ас меня занимает  одно:  кто  мог  быть  подстрекателем,
организовать нападение, кто был заинтересован в разгроме нашей базы?.."
   Иван  Александрович  не  только  размышлял  над  этим  вопросом,  но  и
действовал. При первом же  удобном  случае  он  отправился  с  официальным
визитом к верховному жрецу храма Буатоо, и через несколько дней состоялось
по-восточному пышное, взбудоражившее  весь  архипелаг  торжество  передачи
храму великой паутоанской святыни - части статуи древнего божества.
   Последствия этого шага превзошли  все  ожидания.  Экспедиция  приобрела
возможность вести дальнейшие работы уже без поддержки  солдат  губернатора
колонии. Влиятельные жрецы  храма  сказали  свое  слово  -  и  враждебного
отношения паутоанцев к работе ученых как не бывало. Больше того, к услугам
исследователей теперь было все, что только могло дать местное население.
   Но наслаждаться  успехом  пришлось  недолго.  Вернулся  из  поездки  по
островам Шираст, и радость была омрачена. Он, как видно,  самым  искренним
образом обрадовался  первым  успехам  экспедиции,  высказал  толковые,  не
лишенные  изобретательности  соображения,  касающиеся  планов   дальнейших
исследований, но, когда выяснилось, что обломок статуи уже  передан  храму
Буатоо,  вдруг  заговорил  таким  тоном,  который  опять  вывел  из   себя
профессора. Иван Александрович не узнавал всегда корректного, скромного  и
подчеркнуто почтительного с ним молодого ученого. Шираст в вежливых, но по
существу возмутительных выражениях дал понять  Вудруму,  что  он  не  имел
права предпринимать такие ответственные действия, не согласуя их с ним как
с официальным представителем Гуна Ченснеппа на Паутоо.
   - Да, помилуйте, господин Шираст, вы, кажется, забываетесь! Покамест  я
руковожу  экспедицией,  научными  изысканиями  и  все  относящееся  до  их
состояния намерен  решать  без  столь  любезных  вам  хитросплетений.  Мне
представляется совершенно обязательным, чтобы вы, господин Шираст,  раз  и
навсегда отказались от взятого вами тона.
   - К сожалению, господин профессор, я не могу переменить своего  мнения.
Если вам показался оскорбительным тон моих высказываний, я готов  принести
свои извинения. Я действительно, кажется, погорячился, узнав о вашем столь
опрометчивом поступке, но по существу дела...
   - Я просил бы вас и по существу  дела  высказаться,  не  руководствуясь
различными посторонними, не касающимися экспедиции доводами, а сообразуясь
только с интересами проводимых нами исследований.
   - Необходимо не забывать, профессор, что исследования  эти  делаются  в
интересах фирмы  "Ченснепп-каучук".  Вы  приняли  условия  господина  Гуна
Ченснеппа и, следовательно, не вольны распоряжаться по  своему  усмотрению
как полученными результатами, так и добытыми здесь экспонатами.
   - Статуя паутоанского божества принадлежит паутоанскому народу!
   - О, господин профессор, конечно,  я  уважаю  ваши  крайне  либеральные
взгляды, но мне этот вопрос представляется слишком сложным и, я бы сказал,
щекотливым. Мне кажется, его просто не следует касаться.
   - Для меня этот вопрос не кажется сложным: я никогда не забываю, что мы
находимся на земле Паутоо.
   - Которая фактически принадлежит Ченснеппу, господин профессор.
   - Что?!
   - Ну, не одному ему,  разумеется,  есть  еще  несколько  крупных  фирм,
имеющих интересы на  этих  островах,  немало  средств  вкладывающих  в  их
развитие, однако "Ченснепп-каучук" доминирует.  От  Ченснеппа  в  какой-то
мере зависят все эти фирмы,  не  говоря  уже  о  предприятиях  и  торговых
заведениях состоятельных паутоанцев.
   - Все это, вероятно, так... Ну  что  же,  тем  хуже  для  паутоанцев...
Значит, вы находите, что и мы, наша изыскательская группа  ученых,  должны
быть на положении паутоанцев?
   - Ну, зачем же так резко, профессор, поверьте...
   -  Не  хочу!  Давайте  без  обиняков.  Если  я  не  соглашусь  на  ваши
требования, что вы намерены предпринять?
   - Я распоряжусь прекратить финансирование и  отзову  все  принадлежащее
Гуну Ченснеппу оборудование.
