лександр,
очень захотелось именно сейчас увидеть его, поговорить с ним.
   Он стоял на верхней  палубе,  пытливо  всматриваясь  туда,  где  завтра
появятся  острова  Паутоо.  На  лице  его  застыло  выражение   радостного
ожидания, а глаза были грустны, в них почуялась  мне  какая-то  страшинка,
тоска. О чем он  думал?  Об  оставленном  там,  за  тысячи  миль,  или  об
ожидавшем впереди? Почему к чаянию неведомого  примешивался  страх?  Может
быть, это предчувствие?.. Так боязно было брать Александра с собой...
   Быстро наступила ночь, а мы все стояли с ним бок о бок, чувствуя  тепло
друг друга и не произнося ни слова. Юго-западный муссон  принес  прохладу.
Море  волновалось  умеренно,  и  мы  еще   долго   любовались   переливами
искрящегося незнакомыми созвездиями неба, чудесной игрой света  в  волнах,
светящимися в них существами.
   В десятом часу Александр пожелал мне  спокойной  ночи  и  отправился  к
себе, а я все еще размышлял о трудах и радостях, о прекрасном и  страшном,
ожидающем нас в давно полюбившейся мне, давно желанной стране".



6. БОРИС ШОРПАЧЕВ

   "27 января 1914 года

   И вот снова, после почти двадцатилетней разлуки,  передо  мной  острова
Паутоо.
   Я рано разбудил Александра, и мы поспешили на палубу. Вершины  Шонганоу
еще были свободны от облаков, и только пониже  их,  на  крутых,  чернеющих
густолесьем  скалах,  кое-где  лежали  пышные   массы   розовато-сиреневых
облаков.
   Солнце взошло и осветило узкую полосу берега, светло-зеленую, не  столь
мрачную, как каскады вздымавшихся  над  нею  гор.  Наш  пароходик  обогнул
восточную, более низменную оконечность острова, и  часам  к  десяти  перед
нами  открылась  широкая  бухта,  в  глубине  которой  виднелись  спокойно
поднимавшиеся к небу дымки,  а  вскоре  уже  можно  было  различить  крыши
построек, спешащие к пароходу лодки, людей.
   Горы отступили, полоска берега стала шире, и светлая  зелень  кокосовых
пальм показалась особенно приветливой в лучах  уже  крепко  подогревавшего
нас солнца".
   Так экспедиция Вудрума  прибыла  на  первый  из  островов  Паутоо,  где
встретила человека, немало  повлиявшего  на  развернувшиеся  в  дальнейшем
события.
   В те времена на Шонганоу  пароход  заходил  раз  в  несколько  месяцев.
Островок насчитывал несколько тысяч  паутоанцев,  заготовлявших  копру,  и
одного европейца, получавшего доходы от этой копры. На Шонганоу шла тихая,
медлительная тропическая жизнь, но с прибытием парохода все оживало.
   Не успела "Принцесса Эмма" бросить якорь, как тотчас же была  атакована
целой флотилией паутоанских лодок. Все вокруг наполнилось  веселым  шумом,
выкриками  продавцов,  предлагавших  связки  бананов,   кокосовые   орехи,
безделушки из кости и дерева,  циновки,  сушеных  рыбок  и  мангустаны.  В
течение трех часов, пока шла разгрузка и погрузка, вокруг парохода  царило
необычное для этого острова оживление.  Шум  все  нарастал,  а  "Принцесса
Эмма" уже готовилась отдать концы. В это время по пристани,  отбиваясь  от
окружавшей его толпы паутоанцев, с завидной энергией пробивался к пароходу
высокий  белокурый  паренек.  Уцепившись  наконец  за  поручни  трапа,  он
прилагал все усилия к тому, чтобы расстаться с  благоухающим  тропическими
ароматами Шонганоу, но преследователи,  видимо,  никак  не  разделяли  его
стремления и удерживали изо всех сил. Третий помощник капитана, стоявший у
трапа, не пускал  юношу  на  пароход  без  билета.  Положение  парня  было
отчаянным.
