ремясь к своей цели!  И  вот
он  пришел.  Осенний  петербургский  день,  холодный,   ветреный,   полный
предотъездных забот и волнений.
   Пароход отходил в два часа пополудни, но мы с  Александром  приехали  в
порт к девяти утра. Николай Николаевич был уже там и хлопотал  о  погрузке
нашего объемистого имущества.
   К отъезду мы готовились долго, много вечеров проводя  над  составлением
списков всего потребного, продумывая все до мелочей.  Несколько  раз  даже
откладывали сроки отплытия. Однако,  чем  больше  мы  делали,  тем  больше
оставалось незаконченного, а в последние дни дел накопилось  столько,  что
казалось: "Азалия" и на этот раз отойдет без нас. Уже  в  порту  Александр
вспомнил о  невыкупленном  заказе  в  книжном  магазине  Риккера  и,  взяв
извозчика, помчался в город. Ко всем тревогам  прибавилась  еще  одна:  не
опоздал бы сын к пароходу.
   Не все было улажено с погрузкой, а уже стали  подъезжать  с  семьями  и
близкими наши сотоварищи по путешествию.  Приехала  Натали  с  матерью,  а
Александра не было. К часу  дня  народу  набралось  порядочно,  и  у  меня
защемило сердце: сколько людей вверяли мне свою  судьбу!  Сколько  близких
будут ждать, волноваться, молиться!
   Мы, разумеется,  никакого  шума  вокруг  наших  планов  путешествия  не
поднимали, о намерениях наших специально никого не  оповещали,  и  все  же
провожающих набралось больше, чем  можно  было  ожидать.  Кроме  родных  и
близких приехали многие знакомые, друзья и просто люди, тепло  относящиеся
к задуманному предприятию. Это было приятно, но я  никак  не  мог  понять,
почему  Николая  Николаевича  совершенно  искренне   огорчало   отсутствие
корреспондентов.
   Во втором часу наконец приехал  Александр  и  с  ним  большая  компания
молодых людей, часто бывавших у нас в доме. Судя по их виду и  настроению,
отъезд Александра они успели отметить достаточно  весело,  да  и  книг  от
Риккера он так и не привез.
   Густые, низкие гудки  парохода  застали  нас  врасплох:  последний  час
промелькнул незаметно. Незаметно  же  стали  отдаляться  от  борта  берег,
приветливые, добрые  и  грустные  лица  провожающих.  Внезапно  потемнело.
Повалил снег. Крупный, все залепляющий мокрыми хлопьями. Как  опустившийся
занавес, он скрыл от нас и близких, и порт, и город.
   Снег прекратился так же внезапно, как и начался. Проходя морской канал,
мы обратили внимание, что значительно посветлело,  и  вскоре  увидели  лес
мачт. Перед нами был  Кронштадт.  Никто  не  покидал  палубы:  прощание  с
Петербургом заканчивается не раньше чем скроются грозящие морю форты Павел
и Александр и исчезнет из виду купол Андреевского собора.
   Вскоре не стало видно Толбухина маяка. Мы оставили палубу  и  поспешили
поудобнее расположиться в каютах.
   ...На протяжении двадцати  лет  почти  не  было  дня,  когда  бы  я  не
вспоминал своего первого путешествия  на  острова  Паутоо.  Вернувшись  на
родину, я не мог свыкнуться с мыслью, что я это  видел  и  пережил.  Долго
казалось,  будто  грезится  какой-то  волшебный   сон,   от   чарующих   и
волнительных впечатлений которого не мог, да и не хотел отделаться. И  вот
сейчас  особенно  сильно  желание  не  только  воскресить  пережитое,   но
доставить эту ни с чем  не  сравнимую  радость  Александру,  попытаться  и
других познакомить со своими впечатлениями  и  наблюдениями.  Просматривая
записи первой поездки  теперь,  уже  глазами,  ставшими  на  двадцать  лет
пристальнее,  понимаешь,  как  много   было   видено   молодыми   глазами,
вспоминаешь, как сильно было чувствовано, и сознаешь,  как  мало  и  плохо
было записано.
   Удастся ли на этот раз записать лучше?


   4 ноября 1913 года

   Ночь была трудной: "Азалию" изрядно швыряло. Утром, глядя в зеркало  на
свое позеленевшее лицо, я не без ехидства приговаривал: "Увы, ты сам этого
хотел!" Больше всех измучился наш славный Серафим Петрович. Он  весь  день
пролежал в каюте, проклиная море, меня и  даже  свою  биологию,  любовь  к
которой заставила его принять участие в нашей экспедиции. Я его  ничем  не
мог утешить, памятуя, что и раскопки у нас будут подводные и  базироваться
мы будем  на  плавучих  островках,  которые  тоже  порядком  покачивает  у
прибрежных рифов.