   "Вот каков оказался господин  Шираст,  -  пишет  Иван  Александрович  в
письме Арнсу Парсету, - мне он  был  несколько  подозрителен  еще  там,  в
метрополии, когда мы были с ним у этого ворочающего миллионами магната,  а
теперь... Ничего не поделаешь, мне просто не приходило на мысль,  что  все
это обернется так пакостно.  Да,  дорогой  учитель,  я  согласился  с  его
наглыми требованиями. Пришлось согласиться, памятуя, что  основные  работы
фактически еще не начаты. Издержки предстоят немалые, и в  силу  этого  мы
вынуждены полностью зависеть от благорасположенности этих  господ.  Я  еще
понимаю - Ченснепп, но этот, с позволения  сказать...  Ведь  какой  ни  на
есть, а ученый, притом человек, надо отдать ему справедливость, способный.
Из него бы вышел, если не отменный, то по крайней мере очень обстоятельный
и, может быть, заметный исследователь... Ну,  да  бог  с  ним...  Понял  я
только, что попал в положение пренеприятное, однако  не  отчаиваюсь  найти
средство к выходу из него, и, как знать,  может  быть,  в  конечном  счете
господин Шираст останется с носом. А пока... пока весьма противно на душе.
Только и отдохновения сейчас - это общение с нашим замечательным  Преойто.
Кстати, поклон от него. Вспоминает с радостью и душевной теплотой  встречи
с вами. Он все так же обаятелен и  мудр,  жизнерадостен  и  спокоен,  хотя
знает, что дни его сочтены. Преойто теперь прикован  к  своему  креслу,  и
удел   его   -   тихое   наслаждение   жизнью   созерцательной.   Пора   и
необременительная, и спокойная. Уже спокойная и еще не обременительная. Он
болен настолько, что уже может позволить себе редко доступную  роскошь  не
иметь нежелательных обязанностей, и все же  бодр  в  такой  мере,  что  не
требуется за ним какого-либо унижающего ухода. Он  умеет  рассудительно  и
уверенно оценивать окружающий мир, видеть  особенную  красоту  его,  часто
недоступную другим..."


   В эти дни Иван Александрович часто бывает в белом  низеньком  доме  под
сенью  кокосовых  пальм,  заботливо  склонивших  свои  кроны  над   легкой
черепицей. Домик прост и удобен. Широкая  веранда  почти  со  всех  сторон
окружает его внутренние и в жару сравнительно прохладные комнаты. Вечерами
под неумолчный и ставший уже привычным шум  живности,  обильно  населяющей
тропики, Вудрум часами просиживает у кресла больного старика,  слушая  его
содержательную, неторопливую речь, делясь своими планами изучения  древней
и загадочной истории Паутоо, невзгодами  и  сомнениями,  с  благодарностью
принимая его советы.
   Преойто - потомок старинного влиятельного паутоанского рода.  Он  сумел
сочетать в себе  высокую  культуру  некогда,  могущественного  и  славного
народа Паутоо и  многое  из  того,  что  принесла  на  Восток  европейская
цивилизация. Он одним из первых паутоанцев получил блестящее образование в
Европе, его дом стал центром для свободомыслящей паутоанской интеллигенции
и объектом подозрительного внимания колониальных  властей.  Преойто  много
сделал для своих соотечественников, достиг огромной известности и  почета,
оставаясь скромным, доступным и бескорыстным.
   "Я не перестаю восхищаться Преойто, - пишет Вудрум Наталье  Васильевне.
-  Ты  не  представляешь  себе,  как  скромен  уклад  жизни  этого  и   по
происхождению, и по личным достоинствам выдающегося человека.
   Я испытываю ни с чем не сравнимое ощущение радости, которое  доставляет
мне  общение  с  Преойто.  Его  неторопливые,  полные  достоинства  манеры
показывают человека содержательного и уравновешенного. Все в нем  говорит,
что он  унаследовал  мудрость  многих  веков.  Всегда  чувствуешь  себя  в
присутствии этого величавого паутоанца невозможно наивным и малоопытным.
