о  виллу  строил  знаменитый  Антонио  Ульмаро,  говорило   о
неограниченных возможностях богатого заказчика.
   Архитектор и превосходный скульптор, Ульмаро много лет носился со своей
идеей создания Анфилады Искусств,  не  имея  возможности  осуществить  ее,
нигде не находя человека, который мог бы по достоинству оценить эту  идею,
а главное, хотел бы затратить достаточные средства  для  воплощения  ее  в
камень, мрамор, гипс. Встреча  с  Отэном  Картом  решила  дело,  и  вскоре
неподалеку от города, в низине, заросшей тополями, буком и светлым ясенем,
сотни рабочих стали возводить сооружения,  которые  должны  были  принести
славу архитектору и упрочить кредитоспособность дельца.
   Начались работы успешно, воздвигнуты удивительные  сооружения,  собраны
произведения искусств со всего света, однако по мере того как  укреплялось
финансовое положение Отэна Карта, исчезала  надежда  на  славу  у  Антонио
Ульмаро. Разговоры о  необычайном  сооружении  постепенно  стали  стихать,
строительство затянулось на добрый десяток лет, Карт с  каждым  годом  все
меньше и меньше отпускал средств. С началом второй  мировой  войны  работы
вовсе прекратились и Ульмаро умер, так полностью и не завершив задуманное.
   Пропилеи  Отэн  Карт  считал  довольно  обременительным  приобретением.
Огромные деньги, вложенные в их постройку, не  приносили  дохода,  продать
недостроенное сооружение было невозможно, да, вероятно, и не имело смысла,
так как репутации одного из богатейших людей страны способствовал сам факт
обладания оригинальной виллой-музеем. В дни,  когда  голова  Карта  бывала
занята  каким-нибудь  важным  делом,  требующим  особой  собранности,   он
ненадолго  заезжал  в  Пропилеи,  бродил  по   величественным,   хранившим
вдохновенное творчество прошедших времен  залам  и  в  этом  инстинктивном
стремлении к красоте обретал покой и сосредоточенность, так необходимые  в
деловом сражении.
   Изредка в Пропилеях появлялась шумная толпа друзей дочери Отэна  Карта,
и тогда римский атриум оживал,  наполнялся  запахом  роз,  пряных  яств  и
звуками джазовой музыки. Но как  только  пиршество  стихало  и  автомобили
увозили молодых людей в город, вилла  погружалась  в  тишину  и  снова  ее
единственным обитателем оставался скульптор и искусствовед Поль Ритам.
   Я немало беседовал с Полем Ритамом. Заходил к нему в больницу, когда он
уже стал поправляться и  приходить  в  себя  после  бурных  и  необычайных
событий в Пропилеях, бывал в его маленькой квартирке, смотрел его скромные
и какие-то очень трогательные работы. Словом, я успел узнать этого доброго
и умного человека хорошо, успел полюбить его искренне.
   Поль Ритам, всю жизнь проживший в искусстве и живший для искусства, как
никто другой подходил для управления и надзора за Пропилеями.  С  тех  пор
как в голову  Отэна  Карта,  ворочавшего  большими  делами  и  никогда  не
допускавшего ненужной расточительности в  малых,  пришла  мысль  назначить
Ритама  на  эту  должность,  он  мог  больше  не  беспокоиться   о   своей
вилле-музее. Ритам беззаветно любил все собранное в Пропилеях,  начиная  с
самой дешевенькой геммы в глиптотеке и  кончая  монументальными  статуями,
высеченными выдающимися мастерами.
   В последние годы жизни знаменитого скульптора и архитектора Поль  Ритам
работал с ним, и это давало ему возможность считать себя "учеником  самого
Антонио  Ульмаро".  Ритам  ничего  не  создал   в   искусстве,   оставаясь
неудачником и мечтателем.  Будучи  дилетантом,  он  хотел  стать  творцом,
будучи малоталантливым, он стремился к славе и  подвигу  в  искусстве,  не
понимая или не имея мужества понять, что, кроме мечты о творчестве, у него
не было ничего творческого. Война отняла  у  него  руку  и  ногу,  и  этим
примирила его с самим собой: ему осталось утешение, что, не случись этого,
он смог бы стать Праксителем современности, но сейчас он живет  в  прошлом
искусства,  верно  охраняя  это  прошлое,  талантливо  воспроизведенное  в
Пропилеях, Впрочем, он не только охранял его, он изучал его и если не стал
знаменитым скульптором, то огромным трудом развил в себе глубоко таившиеся
способности оригинального искусствоведа. Я не много смыслю в  живописи,  в
старых работах скульпторов,  художников,  но  с  удовольствием  тешу  себя
надеждой, что именно я убедил Ритама  целиком  отдаться  искусствоведению.