   Как ни странно, Александр, никогда не отличавшийся здоровьем, чувствует
себя превосходно.
   К утру  море  несколько  успокоилось.  Еще  на  рассвете  мы  вышли  из
неприветливого в эту  пору  Финского  залива,  проводившего  нас  сырым  и
пронзительным ветром. Балтийское  море,  кажется,  будет  покладистее.  Но
сейчас оно черно (выходил перед сном на палубу). Черно и на  небе,  сплошь
одетом облаками. Как радостно встречать в этой черноте  каждую  светящуюся
точку, зажженную рукой человека на рассеянных по пути банках и отмелях,  -
будто провожают нас заботливые люди, намечая огнями безопасный путь, желая
доброго странствования.
   Огни судов попадаются редко, но радуют по-особенному: ведь корабли идут
к нам, в Петербург, Гельсингфорс, Ревель!
   Днем  обогнули  невысокий  лесистый  берег  Даго  и  направились  почти
правильно на юг. Позади остался Дагеррортский маяк, похожий  на  судно,  и
вскоре мы ничего не видели, кроме волн и  неба.  Волны  серые,  тяжелые  и
быстрые. Они сердито сталкиваются друг с другом,  подчас  вздымаясь  очень
высоко, и бессильно  падают,  чтобы  через  мгновение  снова  столкнуться,
вспениться. И так без конца. Сколько волн разных, то грозных, то ласковых,
то иссиня-черных, то прозрачно-зеленоватых,  нам  еще  предстоит  увидеть,
прежде чем мы войдем в спокойные воды Макими! Меньше трехсот миль отделяет
нас от суровых и таких милых сердцу гранитных берегов Невы. Где-то  совсем
рядом остров Эзель, последние свои берега. Еще не открылась  первая  чужая
земля, а кажется: родина покинута очень давно, невозвратимо. Нехорошее это
чувство, нельзя поддаваться ему, памятуя, как много желанного и радостного
ждет впереди.


   5 ноября 1913 года

   Погода установилась. Бывалые люди говорят,  что  в  это  время  Балтика
редко столь приветлива. На несколько минут проглянуло солнышко -  и  стало
веселее. Даже Серафим Петрович, оправившись от морской болезни,  вышел  на
палубу. Ветер утих, волны улеглись, и  "Азалия"  довольно  бойко  движется
вперед. Если так пойдет и дальше, то сегодня к вечеру  будем  в  Штеттине,
завтра в Любеке, а в пятницу, смотришь, и в Амстердаме.
   Очень обеспокоил меня разговор с Александром.
   Разумеется, не следовало ожидать, что он изменит свое отношение к жизни
тотчас же, как только мы ступим на борт "Азалии" и  начнем  увлекательное,
многообещающее путешествие. Но все же... Собственно  говоря,  до  сих  пор
меня не оставляют опасения, верным ли было  решение  взять  его  с  собой.
Может быть, права Натали, считавшая эту затею ненужной и даже опасной?  Но
ведь так хочется встряхнуть его,  вырвать  из  тепличного,  искусственного
мирка  усталых  чувств,  неосуществленных  и  смутных  желаний,   душевной
неудовлетворенности.  Хочется  предоставить  его  всем   морским   ветрам,
столкнуть с трудностями и опасностями  живого  научного  поиска,  наконец,
дать почувствовать, сколь привлекательна романтика открытий.
   Недостает слов для описания чувств, заполнивших меня в ту минуту, когда
я понял, что мы уже реально приближаемся к неизведанному. Как хорошо  было
бы заметить подобное в Александре, увидеть,  что  и  его  увлекает  свежее
дуновение предстоящего.
   Да, пожалуй, ничего не изменилось  в  нем,  если  не  считать  какой-то
беспокойной озабоченности, появившейся, может быть, в  связи  с  тем,  что
покинуто привычное уютное тепло петербургской квартиры и надолго  утрачена
возможность  болтать  с   эстетствующими   шалопаями   о   "принципиальной
непознаваемости мира".