   Наш господин Шираст весьма скептически, даже неодобрительно относится к
моим визитам к Преойто. А я люблю у него бывать, отдыхаю у  него  душой  и
вовсе не намерен разделять страхов Шираста, уже потому настороженного, что
Преойто - гордость и знамя паутоанцев - не угоден властям метрополии.  Его
стремление обеспечить торжество идеалов - истины,  добра  и  красоты,  его
проповедь  справедливости  (он  считает,  что  в  мире  должен  быть  один
главенствующий закон  справедливости,  в  силу  которого  никто  не  смеет
строить своего  счастья  на  несчастье  другого)  еще  кое-как  устраивает
власти.  Но  их  страшит  другое.  Преойто  авторитетен,  к   его   словам
прислушивается народ, а он идет дальше многих националистов  и  учит,  что
надобно стремиться не к тому, чтобы заменить  европейских  властителей  на
паутоанских, а к правлению, действующему  в  интересах  народа,  служащему
народу, к ликвидации бедноты и нищеты во  всех  ее  проявлениях.  Этого-то
учения  ему  и  не  могут  простить  власть  имущие.  Ни  европейские,  ни
паутоанские..."
   Каждое свидание  с  Преойто  радует  Ивана  Александровича,  прибавляет
бодрости и уверенности. После любой встречи с ним легче переносить тяжелую
обстановку, сложившуюся из-за Шираста. Шираст стал  набирать  в  поисковую
группу новых людей. Подчас он не утруждает себя тем, чтобы  согласовать  с
Вудрумом свои действия, и явно  стремится  к  тому,  чтобы  окружить  себя
нужными ему людьми. Незаметно получилось  так,  что  русские  оказались  в
меньшинстве. Нет былой сплоченности, единства, во всем начинает царить дух
делячества.
   Александра Вудрума не узнать в эти трудные дни. Он  оживлен,  деятелен.
Впервые встретившись с житейскими невзгодами,  с  людьми  разными,  в  том
числе и нечистоплотными, а зачастую просто подлыми, он включается в борьбу
активно, проявляя себя далеко не мягкотелым, настойчивым  и,  когда  надо,
даже отважным. Неиссякаемый оптимизм Бориса Шорпачева, несомненно,  служит
ему примером, и "русская партия", хотя и малочисленная,  держится  стойко.
Находчивый, общительный Шорпачев сумел ближе других европейцев  сойтись  с
рабочими-паутоанцами,  стать  и  среди  них  своим  человеком.  Он  вскоре
выяснил, что  Шираст  в  числе  нанятых  рабочих  привез  замаскированного
служителя храма Буатоо. Узнав, что его секрет раскрыт  Шорпачевым,  Шираст
стал еще хуже относиться к юноше, выжидая удобного повода,  чтобы  уволить
его из экспедиции.
   Иван Александрович, его друзья не могут  понять  причины  двойной  игры
Шираста, сперва недовольного наладившимися отношениями с жрецами, а  затем
установившего с  ними  какие-то  подозрительные  связи.  Услышав  об  этих
происках, Вудрум то впадает в уныние, то грозится,  несмотря  ни  на  что,
порвать с Ширастом и Ченснеппом. Однако  он  вскоре  снова  углубляется  в
работу, не в силах ничего предпринять, стараясь не  обращать  внимания  на
все ухудшающуюся обстановку в экспедиции.
   А между тем успех следует за успехом. Расчищена  часть  площадки  перед
святилищем храма и уже найден кусок ветки, о которой можно с  уверенностью
сказать, что она из окаменевшей в свое время рощи, воспетой  в  легенде  о
Ракомо и Лавуме. Разобран завал нижнего портика храма, и там, среди  хаоса
обломков,  найдена  окаменевшая  кисть  руки  Лавумы,  а  вскоре  водолазы
пробираются все дальше в глубь развалин и одному из них удается найти  еще
один обломок статуи Небесного Гостя,  который  Иван  Александрович  Вудрум
считал ядром метеорита. Но и эта радость омрачается  Ширастом.  Шираст  уж
очень  много  времени  проводит  вне  экспедиции,  то  и   дело   посещает
высокопоставленных  лиц  колонии.  За  спиной  Вудрума  ведутся   какие-то
переговоры. Шираст сносится с метрополией, посещает губернатора  и  жрецов
Буатоо. Возня эта неприятна и подозрительна  Вудруму,  он  чувствует,  что
затевается   что-то   неблаговидное.   Все   это   кончается   совершенной
неожиданностью:  Шираст  заявляет  Вудруму  о   необходимости   прекратить
подводные раскопки, и притом безотлагательно.
