та овца, и жрет, и все прочее...
     Глаза Антона Петровича вдруг посерели, выцвели, не то от выпитой водки, не то от тех мыслей, что бродили в его голове в эти минуты.
     - Коля... - наконец хрипло выдавил он. - Ты предлагаешь мне сделать зомби, я правильно понимаю? Сервоприводную машину с человеческим мозгом, у которого окажутся невостребованными девяносто процентов функций... Для чего?! Чтобы утереть нос американцам?!
     Барташов поморщился, словно его посетил внезапный приступ зубной боли.
     - Антон, ты знаком с таким термином, как "гонка вооружений"? - после некоторой паузы спросил он.
     - Ну? - поднял взгляд Колвин.
     - Так вот, "холодная война" официально, де-юре, так сказать, окончилась при Горбачеве, но де-факто шла и идет по сей день. Я знаком со статистикой и знаю, сколько позиций мы безнадежно потеряли. Понимаешь, безнадежно. Это значит - без шанса вернуть себе то мировое положение, какое занимал Советский Союз. Сейчас начинается раскрутка нового витка технологий, и это шанс для России. Мы должны хотя бы раз посадить Штаты на задницу, дать им понять, что они не являются безраздельными владыками постперестроечного мира, что мы тоже сильны, велики не в меньшей степени и скидывать Россию со счетов слишком рано.
     - Ну, хорошо... - Антон поднял седую голову и взглянул на чипсет так, словно это был не кусочек кремния с хитро проштампованными микроскопическими металлизированными дорожками, а некий сгусток проказы, один вид которой заставлял гулять по позвоночнику крупную дрожь... - А кого ты собираешься сделать... - он замялся, подбирая слово, - ну этим... киборгом?
     - Да навалом кандидатур, не беспокойся. Мало ли людей без роду-племени расплодилось за эти годы на улицах. Не переживай, Антон Петрович... - Он вдруг осекся, взглянув в посеревшее и осунувшееся лицо Колвина.
     - Знаешь-ка что, замполит? - чуть привстав, не своим голосом произнес Антон, глядя в лицо своему бывшему заместителю по политической части. - Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову, как и пришел. Набери себе отморозков с улицы, они по интеллекту как раз сойдут под твоих желанных киборгов, раскрась их как положено и показывай Штатам, авось напугаешь! А я в этом участвовать не буду, ты понял?!
     - Дурак ты, Антон Петрович... - тяжело вздохнул Барташов, вставая. - Дураком прожил, дураком и помрешь... А жаль... - Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к выходу.
     - Эй! - окликнул его Колвин, пальцы которого еще дрожали от гнева. - Забери это, - он указал на упаковку с чипсетом.
     - Не напрягайся, пусть лежит. На нее японцы сделали патент, там нет никаких коммерческих или военных тайн. Может, что надумаешь, так звони. - Он демонстративно воткнул в щель между досками вагонки, которой был обшит коридор, свою визитную карточку и, не прощаясь, вышел.
     Было слышно лишь, как хлопнула входная дверь да взвыл за окном злой и колючий декабрьский ветер.
     На следующий день, рано утром, Антон Петрович Колвин впервые за последние годы покинул обжитой коттедж в поселке Гагачьем.
     Он возвращался в свою квартиру в Москве, и на душе у отставного генерала было муторно, как никогда.
     Во внутреннем кармане добротного зимнего пальто лежал запаянный в прозрачную оболочку небольшой, уместившийся бы на ладони ребенка чипсет...

Глава 4

Прошлое...

     К удивлению Лады, попрошайничать в переходе без стоящей за спиной матери оказалось весьма проблематично. Одно дело - опустившаяся старуха с дочкой-инвалидом, а другое - подросток, пусть хромой и некрасивый, но вполне трудоспособный, того самого возраста и вида, когда бездомные, прижатые жизнью девочки начинают отдаваться первому встречному просто за кусок хлеба...
     Лада не понимала этой разницы и не думала о ней. Она жила сиюминутными желаниями, почти как зверь, не задумываясь о "завтра", не отличаясь ни особым интеллектом, ни какими-то способностями к абстрактному мышлению. Эти понятия прошли мимо нее, растворились в зловонных лужах коллектора, подменившись простым и жестоким опытом выживания.