   Все мы, кроме Александра,  который  предпочитает  оставаться  в  каюте,
перечитывая Ницше, много времени проводим на палубе. Большинство из нас не
впервые в море. Немало  попутешествовал  Николай  Николаевич.  Наш  биолог
Очаковский несколько лет проработал в экспедициях на Средиземном  море.  А
что касается Василия Афанасьевича, то он, будучи некогда моряком, пожалуй,
больше всех нас побродил по белу свету. И кажется мне, что все они,  не  в
пример больше, чем Александр, радуются далям, открывающимся перед нами.
   Балтика в это время года сурова,  неприветлива  -  серое  низкое  небо,
серые короткие и быстрые волны и серые скалистые  берега  островов,  часто
попадающихся на нашем пути. Только и разнообразят картину башни и маяки на
островах. Мимо некоторых проходим настолько  близко,  что  ясно  различаем
маленькие рыбацкие деревушки с кирхами и ветряными мельницами. Они  быстро
остаются за кормой "Азалии", и нашим взорам открываются все новые пейзажи.
Показались довольно высокие горы - это Готланд. Вдоль него мы идем  долго,
более трех часов. Но вот и он позади. За отвесной скалой Гоборга, на южной
его оконечности, перед нами открытое море. Исчезнут из виду мрачные  скалы
Гоборга, и нам не увидать берегов до самого Борнгольма.
   Вытащил на палубу Александра, ведь он никогда не видел открытого  моря,
и попробовал встряхнуть его, расшевелить,  сбить  с  привычного  минорного
тона. Заговорил о временах, когда  море  казалось  людям  беспредельным  и
бездонным, о  временах  поэзии  и  чудесных  приключений,  когда  на  море
смотрели как  на  нечто  непонятное,  как  на  волшебный  мир,  скрывающий
неведомые страны. Увлекся и представил в рассказе, как сильна  была  мечта
тех, кто в давние времена из  этих  седых  и  суровых  волн  выбирался  на
невиданный простор теплых, ласковых морей. Размечтался о предстоящем,  еще
скрытом для нас за многими морями. Александр слушал рассеянно, скептически
улыбаясь, и наконец заявил,  что  я  несовременный  человек,  неисправимый
романтик,  что  пар   и   электричество   давно   уничтожили   поэзию,   а
промышленность навсегда  убила  мечту.  Мы  идем,  дескать,  на  теплоходе
современной конструкции, по расписанию, точно знаем, куда и когда  придем,
ну  а  море...  море  не   столь   поэтично,   сколь   удобно.   Александр
охарактеризовал его, употребив известное изречение одного англичанина, как
отличную дорогу, которая хотя и колеблется, но  постоянно  починяет  самое
себя. Что же касается открытий, которые нас ожидают, познаний, которыми мы
должны обогатиться, то что они значат по сравнению  с  трудностью  познать
самого себя!
   Да, как это ни  прискорбно,  Александр,  видимо,  принадлежит  к  числу
безвременно и безмерно уставших молодых людей. Они слишком жадно и слишком
поспешно впитали в себя все, что в наше время получали по каплям и за  что
платили дорого - тяжким трудом, свободой, а кое-кто и жизнью. Мы открывали
для себя  мир  благоговейно,  как  сокровенное  вместилище  прекрасного  и
светлого. Каждая отвоеванная у жизни крупица  познаний  была  восторженной
находкой, с каждой такой крупицей в нас утверждалась вера в  могущество  и
всесилие  человеческого  разума...  Молодые  люди,  к  кругу  которых,   к
сожалению,  относится  и  Александр,  не  только  не  пытливы,  но  и   не
любознательны. Быстро вобрав культуру, созданную предыдущими  поколениями,
они решили, что  познали  все,  пресытились,  утомились  и  теперь  им  не
остается ничего, кроме самолюбования и "самопознания"  (словечко-то  какое
нелепое!)  -  занятий  по  сути  своей  никчемных,  а  посему  порождающих
пессимизм, скепсис. Их чувства притуплены, им  недостает  простых,  свежих
впечатлений трезвого дня, их влечет надуманная ночь, мистика, заумь, жажда
все более утонченных наслаждений.  Отсюда  рождается  неудовлетворенность,
подавленность, скорбь. Как это противно!