   Скучающие пассажиры довольно безучастно наблюдали  за  происходящим  до
тех пор, пока в хаосе выкриков не раздались ругательства такие разудалые и
забористые, по которым русские сразу же  и  безошибочно  узнали  в  бойком
парне соотечественника.  Первым  вмешался  Василий  Афанасьевич.  Большой,
сильный, он ловко пробился к земляку. Тот назвал себя Борисом  Шорпачевым,
сказал, что его уволили с парохода, плававшего в этих водах,  оставили  на
Шонганоу, и стал умолять отставного моряка взять его с собой, хотя  бы  до
Макими. Добрый, отзывчивый  хозяйственник  экспедиции  был  вместе  с  тем
человеком расчетливым и, когда узнал, что Шорпачеву не только надо  купить
билет, но и оплатить его долги, несколько замялся, соображая, как  бы  все
это уладить. Делу помог Александр Вудрум. Всегда  несколько  медлительный,
меланхоличный  и  далеко  не  отличавшийся  радушием,  здесь  он  вдруг  с
несвойственной ему быстротой  пробрался  через  галдящую  толпу  и,  вынув
бумажник, разом успокоил и паутоанцев, и пароходную администрацию.
   Очутившись на пароходе, молодой человек скоро расположил к себе  членов
экспедиции.  Веселый,  деловитый,  услужливый,  но  не  подобострастный  и
никогда не терявший достоинства,  он  быстро  снискал  расположение  Ивана
Александровича и вместе с тем, совершенно, конечно, об этом не подозревая,
стал причиной первой размолвки между Вудрумом и Ширастом. Вудрум решил  не
только довезти Бориса Шорпачева до Макими, но и  зачислить  его  в  состав
экспедиции, резонно считая, что энергичный, способный и преданный  молодой
человек, несомненно, будет полезен делу. Узнав  об  этом  решении,  Шираст
выразил неудовольствие и в форме деликатной, но весьма решительной  сказал
профессору, что подобные действия непременно должны согласовываться с ним.
Вудрум вспылил:
   - Позвольте, позвольте, господин Шираст, этак вы договоритесь до  того,
что я и знать не буду, где мне позволено распоряжаться,  а  где  я  должен
буду исспрашивать вашего соизволения. Рабочего экспедиции я нанять не имею
права, оказывается, а отдать в починку башмаки разрешаете?
   - Иван Александрович, помилуйте, да зачем же представлять все  в  таком
виде? Ведь я только хотел предупредить, предостеречь. Вы  человек  чуткий,
добрый, но увлекающийся. Сегодня пожалели этого бродягу, а завтра...
   Вудрум не успокаивался.
   - А завтра? Продолжайте, продолжайте. Вы  что  же  это,  сударь,  опеку
учинить желаете? Не выйдет!
   - Да я вовсе не об этом, профессор, помилуйте. Я просто  хотел  бы,  ну
как вам сказать...  Поймите,  мое  положение  весьма  щекотливо.  Вы  ведь
знаете, я отношусь к вам с величайшим уважением, и вместе с тем...  Вместе
с тем я обязан выполнять поручение  Гуна  Ченснеппа,  принимать  в  расчет
многие, подчас вовсе не учитываемые вами обстоятельства. Экспедиция еще не
начала работу, нам предстоят трудности самые  различные,  и  прежде  всего
такие, которые связаны с людьми. Поверьте, наши  работы  на  Паутоо  будут
встречены далеко не радушно. Возникнет противодействие жреческой касты,  а
получить  поддержку  губернатора  будет  не  так  уж  просто.  Он  человек
нерешительный, консервативный  -  и  вдруг  в  составе  экспедиции  беглый
каторжник.
   - Ваша настороженность мне понятна. Я тоже не жду, что  жрецы  встретят
нас с распростертыми объятиями, но уверен,  что  смогу  с  ними  поладить.
Губернатор...  Губернаторы,  по-видимому,  везде  одинаковы.  А  вот   что
касается  этого  парня,  то  вы  слишком  опрометчиво  зачисляете  его   в
"каторжники". Я беседовал с ним.  Молодой  человек  работал  в  подпольной
типографии, был выслан на  поселение  в  Восточную  Сибирь  и...  и  решил
попытать счастья в чужих краях. Как вы можете понять, счастья он не нашел,
хлебнул только горя, и притом предостаточно. Нужда его гнала из  страны  в
страну. Нигде он не мог получить постоянную  работу.  В  довершение  всего
тоска по родине, одиночество... И вот теперь он, русский  человек,  увидев
наконец соотечественников, ожил, воспрянул духом... Да можете ли  вы  себе
представить его состояние? Ведь он будет предан нам всей душой.
   - Итак, профессор, вы все же не хотите изменить своего решения?
