четыре-пять
метров,  на  которую  в  ту  ночь  первым  взобрался  Николай   Николаевич
Плотников, а там и развалины храма.
   Добрались мы и до него. Не ночью, правда, а днем, но и  днем  развалины
являли собой картину внушительную и немного жутковатую. Во время  боев  за
независимость Паутоо  пострадали  и  эти  древние  развалины:  две  бомбы,
сброшенные с  самолета  метрополии,  разорвались  неподалеку  от  Верхнего
Храма. Остатки колонн, во времена Вудрума  окружавшие  выложенную  плитами
площадку с постаментом, теперь  валялись  бесформенными  грудами,  обильно
заросшими зеленью. Постамент был цел,  и  на  нем  все  так  же  горделиво
возвышалась "волна". Мы изучили ее с возможной тщательностью, взяли  пробы
для анализа и исследования  в  лабораториях  университета.  Полупрозрачный
зеленоватый  кусок  какой-то  не   известной   никому   из   нас   породы,
действительно  напоминавший  застывшую  волну,  стоял  на  высеченном   из
красноватой лавовой породы  постаменте.  На  самой  верхушке  стекловидной
массы  белел  вспенившийся  гребешок,  еще  больше  усиливая  сходство   с
окаменевшей волной, но ничего похожего на так  красочно  описанные  Иваном
Александровичем Сиреневые Кристаллы мы не обнаружили.



10. ЖИВОЕ ВЕЩЕСТВО

   Все мне нравилось в тропиках. Люди, города, океан и  пальмы.  Все  было
хорошо, кроме... тропической жары.  Впрочем,  донимала  не  жара.  Средняя
наиболее высокая температура в Макими  и,  например,  в  Киеве  одинакова.
Изматывало другое. На Паутоо при необыкновенно насыщенном  парами  воздухе
дышалось тяжело, голова работала  плохо,  тело  было  вялым,  непослушным.
Оживал я только искрящимися росой утрами да в те  ночи,  когда  небо  было
ясным, горели чужие, но удивительно заманчивые  звезды,  а  с  гор  тянуло
освежающей прохладой. Это были лучшие часы суток, самое  подходящее  время
для работы. Помню: вот в такую, почти приемлемую для жизни  ночь,  вернее,
поздним вечером мы все трудились над составлением нашего  первого  отчета.
Нелегкое это было занятие. Собственно, отчитываться еще было не в чем. Мы,
правда, успели уже потратить  много  времени,  извели  немало  денег  и  в
результате... Да, результаты выражались, как говорят математики, величиной
исчезающе малой. Строго говоря, коль  скоро  ни  зародышей,  ни  Сиреневых
Кристаллов нам не  удалось  найти,  дальше  оставаться  на  Паутоо  мне  и
Мурзарову вроде было и ни к чему.
   "Подвиг Рокомо" - вот единственное, что  в  какой-то  мере  оправдывало
наше пребывание в Паутоанском  университете,  но...  в  Москве,  например,
считали (и не без оснований), что исследования метеорита Себарао, имеющего
силициевые микровключения, необязательно продолжать на  Паутоо,  можно  их
проводить и в отечественных институтах. Теперь все дело было в том,  чтобы
как можно скорее, пока нас  не  отозвали,  добиться  успеха.  А  успех  не
приходил. Что только не  перепробовали  мы  в  те  дни,  какие  только  не
подбирали условия, чтобы вызвать к жизни маленькие, неподвижно  лежащие  в
каменном куске существа!
   ...Ночь. Тишина. В открытые окна  врываются  неистовые  запахи  цветов,
доносится  отдаленный  рокот  океана,  луна  заливает   неярким,   немного
тревожным  светом  лужайку  перед   зданием   нашей   лаборатории,   стало
прохладней,  легче  дышится,  но  отдохнуть,  насладиться   умиротворенной
природой нам недосуг. Мы забросили проклятущий отчет и лихорадочно,  забыв
о времени, о еде, обо всем на свете, делаем  еще  одну  попытку,  стараясь
оживить микровключения. Испытано, казалось, все, но вот Юсгор в  очередной
раз предложил внести изменения в условия эксперимента,  мы  ухватились  за
его не лишенный остроумия план опыта и уже не отходим от установки.