   6 ноября 1913 года. Амстердам, отель "Виктория"

   ...Всей  компанией  поселились  в  отеле  "Виктория",  выходящем  одной
стороной на Дамрак, а другой - на набережную Принца Хендрика. Отель не  из
дешевых (комнаты от трех гульденов и выше),  однако  для  нас  чрезвычайно
удобен:  в  двух  шагах  от  Центрального  вокзала,  порта,   нужных   нам
присутственных мест и магазинов и мы не издержим лишнего на  извозчиков  и
таксомоторы,  которые  здесь  дороги.  Вообще,  нужно  сказать,  Голландия
принадлежит к наиболее дорогим  странам  Европы,  однако  посещают  страну
плотин, ветряных  мельниц  и  тюльпанов  довольно  усердно.  Сейчас  сезон
закончился и отели  пустуют,  но  еще  немало  любителей  попутешествовать
наслаждаются своеобразной прелестью страны, люди  которой  пядь  за  пядью
отвоевывали у моря клочки земли, утвердились на этой земле  и  создали  из
зыбкой трясины царство плодороднейшей почвы. Веками здесь велась борьба со
стихией. Человек противостоял воде, осушал почву,  удачно  избрал  девизом
для герба своей страны  слова,  характеризующие  нравственную  энергию  ее
обитателей: "Борюсь и выплываю!"
   Впечатлений  одного  только  дня,   разумеется,   недостаточно,   чтобы
составить  сколько-нибудь  полное  представление  о  старинном  и  богатом
городе. Однако и сейчас уж можно сказать, что Амстердам определенно хорош.
Расположенный на девяноста двух островах, он, естественно, может считаться
городом на воде. Бесчисленны лодки, плывущие по его улицам-каналам,  вдоль
которых над тихой темной  водой  склонились  густые  кроны  лип  и  вязов;
множество изящных мостиков перекинуто через каналы; теснятся узкие высокие
дома, построенные из кирпича  и  черепицы,  украшенные  розовыми,  белыми,
нежно-сиреневыми и светло-коричневыми изразцами,  островерхими  башенками,
медальонами, всевозможной лепкой. Все это поражает чистотой и опрятностью,
свежо и сочно выделяется на белесоватом фоне неба, на котором нет-нет да и
прорвется бледная лазурь, а когда  вдруг  луч  солнца  заиграет  на  чешуе
вымытой  дождем  кровли  или  изразцах  затейливой  колоколенки,  невольно
восторгаешься  поразительной  игрой  красок,  притушенной  вечно   влажным
воздухом.
   Но  самое  большое  впечатление  на  впервые  прибывшего  в   Амстердам
производит перезвон колоколов, заполняющий город каждые четверть часа.  На
всех церквах, на ратуше, на бирже колокола  вступают  в  чудесный  хор.  С
каждой  колоколенки  несутся  мелодичные  звуки  гимнов  и  песен.   Звуки
переплетаются и плывут над домами и каналами, создавая ощущение праздника,
повторяющегося  каждые  пятнадцать  минут.  Сперва   все   твое   внимание
сосредоточивается на этой непривычной, но красивой пляске медно-серебряных
звуков, однако постепенно, от часа к часу, привыкаешь к этому торжеству  и
вскоре кажется: прекратись этот хор - и жизнь города замрет.
   Сегодня мы уже успели  ознакомиться  с  городом.  Закончив  хлопоты  по
устройству в гостинице и по улаживанию в порту  формальностей,  касающихся
нашего экспедиционного имущества, мы все часам  к  трем  были  свободны  и
отправились в кафе на Вормштаат, неподалеку от площади Старой кирхи,  где,
как нас  уверил  Василий  Афанасьевич,  кормят  отлично  по  ценам  вполне
умеренным. Обед действительно оказался обильным, недорогим, и нам осталось
только лишний раз  подивиться  сметке  и  находчивости  нашего  отставного
морячка, который, не зная языка, никогда не бывав ранее в  Амстердаме,  за
несколько часов отлично сориентировался. На оставшееся  до  сна  время  не
предвиделось никаких обязательных дел, и каждый из  нас  мог  отдохнуть  и
поэкскурсировать, избрав для себя наиболее приятное направление. Вся  наша
компания разделилась на группы, видимо по принципу общности интересов,  и,
не теряя времени, разбрелась по Амстердаму...
   Завтрашнего дня жду  с  нетерпением  и  трепетом  -  завтра  поездка  в
загородный домик Парсета. Каким найду его?  С  ногами  у  него,  наверное,
настолько плохо, что он даже не смог приехать в порт к  пароходу,  хотя  и
намеревался нас встретить. Как примет, что посоветует? Очень нужно  сейчас
его умное, доброе напутственное слово, его благословение!
   Завтра у Парсета, а послезавтра можно и в путь. Как раз  в  воскресенье
днем "Лютцов" отходит в Сингапур..."