   - Безусловно. Я уже  обещал  его  устроить  и  не  откажусь  от  своего
обещания. Вот так.
   Иван Александрович настоял на своем. Ширасту пришлось уступить.  Каждый
понимал, что не только в Шорпачеве дело, что эта первая размолвка не будет
последней. Светлые часы прибытия в долгожданный Макими были  омрачены  для
Ивана Александровича. Инцидент этот заставил  его  еще  раз  задуматься  о
положении, в которое он попал, согласившись на условия Гуна Ченснеппа. Что
касается Шираста, то он стал еще более настороженным, делал все возможное,
чтобы укрепить свою власть в экспедиции,  а  Бориса  Шорпачева  иначе  как
каторжником не называл.
   Макими встретил путешественников, омытый тропическим ливнем, сияющий  и
оживленный.
   В первые дни по приезде Иван Александрович пишет в дневнике:
   "Возможность любоваться здесь  тропической  природой  всегда  побуждала
меня взяться за перо, но всегда чувствовал, как бедны слова  и  беспомощны
попытки образно передать ее буйную  прелесть.  Однако  все  о  тропической
природе  можно  сказать   несколькими   словами:   она   разнообразна   до
бесконечности и роскошна до утомления".
   И тут же тревожные размышления о переменах в стране:
   "...Да, изменилось многое. Изменилось чуть ли не все в стране,  в  быту
паутоанцев, и изменилось, нужно  сказать,  под  влиянием  всевозрастающего
стремления европейцев во что бы то ни стало подогнать  под  свои  вкусы  и
привычки даже  то,  что  было  на  Паутоо  замечательно  именно  коренными
отличиями от вкусов и привычек европейцев.
   Не покидает чувство озабоченности и  ответственности  за  нововведения,
привнесенные зачастую насильственным  путем  в  этот  край,  по-особенному
милый моему сердцу. Сколь недавно он был еще далек от  суеты  и  никчемных
треволнений так называемого  цивилизованного  мира.  Невольно  думается  о
бережливости и уважении, с коими обязаны мы относиться к здешним обычаям и
цивилизации... Насколько же она  древнее,  утонченнее  и  своеобразнее  по
сравнению с  той,  железно-электрической,  которую  зазнавшиеся  обитатели
Европы почитают не только передовой, но и единственной!"
   Но  не  одно  это   огорчало   русского   ученого,   вскоре   отчетливо
представившего себе, что теперь Паутоо не так уж далек от "суеты, дрязг  и
треволнений цивилизованного мира". Обстановка в колонии стала запутанной и
тревожной.
   Сразу  по  прибытии  в  Макими  Вудрум  начал  готовиться  к  посещению
губернатора островов Паутоо.
   Вскоре он был принят в загородной резиденции правителя архипелага самым
радушным  образом.  Деловая  часть  встречи  состоялась  после  тропически
роскошного обеда, устроенного в его честь, однако закончилась для  Вудрума
весьма и весьма неприятно. Губернатор был предупредителен во всем.  Он  не
только со вниманием выслушал планы русского ученого, но и рассказал ему  о
тех  начинаниях,  которые  проводятся  в   Паутоо.   Метрополия   всячески
поддерживает самые разнообразные научные изыскания на островах. Здесь  уже
создано несколько лабораторий, эпидемиологическая  станция,  замечательный
ботанический сад, расположенный близ Макими, приезжают ученые из различных
стран  мира,  этнографический  музей  постоянно  пополняется   редкими   и
интересными  экспонатами,  собранными  главным  образом   европейскими   и
американскими учеными.
   - Да, господин профессор, -  продолжал  губернатор,  -  времена  теперь
другие.  Европейская  промышленность  все  больше  нуждается  в  сырье,  и
множество фирм охотно субсидирует исследования в колонии.  Добыча  каучука
возросла за  эти  двадцать  лет  во  много  раз.  Пряности,  сахар,  джут,
марганец, олово, редкие породы дерева - все это  имеет  огромный  спрос  в
Европе и Америке. Страна процветает,  население  неуклонно  увеличивается.
Вы, вероятно,  обратили  внимание,  что  порт  Макими  перестроен  заново.
Проведены железные дороги, построены  мосты  и  воздвигнуты  новые  отели.
Электростанции теперь не только в Макими, но и в Пога, в Уинассе.
   - Ведь это превосходно, господин губернатор!