   Ару всегда с нами. Его энергия, пытливость и  веселье  неиссякаемы.  Он
готов вообще никогда не покидать лабораторию, умеет как-то  ловко,  словно
уменьшившись в несколько раз, уютно устроиться  на  циновке  и  поспать  в
укромном уголке. Полчаса, час - и он снова на ногах, опять такой же бодрый
и  неутомимый.  Севена,  казалось,  соревнуется  с  ним   в   выдержке   и
выносливости. Подвижная, ловкая, грациозная, всегда подтянутая, она  своим
весельем,  заботливостью  неизменно   скрашивала   часы   томительного   и
тревожного ожидания результатов, умела мягко, приветливо и  чутко  умерить
горечь неудач, подбодрить.
   Проба закончена, я  склоняюсь  над  микроскопом.  Метеорит  по-прежнему
мертв.
   Мы молча, не перекинувшись  и  словом,  усаживаемся  за  свои  столы  и
продолжаем опостылевшую отчетную писанину. Ару и  Севена  исчезают  как-то
совсем  незаметно,  но  не  проходит  и  часа,  как  Севена  появляется  в
лаборатории с плетенкой из бамбука. В ней деревянные мисочки с  курицей  и
рисом,  облитыми  пряным  соусом;  поджаренные  бананы,  своей  аппетитной
коричневой корочкой напоминающие пирожки; белоснежные дольки мангустанов и
объемистый, дивной старинной работы кувшин с имшеу - питьем  превосходным,
о котором я  так  и  не  удосужился  узнать,  из  чего  же  оно  делается.
Многострадальный   отчет   опять   откладывается   в   сторону.   Поглощая
превосходные дары тропиков, мы с жаром начинаем  обсуждать  новый  вариант
эксперимента и, едва покончив с едой, устремляемся в аппаратную.  Ару  уже
там. Он всегда оказывается там, где особенно нужен. Ару все  подготовил  и
только ждет, что  же  мы  решили.  А  мы  решили  пробовать,  пробовать  и
пробовать!
   Дни идут за днями. Идут  быстро,  не  принося  так  страстно  желаемого
результата, доставляя нам огорчения за огорчениями. Тревог масса. Приходят
письма из Москвы и Ленинграда. Суховатые,  начальственно-назидательные,  с
требованием высылать отчет. Задерживается получение аппаратуры, на которую
мы  возлагаем  особые  надежды.  А  больше  всего  тревожит  тающий  кусок
метеорита. Расходуем мы его экономно, трясемся над каждой крупинкой, но он
уменьшается в размерах и уменьшается.  Все  чаще  думается:  вот  закончим
последнюю крошку и работа прекратится. Безрезультатно и бесславно.
   ...И все же отчет завершен. Особенно полным и интересным разделом в нем
получилось описание работы по туароке,  сделанной  паутоанскими  химиками.
Это радовало меня больше всего, давало надежду, что в случае  удачи,  если
все же сумеем мы оживить силициевые микроорганизмы, у нас  будет  средство
обуздать их. Мне даже в те небогатые успехами дни не давала покоя мысль  о
их силе, о их способности убивать все живое, распространяясь с неимоверной
быстротой,  и  туароке...  Вот  здесь-то  и  нужно  оценить  по   заслугам
профессора Мурзарова, сумевшего на стыке двух таких наук,  как  история  и
химия, помочь важному открытию.
   Туароке - неприхотливый, растущий на всех  островах  Паутоо  кустарник,
почти круглый год унизанный невзрачными цветочками. Туароке -  это  сорняк
паутоанского архипелага. Надоедливый и злой,  распространяющийся  активно,
не боящийся ни засухи,  ни  обильных  дождей,  проникающий  в  так  трудно
отвоевываемые у  джунглей  культурные  делянки,  он  был  нелюбим  местным
населением и всячески изгоняем.  Вот  он-то,  этот  неказистый  кустарник,
уничтожаемый  при  всяком  случае,  вскоре  сделался  героем,   спасителем
архипелага. Но об этом несколько позже.
   Здесь я только хочу вспомнить, что, в  то  время  когда  мы  безуспешно
сражались с метеоритом, Ханан Борисович углубился  в  древние  паутоанские
записи и восстановил состав фимиама, курившегося некогда в храме Небесного
Гостя. Оказалось, это была смола, добываемая из туароке.  Химики  выделили
ароматические вещества  из  нее  в  чистом  виде,  определили  их  состав,
разработали современную технологию получения смол из  туароке.  Оставалось
испробовать, будет ли туароке,  как  и  в  легендарные  времена,  укрощать
силициевую плазму. Но, увы! укрощать пока было нечего.