Скажу только о фактах. Выздоровев, Поль Ритам  уже  не  вернулся  к  Отэну
Карту, а совсем недавно я получил с  его  авторской  подписью  превосходно
написанную и хорошо изданную книгу об Антонио Ульмаро. Но я забегаю вперед
и несколько отвлекаюсь. Вернусь к описанию  событий,  происходивших  в  те
апрельские дни в Пропилеях.
   Каждое утро  в  половине  десятого  Поль  Ритам  аккуратнейшим  образом
появлялся  у   массивных   ворот   Пропилеев.   Дружески   поприветствовав
привратника (старый привратник мне запомнился не меньше Ритама, но  -  что
поделаешь - в этих записках  о  всех  не  расскажешь),  Ритам  каждый  раз
привычно сокрушался, что металлическая ограда ржавеет,  и  очень  подробно
излагал, как именно он намерен уговорить господина Карта раскошелиться  на
поддержание Пропилеев. Разве можно жалеть средства на содержание в порядке
такой красоты? Ведь ограда изготовлена  по  эскизам  самого  Канибуно!  Ее
отливали  лучшие  мастера  Пьеррона  и,  когда  окончили  отливку  первого
варианта решетки...
   Привратник наизусть знает всю историю  уникальной  ограды,  с  деланным
интересом выслушивает скульптора,  сокрушается  вместе  с  ним,  оживленно
поддерживает  разговор  -  ведь  это  его  единственное   развлечение   на
протяжении всего скучного дня - и удаляется в привратницкую не раньше, чем
Ритам исчезнет за купой деревьев, отделяющих ворота от виллы-дворца.
   Так Поль Ритам начинает свой утренний обход.
   Каждый раз, пройдя буковую чащу и очутившись перед Анфиладой  Искусств,
восторженный искусствовед замирает на несколько минут, никогда не  уставая
восхищаться созданием Ульмаро. Отсюда от буковой рощицы, лучше всего видна
Анфилада, постепенно спускающаяся к  самому  низкому  месту  усадьбы,  где
громоздится мрачное сооружение,  названное  архитектором  "Средневековье".
Отсюда же начинается широкая, мощенная огромными плитами Дорога  сфинксов.
По обеим  ее  сторонам  правильными,  унылыми  рядами  тянутся  цоколи  из
красного песчаника,  на  которых  лежат  львы  с  человеческими  головами.
Однообразные, бесстрастно-загадочные, они как  бы  символизируют  вереницу
веков, полных тайн и  непознанного,  веков,  предшествовавших  наибольшему
расцвету искусства египтян.
   Медленно,  скрежеща  металлической  ногой  по  каменным  плитам  Дороги
молчания, Ритам проходит мимо сфинксов, приближаясь к массивному  строению
с косыми срезами стен.
   Вход в Анфиладу Ульмаро начал строить еще в то время, когда  Отэн  Карт
предоставлял ему наиболее широкие возможности,  и  архитектору  удалось  в
совершенстве  передать  стиль  древней   египетской   постройки.   Темные,
таинственные здания были сложены из  больших  каменных  глыб,  притесанных
почти с такой же поражающей точностью, с какой это делали  рабы  Снофру  и
Хеопса.
   Дорога заканчивалась широкой площадкой, на  которой  Ульмаро  установил
иглу обелиска, иссеченную  иероглифами,  и  колоссальную  сидячую  фигуру,
превосходно  гармонировавшую  с  общим  спокойствием  архитектурных  линий
постройки.  Вход  в  египетские  залы  представлял  собой  две  совершенно
одинаковые грузные башни с косыми стенами - пилоны, связанные порталом, со
сравнительно небольшой дверью, придавленной массивностью постройки.
   Затворив тяжелую бронзовую  дверь,  Ритам,  словно  в  машине  времени,
переносился в глубь веков, в царство  величавой  неподвижности  египетских
статуй, в царство множества одинаковых колонн, в мир  искусства,  скупого,
прямоугольного, застывшего и зловеще угрюмого.
   Внутренний египетский дворик  архитектор  выполнил  так,  что  в  любую
погоду в нем ощущалось  солнце  Египта:  умело  замаскированные  источники
света посылали лучи через верхние отверстия, расположенные над  бассейном.