   Судя по тому что работы не прекратились, Иван Александрович  просто  не
посчитался с требованиями полномочного представителя Гуна Ченснеппа. В  те
дни Вудруму было не до того. Он  все  меньше  бывает  на  месте  раскопок,
поручив их Плотникову и сыну, а сам почти все время проводит  на  основной
базе экспедиции в Макими, работая над изучением  добытых  экспонатов.  Все
его внимание привлечено ядром метеорита. Осторожно, ювелирно, миллиметр за
миллиметром он расчищает сердцевину  космического  тела,  заброшенного  из
какого-то далекого мира.
   Изучая извлеченные из  ядра  метеорита  небольшие,  похожие  на  арахис
зерна, он убеждается, что это не  просто  частицы  неизвестного  на  Земле
минерала. Зерна  одинаковы,  похожи  друг  на  друга,  на  их  поверхности
сложный, повторяющийся на каждом зерне узор. Строение их  явно  показывает
принадлежность к органическому миру. Но ни одно углеродистое  вещество  не
имело  такого  огромного  удельного  веса.  Что,  если  это  действительно
зародыши или какие-то зерна, споры неведомой, но явно силициевой жизни?
   Долгие ночи просиживал Вудрум с Очаковским над  удивительной  находкой,
изучая, споря,  зарисовывая  и  записывая  все  возникшие  соображения.  И
радость необычайного открытия, и вместе с тем  страх  охватывают  ученого.
Что, если в зародышах еще _таится жизнь  и  она  сможет  воспрянуть_,  как
некогда под ударом Рокомо?  Что,  если  в  зародышах  притаилась  на  века
неведомая,  быть  может,  невероятно  могущественная  сила?  Какова  будет
дальнейшая судьба этого  открытия,  в  чьи  руки  эта  сила  попадет?  Что
произойдет тогда на планете?..


   "13 мая 1914 года, среда.

   Вчера  за  мной  прислали  от  Преойто.  Слуга  сказал,  что   господин
покорнейше просит прибыть к нему незамедлительно.  Я  бросил  все  дела  и
поспешил к старцу. Он встретил меня извинениями, отослал слугу и пригласил
для беседы.
   Как описать ее, как передать вызванные ею  чувства?  Не  припомню  день
более тягостный,  чем  вчерашний,  разве  только  тот,  когда  пришел  для
последнего прощания с матушкой.
   Застал я Преойто таким, как всегда, -  приветливым,  спокойным,  однако
уже в первые минуты мне показалось, что его неурочное приглашение  вызвано
обстоятельствами особенными. Был он тих и сосредоточен более обычного. Все
так же ласков и умиротворен,  однако  чувствовалась  в  нем  большая,  чем
обычно, отрешенность. Едва начав разговор со мной, Преойто сказал:
   - Видимся мы в последний раз. Завтра я переступлю порог непознаваемого.
Не возражай, мой друг, и не спеши с утешениями, которые хотя и возникают у
тебя - я это знаю - сердечно, но сейчас излишни. Я долго  прожил,  изведал
немало счастья, выпало на долю мою много и горьких минут. Такова жизнь,  и
я благословляю ее, вовсе не сетуя на неизбежность ожидающего всех нас.  Не
будем  предаваться  отчаянию  и  бесполезной  скорби,  а  лучше   истратим
оставшееся время разумно. Я хочу рассказать о делах, всеми давно  забытых,
еще об одной заманчивой загадке Паутоо. Посмотри, мой  друг,  внимательно,
не подслушивают ли нас, и снова сядь возле меня.
   Вот так. Хорошо. Давно я знаю тебя, знаю  твою  любовь  к  паутоанскому
народу и потому именно тебе  хочу  в  свои  последние  часы  рассказать  о
сокровенном.
   Это было давно. В те  времена,  когда  жизнь  нашего  народа  считалась
полной, чудесным образом гармонировала с природой, а человек с восторгом и
изумлением взирал на тайны Вселенной. Предания говорят, будто небо и земля
тогда находились ближе друг к другу и люди, случалось, становились богами,
а боги любили жить среди людей.  То,  что  теперь  мы  относим  к  области
чудесного, непостигаемого нашими чувствами и  даже  умом,  тогда  являлось
доступным пониманию не только избранных, но и простых  паутоанцев.  Однако
очень многое из того, что освоено человеком в наши дни,  разумеется,  было
еще недоступно древним. Я хочу утешить себя мыслью о том, что, может быть,
тебе удастся соединить знания, разделенные веками,  и,  когда  ты  изучишь
свойства Золотой Ладьи, открыть ее тайну.