     Неудивительно, что в первый же день ее забрал наряд милиции, и девочка, к немалому своему удивлению, оказалась в приемнике-распределителе для несовершеннолетних.
     Это место поначалу почудилось ей чуть ли не раем на земле. Жесткая кровать с металлической сеткой, грубые, но чистые простыни, набитая ветошью подушка... Лысые мальчики и девочки, злые, жестокие, - маленькие звереныши, - они тоже показались ей поначалу сродни ангелочкам, беззаботно порхающим вокруг...
     Конечно, сознание Лады не облекало ощущения именно в такие мысли - окружающее воспринималось только на уровне чувств, но разве мог удивить ее мирок приемника-распределителя с его почти тюремными законами и скудными условиями существования после многих лет, проведенных в прелой бетонной коробке подземного коллектора, питания объедками и каждодневного насилия?
     Нет, первые дни она просто отдыхала и духовно, и физически.
     Трудности начались позже, когда ее вместе с группой похожих на нее детей этапировали в один из подмосковных интернатов усиленного режима для трудновоспитуемых подростков.
     Раньше Лада не задумывалась о многом, что являлось очевидным для окружающих ее людей. Здесь же ей быстро и болезненно дали представление о трех вещах: во-первых, она оказалась тупой, во-вторых, уродливой и, наконец, в-третьих, за все нужно платить - и за относительно чистое белье, и за еду, и за то, что ей, не то издеваясь, не то сопереживая, растолковали два первых постулата ее новой жизни.
     Для девочки настали в полном смысле этого выражения "черные дни". То, что раньше ощущалось ею подспудно, в виде туманных образов и понятий, робко толпящихся где-то на пороге неразвитого сознания, теперь вдруг окрепло, вырвалось из темных глубин и с ужасающей скоростью начало обретать зловещие формы понимания того, кто она есть на самом деле...
     Маленькое, тупое, уродливое ничтожество...
     Неудивительно, что в пятнадцать лет она впервые заплакала, уткнувшись лицом в жесткую казенную подушку.
     А потом вдруг наступил слом, как в тот памятный день, когда умерла мать.
     ...Вечерело. За зарешеченным окном первого этажа резкий осенний ветер рвал пожухлую листву деревьев. Сентябрь 2020 года выдался дождливым, ветреным и холодным. Лада лежала на голых нарах карцера, куда угодила за провинность на уроке, и смотрела в белый шершавый потолок.
     Учеба давалась ей с неимоверным трудом, школу она ненавидела. Однако особо выбирать не приходилось, обстановка не располагала. Любое сопротивление со стороны строптивой ученицы каралось жестоко и немедленно, и Лада, сама того не желая, за полтора года, что провела в стенах интерната, приобрела элементарные понятия о многих вещах. Она узнала, что такое гигиена, нормальная одежда, усвоила азы понятий об обществе, взаимоотношениях между людьми, деньгах, научилась читать и писать...
     Она повзрослела, и душа ее покрылась черствой коркой.
     Парадокс - чем больше она узнавала об окружающем, тем более туманным и противоречивым становился мир...
     ...С сухим щелчком в замке двери дважды провернулся ключ. Металлическая дверь карцера протяжно скрипнула на петлях.
     Лада демонстративно закрыла глаза.
     Она была упряма и не хотела никого видеть.
     По бетонному полу прошелестели шаги, рука коснулась ее плеча, настойчиво встряхнула.
     - Вставай, поговорим.
     Ей пришлось подчиниться. Сев на нарах, она оперлась руками о грубый стол, что стоял рядом.
     - Объясни, Лада, зачем ты это сделала? - спросила усевшаяся напротив женщина средних лет, с усталым, вечно осунувшимся лицом. Это была Мария Ивановна, воспитатель того отряда, в котором числилась Лада.
     Речь шла о голубе.