Однако это не уменьшало  чувства  придавленности.  Его  не  рассеивала  ни
пестрая роспись золотом, синью, ярко-красной краской, столь же загадочная,
как иероглифы, и заполнявшая все стены, колонны, карнизы; ни зелень пальм,
столпившихся у бассейна; ни голубизна прохладной воды.
   Египетская часть Анфилады всегда навевала тоску на Ритама.
   "Искусство  мертвое,  искусство  для  мертвых,  -   часто   думал   он,
рассматривая застывшие  изображения  барельефной  живописи,  -  искусство,
созданное страхом перед  превратностями  загробного  мира,  созданное  для
потусторонней жизни,  призванное  умилостивить  богов  небытия.  Отсюда  и
поиски форм абсолютного покоя, отсюда таинственность, мрачность".
   Ритам всегда старался пройти египетский дворик поскорее, спеша  в  залы
одухотворенного   искусства   Эллады,   но   его   частенько    задерживал
крокодильчик.
   Крокодильчик, греясь на отмели глубокого бассейна, не  подавал  никаких
признаков жизни, часами лежал бревном, как и подобает этим милым животным,
и ничем, собственно, не обременял Ритама. Но одного только  присутствия  в
храме искусств этого существа  было  достаточно,  чтобы  натура  художника
бунтовала. Крокодильчик был водворен в  Анфиладу  волей  самого  господина
Карта - это был  его  единственный  "творческий"  вклад  в  дело  создания
Пропилеев, - и Поль Ритам не уставал негодовать при мысли о том,  как  был
бы огорчен  этим  Ульмаро.  Неужели  недостаточно  передал  он  самый  дух
глубокой древности? Неужели от каждого  камня,  колонны,  фрески  не  веет
подлинным искусством Египта и  требуется  еще  вселять  сюда  это  мерзкое
творение?  Блажь!  Прихоть  собственника,  не  умеющего  ценить  настоящее
искусство, большой талант. С какой силой и достоверностью переданы колорит
и рисунок, применявшиеся зодчими Древнего Египта, как  поражает  величавая
неподвижность в позах статуй, строгое спокойствие линий, столь характерное
для египтян,  стремившихся  в  своем  искусстве  к  выражению  абсолютного
покоя!.. Покоя?
   А может быть, все же прав Отэн Карт?
   Ритам,  с   трудом   устраивая   свою   металлическую   ногу,   наконец
присаживается у края бассейна и начинает пристально рассматривать  плоскую
голову  с  длинным  рылом,  со  вздутыми  краями  ноздрей,  с   характерно
изогнутым,  словно  улыбающимся  во  сне,  разрезом  рта.   Крокодил   был
мертвенно-застывшим, совершенно неподвижным, хотя чем-то неуловимым  давал
понять, что он жив.
   Крокодил олицетворял собой покой!
   Может быть, именно поэтому  египтяне  поклонялись  живым  крокодилам  и
бальзамировали мертвых?
   "Неприятное животное все-таки", - неизменно заключал Ритам и  спешил  в
залы Эллады.
   Здесь  все  было  светлым,  жизнерадостным.  Ульмаро,  стремясь  полнее
передать  сущность  искусства  Древней  Греции,  сумел  удивительно  тонко
примирить разнородность стилей. Все было сооружено на разных  высотах  без
всякого признака симметрии, и в то  же  время  все  было  гармонично,  как
гармонична сама весьма несимметричная природа.
   Ступени,  ведущие  от  выхода  из  египетского  дворика,  спускались  к
обширной, мозаично выложенной площадке. На ней между эллинскими  фигурами,
блиставшими  белизной  паросского  мрамора,  били  веселые  фонтанчики.  К
площадке подходили  небольшие  здания  с  колоннами,  кариатидами,  к  ней
спускались лестницы, ведущие во внутренние помещения, и все  это  радовало
глаз, со вкусом передавало беззаботное, праздничное миросозерцание  грека,
сумевшего создать святой, чистый гимн искусству. Сооружения, выходившие на
площадку, как и у древних греческих архитекторов, были раскрашены в  самые
веселые, яркие цвета: глубоким  суриком,  чистого  тона  синькой,  бледной
охрой,  зеленью.  Позолоченные  акротерии  и  львиные  головы  водостоков,
казалось, придавали улыбчивость всему ансамблю.