   Работали мы в то время много,  трудно  и  порой,  приходя  в  отчаяние,
начинали сомневаться в  успехе.  Все  попытки  повторить  "подвиг  Рокомо"
неизменно кончались ничем. Структуры, которые, несомненно,  представлялись
нам  какими-то  микроформами  силициевой   жизни,   оставались   в   своем
первозданном состоянии. Юсгор безуспешно пытался выступить в  роли  нового
Рокомо, с той  только  разницей,  что  вместо  друзей  Молний,  помогавших
легендарному герою, ему помогали современные приборы и мы все.
   Со дня на день мы ожидали отправленную с  московского  завода  в  адрес
Паутоанского университета  мощную  электростатическую  установку.  Наконец
великан пришел, был спешно установлен, испытан, и срез метеорита  очутился
в его разрядах. Ничего!  Впрочем,  отчаиваться  еще  было  рано.  Огромное
количество комбинаций нужно  перебрать,  чтобы  попытаться  создать  точно
такие же условия, при которых образовалась "пена гнева - созидания" тогда,
тысячу лет назад, в загадочном храме Небесного Гостя... А может быть, и не
образовалась?.. А что, если легенда - это плод безудержной фантазии?..  Но
окаменевшая  пена?  Рука  Лавумы?  Наконец,  нетленная  ткань,   найденная
Мурзаровым?.. И все же сомнениям  не  было  конца.  Допустим,  верны  наши
соображения  и  "пена  гнева"  как  низшая,  чрезвычайно   стойкая   форма
силициевой жизни и в самом деле возникла тогда  из  метеорита.  Кто  может
поручиться, что она сохранила жизнеспособность еще в течение тысячелетия?
   А опыты мы все же продолжали. Сотни опытов все с  тем  же  результатом.
Метеорит почему-то не желал воскресать.
   Трудное  это  было  время.  Через  какой-нибудь  месяц  события  начали
нарастать с кинематографической быстротой, но тогда... Тогда мы с  Юсгором
не могли похвастать обилием новостей  и  тихо  завидовали  Мурзарову.  Как
историк и археолог, он откапывал в древних  рукописных  документах  Паутоо
массу увлекательных  сведений  о  событиях,  так  или  иначе  связанных  с
силициевой загадкой, и уже успел отослать для опубликования две  чертовски
интересные статьи.
   Да, Мурзарову было куда легче, чем нам, биохимикам. Мне в  особенности.
Я  все  еще  не  мог  свыкнуться  с  тропиками,  из  Ленинграда  приходили
неприятные, вызывающие тревогу письма: серьезно болела мать; в Паутоанском
университете из-за бесконечных неудач складывалась  нервозная  напряженная
обстановка, а тут еще начался период дождей и окончательно поверг  меня  в
уныние. В те дни я все чаще и  чаще  ловил  себя  на  трусливой  нехорошей
мысли: "Домой! А как бы уехать домой?"
   Но вот в момент наиболее тягостный все вдруг повернулось, как  говорят,
на сто восемьдесят градусов.
   Лаборатория наша стояла несколько особняком, на самой  окраине  большой
университетской территории. Как-то поздним вечером, возвращаясь к  себе  в
коттедж, я проклинал все на свете и особенно тропические ливни. "Не бывает
гроз сильнее, чем в месяце Ливней, и не бывает гроз страшнее, чем  в  Ночь
пришествия Небесного Гостя", - вспомнил я слова легенды о Рокомо и  Лавуме
и,  несмотря  на  потоки,  низвергавшиеся  с  неба,  бросился   назад,   в
лабораторию, к телефону.
   - Юсгор? Это я, Алексей. Юсгор, мы еще не пробовали ливней!
   Да, мы перепробовали, кажется, все, кроме  ливней.  Начался  перемонтаж
всего  нашего  теперь  уже  довольно  сложного  хозяйства.  Установку   мы
поместили в отдельном небольшом бетонном здании и теперь возились  с  ней,
выкатывая  ее  под  тропические  ливни,  сочетая   искусственные   разряды
колоссальной мощности с естественными  потоками  тропического  дождя.  Это
было  не  очень  забавно   и,   скорее   всего,   бесполезно.   Силициевым
микроорганизмам, сидящим в  осколке  метеорита,  обильное  душирование  не
помогало. Не охлаждало оно, правда, и нашего пыла. Мы  продолжали  ставить
опыты, усложнившиеся теперь до крайности. Каждый раз, закончив работу,  мы
должны были втаскивать  все  оборудование  в  помещение  и  только  тогда,
уставшие и злые, отправлялись, под ливнем конечно, отдыхать.