   - Разумеется, но... Но знаете, вместе со всем этим на Паутоо происходят
события,   порядком   огорчающие   администрацию.   Участились   восстания
паутоанцев, в городах возникают забастовки. Паутоанская интеллигенция  все
чаще выступает с требованиями независимости архипелага, и  даже  жречество
Паутоо  начинает  склоняться  к   требованиям,   никак   не   устраивающим
метрополию. Да, должен признаться, в колонии напряженное  положение.  И  в
это время вы просите разрешение на подводные раскопки  у  берегов  Себату.
Боюсь, что мы не можем рисковать этим. Сейчас страшен  любой  повод.  Ведь
остров Себату у паутоанцев считается священным. Они до сих пор верят,  что
именно  там   погребен   при   вулканической   катастрофе   храм-обиталище
мистического существа, покой которого никто не смеет нарушить... Нет, нет,
господин  профессор!  Произвести  изыскания  именно  в   этом   месте   не
представляется возможным: это может вызвать ярость фанатиков и, как знать,
события могут обернуться очень опасно для нас, европейцев.
   ...Вудрум отослал экипаж и  от  загородной  виллы  отправился  в  город
пешком, размышляя о  случившемся,  в  отчаянии  соображая,  что  же  можно
предпринять. Мысль о крушении всех  начинаний  была  нестерпимой.  Усилия,
направленные к тому, чтобы сколотить экспедицию, разбивались о  совершенно
непредвиденное и, казалось, непреодолимое препятствие.  Самым  мучительным
представлялось возвращение в отель. Как, какими словами рассказать друзьям
о постигшем экспедицию внезапном ударе?..
   Вудрум  шел  медленно,  стараясь  перехитрить  время.  Кирпично-красное
латеритовое  шоссе,  недавно  добросовестно  отмытое  тропическим  ливнем,
тускло поблескивало в свете редких фонарей. Внизу, у  моря,  переливал  не
очень щедрыми огнями Макими. Иван  Александрович  любил  побродить  ночью.
Обычно ночные прогулки успокаивали, помогали  собраться,  сосредоточиться,
но эта тропическая ночь  не  унимала  волнения.  Ярко  сверкали  жемчужины
южного неба - Сириус, звезды Центавра, искрился великолепный Южный  Крест,
как-то беспокойно, словно светлая, но опасная река, струился Млечный Путь.
На гладкой поверхности крупной кожистой листвы, все еще мокрой  от  ливня,
отражались лунные лучи, соревнуясь в блеске со множеством ярко  светящихся
насекомых,  беспрерывно  прорезывающих,  как   метеоры,   таинственный   и
жутковатый  мрак  тропической  чащи,  подступавшей  к  шоссе.  Неумолчное,
надоедливое пение крупных цикад перемешивалось с  тысячеголосыми  звуками,
издаваемыми ночными обитателями  леса,  сливалось  с  громким  серебристым
стрекотом древесных лягушек. Над шоссе то и  дело  мелькали  мрачные  тени
гигантских летучих мышей. Иван Александрович ускорил шаг. Ночь не принесла
успокоения, вдруг захотелось поскорее пройти этот оказавшийся утомительным
путь до города, побыстрее добраться до отеля...
   Утром Вудрум собрал всех участников  экспедиции  и  объявил  о  решении
губернатора. Молчание было тягостным и долгим. Его прервал Шираст:
   - Разрешите, Иван Александрович, мне взяться за устройство этого дела?
   Вудрум не возражал, предложение Шираста оживления  не  вызвало,  однако
через два дня он вернулся  от  губернатора  с  разрешением  на  проведение
археологических  раскопок  на  всей  территории  архипелага,   включая   и
полузатонувший священный остров Себату.
   Вудрум  понял,  что  без  вмешательства  всесильного  на  Паутоо   Гуна
Ченснеппа осуществить свои намерения он просто не смог бы...
   Не прошло и двух недель, как на острове, лежащем в нескольких милях  от
Макими, вырос городок экспедиции. Началась  повседневная  трудная  работа,
сопряженная с опасностями подводных археологических раскопок.
   Работы решено было начать в юго-восточной части острова, где,  судя  по
древним документам, и должен находиться ушедший под  воду  храм  Небесного
Гостя.  Светлая  морская  лагуна,  окруженная  покачивающимися  кокосовыми
пальмами и  сверкающими,  словно  усыпанными  снегом,  пляжами,  считалась
особенно  удобной  для  проведения  подводных  археологических   раскопок.