   Ульмаро  сделал  все,  чтобы  воскресить  небывалую  чудесную  красоту,
некогда воплощенную греками в Акрополе. Весь свой талант  он  отдал  тому,
чтобы и теперь,  спустя  двадцать  пять  веков,  люди  могли  воспринимать
эллинское зодчество так же свежо, ясно, как  и  тогдашний  эллин,  так  же
чувствовать его поражающую прелесть.
   - Достиг ли он своей цели? - размышляя о Пропилеях,  частенько  говорил
мне  Поль  Ритам.  -  Вряд  ли.  Красивый,  гармоничный  эллин,  создавший
улыбающийся стиль, звучащий в едином аккорде с ликующей природой, улыбался
и ликовал сам, тогда как наш огромный, тучный господин Карт,  обремененный
борьбой с конкурентами, улыбается редко, а ликует только одерживая крупную
победу  на  бирже.  Вы  знаете,  господин  Курбатов,  публика  никогда  не
допускается в Пропилеи, и все собранное  здесь,  созданное  нашим  дорогим
Антонио, остается красиво-мертвым, застывшим, недоступным. Старый  Ульмаро
видел, что его творение не пробуждает возвышенных чувств, что  его  детище
не согрето тысячами взглядов  людей,  любящих  искусство.  Все  это  очень
омрачало последние дни учителя! Ему казалось, что  люди  уже  не  способны
воспринимать красоту легко  и  празднично,  казалось  ему,  что  в  Элладе
кончилась юность человечества. Так ли это? А что, если бы в Пропилеи вошел
народ? Я часто прислушиваюсь к тишине, царящей  в  Анфиладе,  -  продолжал
Ритам. - Прислушиваюсь и думаю: слишком еще много надо сделать,  для  того
чтобы в Пропилеи вошел народ. Правда?
   Что я мог ответить Ритаму? Я ему  рассказывал  об  Эрмитаже,  о  штурме
Зимнего, о Дворце пионеров в Москве...
   ...Каждый  день  скромный  и  трудолюбивый  Ритам   методично   обходил
Анфиладу, деловито, по-хозяйски все осматривая, делая в блокноте заметки о
необходимости ремонта или о реставрации того или иного экспоната, и только
после этого отправлялся в хранилище,  где  до  позднего  вечера  занимался
разбором и описанием, коллекций.
   С залами Эллады Ритам всегда  расставался  с  грустью.  Пройдя  римский
атриум,  он  спускался  по  лестнице,  представлявшей  собой   полукруглую
колоннаду, проходил площадку с установленной  на  ней  статуей  Августа  и
останавливался у пустыря. В самой  низине  участка  обширное  пространство
заросло бурьяном, мелким кустарником и было усеяно замшелыми валунами.  По
замыслу Ульмаро, это место должно было олицетворять века, последовавшие за
падением Рима. Он велел не убирать камни,  не  планировать  площадку,  все
оставить в смутном хаосе, в котором в  эти  века  находились  эстетические
стремления,  и  только  посреди  пустыря  воздвиг  свое  Средневековье   -
павильон, в миниатюре напоминавший и мрачный рыцарский замок,  и  тяжелый,
угрюмый  храм  только  что  находившего  себя   искусства   ранней   эпохи
христианства.


   Все, что произошло в четверг 26 апреля, Ритам  помнил  отлично.  Как  и
всегда, он совершал свой обход Пропилеев. Но на  этот  раз  обход  ему  не
удалось закончить. В то время как он стоял над крокодильчиком, решая очень
важный для себя  вопрос,  необходимо  ли  это  отвратительное  животное  в
египетском дворике, и в который раз прикидывая, как  бы  отнесся  к  этому
Антонио Ульмаро,  за  ним  пришли  от  привратника.  Надо  было  побыстрее
вернуться к воротам: подъехал автофургон и шофер требовал управляющего. Он
привез какую-то зверушку по распоряжению самого Отэна Карта.
   "Неужели еще один крокодил!"
   Поль Ритам поспешил к привратницкой.
   У ворот виллы действительно стоял громоздкий алюминиевый автофургон  из
прачечной Бартни.
   - Здравствуйте, господин, управляющий.
   - Здравствуйте, Вилли.
   - О, как вы могли узнать, что меня зовут Вилли? -  расплылся  в  улыбке
шофер, показывая отличные белые зубы.
   - У нас в стране всех негров зовут Вилли или Том. Вильямов больше.  Что
вы привезли? Кто вас прислал?
   -  Я  привез  железный  ящик,  в  котором  какая-то  зверушка,  кажется
черепаха.
   - Черепаха? - недоуменно переспросил Ритам.