   На Паутоо ливни обрушиваются, нагоняя ужас на всю природу.  Поднимается
ветер, вздымающий к небу пыль и  листья,  грохочет  гром,  лиловые  молнии
прорезывают  тяжелые  тучи,  и  в  их  вспышках  ослепительно   загораются
скалистые склоны Себарао. Вскоре  все  заволакивается  непроглядной  серой
лавиной воды, срывающей листья, ломающей сучья, а то и целые  деревья.  Но
достаточно случиться, что день-два не выпадет дождь, и природа изнывает от
засухи: вянут листья, все покрывается слоем пыли и  замирает.  Две  недели
без потоков живительной  влаги  -  и  на  островах  беда,  угроза  полного
неурожая. Дожди  в  Макими  часты  и  обильны.  Когда  они  неистовствуют,
кажется, нет никакой возможности  жить  в  этом  водяном  царстве,  но,  к
счастью, они кончаются быстро. Полчаса, час - и воды стекают,  впитываются
в почву, а утром вновь начинается сказка. Еще стелются клочки  оставшегося
от ночи тумана у подножия  пальм,  а  солнце  уже  пронизывает  их  кроны.
Вершина Себарао переливает волшебными  красками,  на  листьях,  больших  и
глянцевитых, еще  хранящих  крупные,  будто  стеклянные  капли,  возникают
мириады радужных лучиков, все блестит и сверкает, все свежо и  празднично.
Дышится легко, ароматы цветов бодрят, и  кажется,  не  будет  конца  этому
веселью в природе.
   Вот в такое же нарядное и  легкое  утро  мы  шли  с  Юсгором  к  нашему
бетонному домику, о чем-то непринужденно болтая, всецело  отключившись  от
наших тревог, неудач и трудных раздумий о  метеорите.  Охранник  предъявил
нам пломбы. Мы, как всегда,  тщательно  проверили  запоры,  и  Юсгор  стал
возиться с ключом, безуспешно стараясь втолкнуть его в замочную  скважину.
Скважина оказалась намертво забитой чем-то вроде штукатурки.
   - Что за хулиганство!
   - А может быть, хуже? Юсгор, что, если и здесь,  как  в  свое  время  в
музее, успели побывать охотники до нашего метеорита?
   Вызвали начальника охраны. Сбежались охранники, дежурившие в предыдущие
смены, подошло несколько  сотрудников  из  физического  корпуса.  Начались
споры и крики, слова произносились всеми одновременно и с такой скоростью,
что мои познания паутоанского языка мне не помогали вовсе. Чем бы все  это
кончилось - не знаю, но в это время из маленького, расположенного довольно
высоко над землей окошка полетели стекла.
   Поток грязно-зеленой пены хлынул из окна и стал растекаться  по  траве.
Местами пена тотчас же окаменевала, образуя, как и  в  замочной  скважине,
похожую на штукатурку массу, но местами ее ручейки  уж  очень  проворно  и
быстро пробирались между расщелинами в  камнях,  подползали  к  кустам,  и
кусты...
   Кусты окаменевали.


   Океанские отливы и приливы чередуются с еще большей  точностью,  чем  в
период дождей ясная  погода  сменяется  плохой.  Полсуток  вода  стремится
убежать подальше от берега, полсуток она ведет свое неутомимое наступление
на сушу, а затем снова обнажает дно. Местами вода остается. Бродя в ней по
пояс или по колено, можно увидеть  копошащиеся  среди  ветвистых  кораллов
огромные серые  с  красными  кольцами  голотурии,  синие  морские  звезды,
тридакны,  мелькающие  среди  темно-багровых  зарослей   золотисто-голубые
рыбки, прозрачные медузы, окрашенные в зеленоватый цвет сифонофоры и яркие
губки.
   В дни, когда удалось наконец оживить кусок метеорита, когда  мы,  забыв
обо  всем  на  свете,  обуздывали  резвящуюся  после  тысячелетней  спячки
силициевую плазму, Ханан  Борисович  исправнейшим  образом  отправлялся  к
лагуне Сеунора. Вставал он часов в пять и,  запасшись  огромным  зонтиком,
газетами и термосом с хорошенько охлажденным паутоанским питьем  -  имшеу,
спешил к маленькой лодочке, привязанной к бамбуковой пристани. Вид он имел
дачно-курортный. Загорелый, в  пестрых  трусиках  и  тюбетейке,  профессор
удобно  располагался  в  тени  зонтика,  наслаждаясь  созерцанием   красот
подводного царства. Худенький парнишка паутоанец, сидящий на веслах, очень
умело лавировал среди выступавших то здесь, то там коралловых образований,
направляя лодчонку по указанию Мурзарова в самые различные  места  лагуны.
