  теперь  почти  пустой,  служил
отличным воздушным шаром. Он будет удерживать нас во взвешенном  состоянии
до тех пор, пока давление внутри будет уравновешивать внешнее. Делом Эрика
было регулировать давление в  баке,  управляя  температурой  газообразного
водорода. Мы брали пробы воздуха через  каждые  десять  минут  погружения,
начиная с трехсот миль, и регистрировали  температуру  воздуха  через  еще
более короткие промежутки времени, и  еще  мы  выпускали  небольшой  зонд.
Данные, полученные нами на месте, всего лишь подтверждали  в  деталях  то,
что мы и раньше знали о самой горячей планете в Солнечной системе.
     - Температура только что поднялась до  шестисот  тридцати,  -  сказал
Эрик. - Ну, ты уже кончил скулить?
     - Пока да.
     - Отлично. Пристегнись. Мы отчаливаем.
     - Какой денек славный для героев! - я  принялся  распутывать  паутину
ремней над своим креслом.
     - Мы же выполнили все, зачем сюда явились. Разве не так?
     - Я разве спорю? Ну, я пристегнулся.
     - Ага.
     Я знал, почему ему не  хочется  уходить.  Я  и  сам  краешком  сердца
чувствовал то же самое. Мы потратили четыре месяца, добираясь  до  Венеры,
чтобы провести неделю, обращаясь вокруг нее и меньше двух дней  в  верхних
слоях атмосферы, а это казалось ужасной растратой времени.
     Но он что-то копался.
     - В чем дело, Эрик?
     - Тебе лучше не знать.
     Он не шутил. Голос у него был механический, не по-людски  монотонный,
значит, он не прилагал  добавочного  усилия,  чтобы  вложить  интонацию  в
звучание  его  голосовых  аппаратов.  Только  жестокое  потрясение   могло
принудить его к этому.
     - Я с этим справлюсь, - сказал я.
     - Хорошо. Я не чувствую турбореактивных двигателей.  Ощущение  такое,
будто вкатили анестезию позвоночного столба.
     Весь холодок в кабине, сколько его там было, вошел в меня.
     - Проверь, не сможешь ли ты  посылать  двигательные  импульсы  другим
путем. Можешь испытать двигатели наугад, не чувствуя их.
     - Хорошо.  -  И,  долю  секунды  спустя:  -  Не  выходит.  Ничего  не
получается. Хотя мысль была неплохая.
     Съежившись в кресле, я пытался придумать, что бы сказать. На  ум  мне
пришло только:
     - Что ж, приятно было с тобой познакомиться, Эрик. Мне нравилось быть
половиной экипажа, да и сейчас нравится.
     -  Сантименты  оставь  на  потом.  Давай,   начинай   проверять   мою
принадлежность. Прямо сейчас, и тщательней.
     Я проглотил свои комментарии и направился к дверке в  передней  стене
кабины. Пол у меня под ногами мягко покачивался.
     За квадратной дверкой четырех футов  в  поперечнике  находился  Эрик.
Центральная нервная система Эрика, с головным мозгом  наверху  и  спинным,
свернутым для большей  компактности  в  свободную  спираль,  в  прозрачном
вместилище из стекла и  губчатого  пластика.  Сотни  проволочек  со  всего
корабля вели к стеклянным стенкам, где присоединялись к избранным  нервам,
разбегавшимся, словно паутина электросети от центральной нервной спирали и
жировой защитной мембраны.
     В космосе нет места калекам, и не зовите калекой Эрика,  так  как  он
этого не любит. Он в  некотором  роде  идеальный  космонавт.  Его  система
жизнеобеспечения весит вполовину меньше моей и занимает в  двенадцать  раз
меньше места.  Зато  остальные  его  "протезы"  составляют  большую  часть
корабля.  Турбодвигатели  были  подсоединены  к  последней  паре   нервных
стволов, той, что управляла когда-то движением его ног,  а  десятки  более
тонких нервов в этих стволах ощущали  и  регулировали  топливное  питание,
температуру двигателей, дифференциальное  ускорение,  ширину  всасывающего
отверстия и ритм вспышек.
     Эти связи оказались нетронутыми. Я проверил  их  четырьмя  различными
способами и не нашел ни малейшей причины, отчего бы им не работать.
     - Проверь остальные, - сказал Эрик.
     Потребовалось добрых два часа, чтобы проверить связи в каждом нервном
стволе. Все они были целыми. Кровяной насос усердно пыхтел и жидкость была
достаточно обогащена, что нейтрализовало мысль о  возможности  "засыпания"
турбонервов от недостатка питания или кислорода.  Так  как  лаборатория  -
один из подсобных "протезов" Эрика, я дал ему проанализировать  его  кровь
на содержание сахара, исходя из возможности, что "печень