   - Ну да, черепаха. Что же это еще  может  быть?  -  шофер  смутился  и,
стараясь скрыть, что по дороге в Пропилеи  был  излишне  любопытен,  понес
изрядную чепуху, выпаливая слова с невероятной скоростью.
   - Подождите минутку. Вы говорите  слишком  быстро.  Расскажите  толком:
откуда вы, кто вас прислал и зачем  эта  черепаха.  Почему  в  фургоне  из
прачечной? Я ничего не могу понять. И говорите, пожалуйста, помедленнее.
   Вилли понял просьбу Ритама несколько своеобразно. Он уселся на скамье у
ворот, закурил сигарету и начал  довольно  обстоятельно  рассказывать  обо
всем, что с ним случилось в то утро. Удивительный день. Еще отправляясь из
дому на работу, он понял, что день будет необычным. Всегда,  когда  старая
Метин - это соседка, чтоб ей  пусто  было,  -  затевает  ссору  с  раннего
утра... Ритам несколько раз останавливал  шофера,  пытаясь  заставить  его
говорить о сути дела, но это  ни  к  чему  не  привело.  Этот  общительный
человек всякий раз, когда его  прерывали,  считал  своим  долгом  начинать
рассказ с начала. Ритам понял, что тут уж ничего не поделаешь,  и  запасся
терпением. Только в результате того, что Вилли говорил невероятно  быстро,
Ритаму стало кое-что ясно меньше чем в полчаса.
   Фургон, с которым ездил по городу словоохотливый шофер, каждый  четверг
заезжал в институт Ченснеппа в Таркоре, завозил туда выстиранные халаты  и
забирал тюки  с  грязными.  В  это  утро  Вилли,  как  обычно,  въехал  на
территорию института. Фургон  разгрузили,  и  он  преспокойно  ждал,  пока
погрузят все накопившееся за неделю. Всегда в эти ранние часы в  институте
царила тишина, но сегодня здесь  творилось  нечто  непонятное.  В  главные
ворота въезжали автомобили один  за  другим.  Необычные  машины  -  не  то
пожарные, не то военные. Среди них были и платформы с поставленными на них
огромными шарами, из которых все время вился парок, а трубы, отходящие  от
шара, были покрыты инеем. Это в  апрельскую  теплынь!  Вскоре  двор  перед
главным корпусом заполнился людьми и  машинами.  Все  пришло  в  движение.
Чувствовалось, что случилось нечто необычное. Сотрудники института  бегали
озабоченные, внимание  всех  было  обращено  на  дом,  окруженный  высокой
стеной.  Оттуда  доносились  непонятный  шум,  мощное   гудение,   хлопки,
напоминавшие выстрелы, а может быть,  там  и  стреляли.  Вилли  ничего  не
знает. Дом за стеной всегда хорошо охраняется, а Вилли не  имеет  привычки
совать нос куда  не  следует.  Он  уже  четыре  года  работает  шофером  в
прачечной Бартни, и еще ни разу полицейские...
   Ритам вовремя  догадался  предложить  сигарету,  и  рассказ  снова  был
направлен в нужное русло. Да, так вот, может быть, и стреляли. Неизвестно.
Машин медицинской помощи во дворе  института  тоже  было  достаточно.  Они
стояли, как видно, наготове. Вилли не покидал фургона  ни  на  минуту,  он
только влез на крышу своей машины, а оттуда все было отлично видно и  даже
слышно лучше. Интересно, все же посмотреть и послушать,  почему  это  люди
вдруг забегали, как муравьи, когда их потревожишь палочкой.  Внезапно  шум
прекратился, и из внутреннего двора,  обнесенного  высокой  стеной,  стали
поспешно выносить массу всяких вещей. Какие-то ящики, столы, шкафы, связки
бумаг и разные приборы, блестевшие на солнце лаком, стеклом и никелем, как
хорошие  автомобили.  Приборы  были  большие  и  маленькие.  Величиной   с
электрический чайник и  величиной  пианино.  Такие  вытаскивали  несколько
человек. Все это поспешно грузили в  автомобили,  и  они  один  за  другим
выезжали из института, направляясь по Аретскому шоссе к городу.
   В общей суматохе все забыли о Вилли, но он стоя-л  спокойно:  он  знал,
что его фургон может понадобиться  людям,  когда  у  них  творится  что-то
неладное. Хороший случай заработать. Не правда ли? В  прачечной  Бартни  с
этим, правда, строго, но вот, когда в прошлом году...
   Новая сигарета - и Вилли подходит