     Несколько дней назад кто-то из надзирателей нашел его в кустах, около символического периметра, что окольцовывал здание интерната. Птице кто-то подранил крыло, да и в облезлом хвосте не хватало нескольких перьев. Голубь ковылял по асфальтированному плацу, перед строем одинаковых, коротко стриженных пацанов и девчонок.
     Он сразу не понравился Ладе. Во-первых, вокруг птицы было слишком много суеты, которая по большей части являлась простой показухой - это Лада научилась тонко и безошибочно распознавать еще в метро. Наверное, единственное, чему научила ее нищенская жизнь, - это тонко различать фальшь, натянутость в человеческих голосах и жестах. А во-вторых, к обеим ногам голубя пристали засохшие, уродливые куски его собственного помета...
     Здесь, в интернате, она пристрастилась к чистоте. Казалось бы, Лада всю свою сознательную жизнь провела в вонючем отстойнике, среди гниющего от влажности тряпья, и грязь уже не должна была вызывать у нее никаких отрицательных эмоций, но случилось как раз обратное - девочка с неизъяснимым наслаждением мылась, следила за своей одеждой и сторонилась неопрятных сверстников...
     Засохший на лапах голубя помет неприятно подействовал на нее, всколыхнув непрошеные воспоминания. Лада отвернулась, пряча лицо от порывистого ветра, в то время как другие дети обступили злополучную птицу; учительница насыпала хлебных крошек прямо на плац, и голубь клевал их, цокая по асфальту засохшим на ногах дерьмом.
     Лада стояла чуть в стороне, равнодушно глядя в сторону синеющего поодаль, за забором леса.
     Кроме грязи и нечистот, она патологически не переносила фальши. Во многих вопросах ей не хватало знаний и жизненного опыта, но оттенки витающих вокруг чувств она ловила с отточенной болезненностью, сама не радуясь этому своему дару...
     - Лада, ты почему не подходишь? - настиг ее голос учительницы. - Иди сюда. - Та подняла голубя и сунула его в руки девочки. - Смотрите, дети, он больной, голодный и несчастный. Мы будем его кормить, и он поправится. Люди должны помогать братьям своим меньшим, любить и беречь их...
     Назидательный голос учительницы бился в ушах Лады, и она вдруг ощутила, как мочки этих самых ушей горят огнем...
     Голубь ловко извернулся в ее ладошках и, вытянув насколько можно свою шею, клюнул ее в оголенное запястье, торчащее из короткого рукава старого, поношенного демисезонного пальто...
     Пальцы Лады сжались сами собой. Голубь вдруг растопырил клюв, но ничего не вырвалось из его пережатого горла.
     Тушка с растопыренными в агонии крыльями, чем-то похожая на маленького больного орла со случайно виденного Ладой герба какой-то иностранной державы, с мягким шлепком упала на потрескавшийся асфальт казенного плаца.
     Она стояла, плотно сжав побелевшие губы, и смотрела прямо в глаза онемевшей учительницы.
     ...Точно так же, как и сейчас.
     Пустой, выцветший взгляд девочки приводил сидящего напротив педагога в полное замешательство, вызывал неприятное чувство озлобленности против ребенка.
     Проработав тридцать лет в детдомах, трудно сопереживать каждой отдельно взятой судьбе.
     - Ну, ты объяснишь мне? Лада медленно подняла голову.
     - Так было лучше... для него, - неожиданно произнесла она, вновь опуская взгляд.
     Подобный ответ мог привести в замешательство кого угодно.
     В нем не слышалось ни злобы, ни каких-то иных чувств - только усталое равнодушие, будто этот ребенок прожил не одну жизнь, а множество тоскливых, многотрудных существований теснилось в его памяти, давая право так спокойно судить - кому жить, а кому нет...
     - Ну, знаешь ли!.. - Учительница (или просто надзиратель?) резко привстала, заставив Ладу непроизвольно втянуть голову в плечи. - Ты сама-то думаешь, что говоришь?! Ты же девочка, женщина, будущая мать! - Штампованные, заученные до тошнотворного автоматизма фразы посыпались на Ладу как горох, барабаня по маленькому, потерявшему всякое чувство реальности мозгу, отскакивая от него, как и положено твердым горошинам...