   Вудрум  тревожился  не  зря.  Встреча  с  Парсетом   изменила   многое.
Экспедиция застряла в Амстердаме почти на две недели, и думать об отплытии
на "Лютцове" в ближайшее воскресенье уже не приходилось.
   В этот период Вудрумом  написано  особенно  много.  Кроме  дневников  -
письма жене, письма своему самому близкому другу  и  поверенному  во  всех
делах в Петербурге Е.А.Евдокимову, а также Гуну Ченснеппу. Почти  всю  эту
переписку удалось найти, и мы довольно хорошо представляем, что  произошло
в те дни в Амстердаме.
   Рано утром 7 ноября Иван Александрович отправился к Парсету.  Оставаясь
верным своей привычке, он подробно  описывает  в  дневнике  путь,  который
проделал от "Виктории" до загородного дома, где жил  на  покое  знаменитый
ученый. Окрестности  города,  равнинные,  несколько  монотонные,  какой-то
добродушный  покой  и  серьезность,  царящие   вокруг,   настроили   Ивана
Александровича на лад умиротворенный и несколько приподнятый.  Беспокойный
Амстердам остался позади, приближался  маленький,  поразительно  чистый  и
тихий поселок,  окруженный  зелеными  польдерами  с  пасущимися  коровами,
каналами и мельницами, виднеющимися повсюду до самого  горизонта.  Кое-где
среди  равнины  высятся  ряды  деревьев,   чернеют   канавы,   наполненные
поблескивающей водой. Река, через которую  перекинут  мостик,  течет  мимо
старинных городских ворот против основания невысокого холма.  А  над  всем
этим  низкое,  нависшее  небо  с  разноцветными  облаками;  колорит  всего
простора то серо-сизый, то  желтовато-розовый  от  чуть-чуть  выглянувшего
солнца. Невольно вспоминаются картины Рюйсдаля и Поттера. Вот и маленький,
уютный, окруженный игрушечным садом домик с протертыми до блеска  стеклами
в темных полированных рамах. За окном - Парсет.
   "Первое впечатление, - пишет Иван Александрович в своем письме жене,  -
таково, будто Парсет категорически отказывается стариться.  Все  такой  же
огромный,  добродушный,  с  маленькими   изящными   руками,   выразительно
дополняющими  его  неторопливую  емкую  речь.  Он  по-прежнему  насмешлив,
остроумен,  и,  знаешь,  Натали,  не  глядя   на   то,   что   многолетнее
сотрудничество придало нашим отношениям характер некой интимности, я в его
присутствии все  еще  немножко  робею,  вернее,  чувствую  себя  несколько
смущенным".
   Радостными были только первые минуты встречи.  Вскоре  огорчения  стали
взаимными. Поговорив немного с Парсетом,  Иван  Александрович  понял,  как
глубоко несчастлив этот внешне, казалось, не  изменившийся,  увлекающийся,
упрямый, чуть  неуравновешенный  и,  однако,  уже  сломленный  неизлечимым
недугом человек.
   - Прошло то время, дорогой Вудрум, когда жизнь мне казалась  радостной,
полной высокого смысла, надежд, когда я шел и земля пружинила  подо  мной.
Помните, на Себарао? В ту ночь, когда с нами затеяла игрушки гроза? О, как
это было хорошо! Двадцать лет прошло. Вы были тогда совсем молодым...  Ну,
ничего... Теперь пойдете вы с друзьями, с  сыном,  преисполненные  больших
надежд и благородных устремлений.  К  сожалению,  без  меня.  Как  бы  мне
хотелось разделить с вами трудности похода, но без ног... Без ног в  поход
не отправляются.
   И все же Парсет присоединился  к  походу.  Головой,  сердцем.  Его  ум,
талант, опыт, безраздельная любовь к науке - все это сейчас особенно нужно
было Вудруму. Парсет начал с того, что самым подробным образом ознакомился
с оснащением экспедиции, и пришел в искреннее отчаяние.  Он  возмущался  с
осторожностью профессионального ученого,  тщательно  взвешивающего  каждое
свое утверждение, но все же возмущался,  не  щадя  самолюбия  собеседника,
заботясь только о правильности даваемой  оценки.  Он,  как  никто  другой,
понимал Вудрума, зная, с каким трудом  русскому  ученому  удалось  собрать
средства для своего смелого и  опасного  предприятия,  но  считал,  что  с
подобным  снаряжением  и  средствами  отпра