Время от времени Ханан Борисович, изловчась,  вылавливал  из  воды  губку,
внимательно осматривал ее и выбрасывал за борт.  Отливы  были  грандиозны,
коралловый, будто усыпанный свежевыпавшим  снегом,  берег  уходил  далеко,
лодочка Мурзарова покачивалась над теми местами, где во время прилива слой
воды  был  весьма  внушительным,  но  и  здесь  ему  не  удавалось   найти
глубоководную обитательницу, кружевную, словно  сплетенную  из  тончайшего
стекла, красавицу губку. Других ему  не  требовалось.  Нужна  была  именно
такая, образующая тонкие, изящные переплетения, какую ему удалось  увидеть
в руках ныряльщика за губками только раз. Мельком.
   Губки не употребляет в пищу ни одно живое  существо  на  свете.  Губки,
которые выискивал Ханан Борисович, - кремниевые, силициевые - не  пригодны
и в обиходе. И все же кремниевые губки вылавливают. Кому  они  нужны?  Кто
покупает их и зачем? При попытке достать такую губку Мурзаров  натолкнулся
на довольно неожиданное препятствие. Ныряльщики, беднейшие из  бедных,  за
гроши проделывавшие трудную и опасную работу, шарахались от профессора как
от прокаженного, когда он хотел купить  у  них  губки.  Вот  тут-то  Ханан
Борисович и решил добыть  их  любыми  путями,  предполагая,  что  в  самое
ближайшее время они нам могут пригодиться  в  борьбе  за  овладение  живой
силициевой плазмой.
   А овладеть ею было нелегко. С первого же момента, с той  минуты,  когда
мы увидели извивающиеся у нашей лаборатории серо-зеленые пористые  змейки,
мы не имели ни минуты покоя. Радость открытия и  ни  с  чем  не  сравнимая
тревога, глубокая, хватающая за сердце, - вот, пожалуй,  основные  чувства
тех дней. Опять, как и в древние времена, но на этот раз  уже  сознательно
человек вызвал к жизни представителя иного, быть может враждебного, мира!
   Представитель этот, нужно сказать, выглядел довольно невзрачно,  однако
в  первые  же  часы  после  оживления  начал  проявлять  себя  агрессивно.
Количество  серо-зеленой  массы  увеличивалось   со   скоростью,   которая
вынуждала нас принимать решения неотлагательно.
   Прежде всего здание нашей  опытной  установки  было  окружено  охраной.
Сперва она разместилась кольцом, проходившим метрах в десяти от установки,
но уже к восьми часам утра ее пришлось передвинуть дальше.  "Пена  гнева",
как и во времена Рокомо, наступала бойко. Зеленоватые гроздья уже  свисали
изо всех окон. Ноздреватая масса заполнила площадку возле нашего бетонного
сооружения и  ручейками,  как  бы  отыскивая  наиболее  удобные  пути  для
продвижения вперед, растекалась все дальше и  дальше.  В  восемь  двадцать
рухнула дверь, а без четверти девять мы увидели, как исчезают  стены.  Это
было похоже на удачный  кинотрюк,  когда  зритель  видит  на  экране,  как
оплывает, струится, словно тает, изображение, только сейчас бывшее четким,
строгим, как расплываются его контуры, а  оно  переходит  в  нечто  совсем
другое, непохожее на только  что  виденное.  За  каких-нибудь  пять  минут
гладкие  бетонные  стены  опытной  установки  перестали  существовать.  Мы
увидели, как из ровных, выбеленных известкой они превратились в  шершавые,
бугристые, стали серовато-зелеными, а затем осели и в какое-то  неуловимое
мгновение начали шевелиться и вскоре составляли одно целое с торжествующей
пенящейся массой. Как на пожарище,  на  месте  здания  лаборатории  теперь
возвышались  только  металлические  части  наших  установок  и   приборов,
видневшихся через каркас  из  железных  прутьев  и  проволоки,  являющихся
прочностной основой бетонных стен.
   К этому времени мы уже были вооружены всем, чем  только  было  мыслимо.
Бинокли, фото- и кинокамеры, дюары с жидким воздухом,  баллоны  с  хлором,
бутыли с серной и азотной кислотой -  чего  только  не  было  подтянуто  к
девяти часам на поле сражения! Непосредственно у  цепочки  охраны,  теперь
усиленной студентами старших курсов, был