Довольно быстро, хотя и не без трудностей, были сооружены большие плавучие
площадки, с  которых  предполагалось  производить  погружения.  Экспедиция
наняла рабочих-паутоанцев, обзавелась  моторными  катерами,  обеспечившими
хорошее сообщение с Макими. На острове Себату началось невиданное до  того
оживление. Днем лагуна заполнялась лодками, на плотах и на базе экспедиции
кипела работа, а долгими,  темными  вечерами  слышалось  протяжное,  очень
мелодичное пение паутоанцев, расположившихся на отдых у костров, да мерный
стук керосинового мотора, приводившего в движение походную  электростанцию
экспедиции.
   Как только были закончены необходимые  приготовления  и  места  поисков
мысленно разграфлены на квадраты, начались  первые  погружения  водолазов.
Кроме привезенных из  Европы  специалистов,  снабженных  костюмами  самого
последнего  образца,  экспедиция  использовала  ныряльщиков  -   искателей
жемчуга. На их долю были отведены  участки  не  столь  глубокие,  как  для
водолазов с тяжелым оборудованием.
   Довольно скоро  экспедиция  зажила  размеренной,  трудовой  и  довольно
спокойной  в  этот  период  жизнью.  Вот  как  это  время  описывает  Иван
Александрович:
   "Работа спорится. Все налажено.  День  начинаем  с  восходом  солнышка,
всегда появляющегося здесь в шесть часов, и трудимся с перерывом  в  самое
жаркое время до полной темноты, которая наступает здесь внезапно  и  порой
застает нас, увлекающихся, врасплох. Приходится заниматься многими делами,
в том числе и хозяйственными,  но,  нужно  сказать,  Плотников  и  Василий
Афанасьевич  проявляют  себя  с  наилучшей  стороны,   всячески   стараясь
освободить меня от  множества  повседневных  забот.  Худо  только,  что  у
Николая Николаевича склонность к делам  экономическим  положительно  берет
верх над желанием вести научные занятия, занимаясь которыми он  становится
вял, медлителен и зачастую рассеян. Думал, в климате  здесь  дело,  однако
вскоре  заметил,  что,  как  только  он  окунается  в   полюбившиеся   ему
хозяйственные дела, так становится оживлен, быстр и не забывает ни о какой
мелочи, умея из всего изобрести пользу.
   Неужели в нем так и  погибнут  хорошие  задатки  способного  этнографа?
Поживем - увидим! Но пока что мы все ощущаем благотворные заботы помощника
начальника экспедиции о нашем благополучии и удобствах. Как только прибыли
завербованные Ширастом паутоанцы, Плотников  немедленно  выбрал  для  себя
несколько человек, наименее пригодных для работ на раскопках, зато  вполне
подходящих для его целей. В результате на следующий же день у нас к  столу
была отменная свежая  рыба.  Теперь  ее  вполне  хватает  на  всех  членов
экспедиции,  включая  и  нанятых  паутоанцев.  Они,  однако,  предпочитают
питаться на свой лад  и,  кончив  работу,  приготовляют  себе  пищу  сами,
привычно устроившись у костров.
   Вообще же стараниями Николая Николаевича, который  со  знанием  дела  и
особой охотой ведет торг с поставщиками, наши запасы пополняются,  и,  как
он утверждает, пополняется его запас паутоанских слов. Дай-то бог, но  вот
если его хозяйственные увлечения приведут к тому,  что  он,  вернувшись  в
Россию, из этнографа  превратится  в  управляющего  каким-либо  имением  в
Симбирской губернии, то, думается, язык Паутоо там ему не понадобится.
   А в общем жизнь экспедиции наладилась. Работы достает всем, и все  идет
своим довольно быстро установившимся порядком".
   Это были последние безмятежные записи в дневнике Ивана  Александровича.
Вскоре  он  стал  отмечать,  что  бесплодность  сотен  погружений   начала
неблагоприятно сказываться  на  настроении  членов  экспедиции,  трудности
работы в томящем влажном зное  отразились  на  самочувствии  многих,  и  в
первую  очередь  Очаковского.   Но   хуже   было   другое.   Несмотря   на
покровительство   губернатора,   экспедиция    все    время    чувствовала
неприязненное отношение паутоанцев. Их явно кто-то будоражил. Стали ходить
слухи о том, что местное население напугано  деятельностью  ученых.  Среди
рабочих кто-то начал распростран