   Род наш, как ты знаешь, старинный, и семейное предание говорит, что  на
Паутоо во времена великого правителя Нийона жил смелый и  мудрый  человек,
которого  звали  Преойто-Моу.  Тебе  известно,  что  паутоанцы  в  далеких
странствиях и смелых путешествиях обнаруживают большую предприимчивость  и
много истинного мужества. С  островов  Паутоо  еще  в  древние  времена  в
далекие страны отправлялись хорошо оснащенные суда. Уже тогда предки  наши
общались с народами, о которых европейцы узнали не так уж давно. Так  вот,
предание гласит,  будто  именно  Преойто-Моу,  наделенный  пытливым  умом,
необыкновенной жаждой познаний, и был создателем  паутоанского  флота.  Он
первым предпринял отважные морские путешествия, чем  и  прославил  Паутоо.
Царь Нийон приблизил Преойто-Моу, щедро  вознаградил  его,  и  Преойто-Моу
стал одним  из  самых  значительных  людей  в  стране,  а  вскоре  полюбил
прекрасную царевну Рагнаа.
   Говорят, что  еще  в  те  времена  паутоанцы  якобы  ходили  к  берегам
островов, которые теперь называют Новой Зеландией, и Преойто привез оттуда
чудесную птицу поэ. Темно-зеленая, отливающая  блеском,  словно  сталь,  с
пучком белых, как морская  пена,  перышек  на  изящной  шейке,  эта  птица
наделена такой способностью петь, какой не обладает ни одна из ее пернатых
сородичей. Поэ превосходно  подражает  всем  услышанным  звукам,  особенно
голосу человека. Преойто-Моу в долгом пути от новозеландских  берегов  пел
песни своей родины, и поэ научилась петь голосом Преойто-Моу. Никто не мог
отличить ее песен от песен Моу, который был превосходным певцом.  Чудесную
птицу он подарил принцессе Рагнаа, и с тех пор в прекрасном дворцовом саду
часто  слышалось  пение  Преойто,   а   ее   сердце   стало   принадлежать
прославленному моряку.
   Царь Нийон воспротивился этой любви, так как  обещал  свою  дочь  князю
Тансея, но Рагнаа и  слушать  не  хотела  ни  о  ком,  кроме  Преойто-Моу.
Всемогущий правитель Паутоо  не  в  силах  был  противиться  единственной,
беззаветно любимой дочери. Он знал ее порывистость и отвагу, настойчивость
и волю, понимал, что, полюбив, она будет готова на все вплоть до смерти, и
пустился на хитрость. Он дал согласие на ее брак с Преойто-Моу, но при том
условии, что знаменитый открыватель дальних и богатых стран женится на его
дочери только по возвращении из плавания к легендарной земле Анупау.
   Узнав о таком решении, Рагнаа  в  отчаянии  бросилась  к  своему  дяде,
верховному жрецу храма Буатоо, умоляя его повлиять на отца, уговорить отца
смягчить свое решение, так как боялась, что Моу не  вернется  из  опасного
похода к таинственной стране.
   Жрец,  любивший  свою  прелестную  племянницу,  утешил   ее,   пообещав
непременное возвращение Преойто-Моу, если она вернет любимому его  подарок
и если эту чудесную  птицу  он  будет  всегда,  в  течение  всего  похода,
оберегать, лелеять и держать при себе.
   Все дни и вечера стала проводить принцесса в своем саду среди прудов  и
фонтанов, окруженная диковинными  растениями  и  прекрасными  постройками,
созданными  искуснейшими  мастерами  Паутоо,  напевая  песни  прощания   с
любимым, и птица поэ научилась петь ее голосом.
   Быстро пролетели  оставшиеся  до  похода  дни.  Вот  уже  готовы  суда,
предназначенные  для  невиданного   плавания,   вот   уже   наступил   час
расставания.
   Принцесса Рагнаа вернула Моу его дар.
   Ушли корабли к неизвестным, манящим и страшным берегам.
   Во многих странах  побывали  отважные  мореплаватели,  везде  спрашивая
людей о путях к таинственному материку Анупау, но нигде не могли узнать  о
нем ничего определенного. Прошло больше года, а моряки, истосковавшиеся по
родным островам, все еще не могли ничего  разведать  и  начали  впадать  в
уныние, болеть, а некоторые из них умерли, так и не дождавшись возвращения
на родину. Трудно было Преойто-Моу, труднее, чем всем остальным, однако  у
него было великое  утешение  -  птица  поэ,  не  уставав