     Через сутки, когда ее выпустили из карцера и разрешили вернуться в класс, она, дождавшись традиционной послеобеденной прогулки, совершила побег.
     Никто не успел опомниться - девочка, которая только что находилась в толпе ребят, вдруг ни с того ни с сего оттолкнула стоявшего у ворот тучного прапорщика внутренней службы и целеустремленно побежала к синеющему неподалеку лесу...
     Это был самый настоящий "побег на рывок" - так поступали заключенные в зонах, когда нечего больше терять и орлянка с автоматным стволом казалась выходом более предпочтительным, чем возвращение в барак...
     Лада бежала, спотыкаясь и падая, но в отличие от взрослых, которые пытались обрести таким образом свободу, за ее спиной не щелкали затворы и хриплое, жаркое дыхание караульных псов не настигало ее.
     Девочку провожал лишь изощренный мат поднявшегося наконец на ноги прапорщика да оторопелый взгляд педагога-надзирателя...

***

     Весна 2028-го пришла, как обычно, в срок.
     Мартовский ветер дул порывами, волнуя голые ветви деревьев, на которых кое-где начали набухать клейкие почки; ноздреватый снег еще держался, но сугробы почернели, вытаивая скопившийся в них за зиму мусор, через решетки ливневой канализации звонко рушилась в узкие бетонные колодцы талая вода.
     Прохожие, что спешили по своим делам, еще не расстались с зимней одеждой, но машины уже расплескивали в не чищенных от снега переулках грязную талую кашу, вызывая брань жмущихся к стенам домов пешеходов.
     В одной из таких тихих, ничем не примечательных улочек и случилось то событие, что в корне изменило впоследствии жизнь многих людей.
     Тут на газоне перед старым домом с крепкими кирпичными стенами и свежевыбеленным фасадом торчал тройной пень, оставшийся от сваленного несколько лет назад тополя.
     Те, кто ходил на работу именно по этой улице, успели привыкнуть к сухощавому, седому старику, который сидел на плоской дощечке, прибитой к среднему пню, и с отрешенным видом наблюдал, как две собаки в ошейниках бегают вокруг, расплескивая кашу талого снега. Пока две овчарки резвились, разминая лапы, он думал о чем-то своем, обращая на своих подопечных внимание только в те моменты, когда одна из собак подбегала к нему и тыкалась носом в ладонь, требуя ласки.
     Такую картину можно было наблюдать изо дня в день, и многие прохожие, чей маршрут постоянно пролегал здесь в утренние или вечерние часы, машинально кивали старику, словно тот был их старым знакомым.
     Он же, постоянно погруженный в какие-то ведомые лишь ему одному мысли, рассеянно кивал в ответ, - но только в том случае, если замечал приветствие. По облику этого человека трудно было судить о роде его прошлых занятий и социальном положении - одежда старика не казалась бедной, но та отрешенность, с которой он смотрел в одну точку на каменной стене здания напротив, делала его образ сродни огарку оплывшей стеариновой свечи, которому, если зажгут, гореть минуту или две, не больше. Видимо, он хорошо осознавал собственный возраст и не ждал никаких чудес ни от природы, ни от жизни, ни от людей. Все, что могло с ним случиться, уже произошло в прошлом, а теперь ему оставалось только сидеть, вдыхать чуть горьковатый весенний воздух, не загадывая наперед, сколько еще лет отпущено ему в этом мире...
     Это утро начиналось для него как обычно.
     Сев на прибитую к пню доску, он отцепил поводки собак, и те весело, наперегонки кинулись бежать вдоль тротуара.
     Мимо прошелестела покрышками иномарка, звонко процокали по оголившемуся из-под снега асфальту женские каблучки. Воздух этим ранним утром казался особенно чистым; он нес сладкие флюиды весны, и на душе у Антона Петровича было спокойно, даже отрадно... Хотелось просидеть так весь день, не возвращаясь в запыленный сумрак квартиры.
     С того памятного зимнего вечера, когда ведомственная "Волга" подкатила к двухэтажному коттеджу в поселке Гагачьем, прошло без малого три с половиной года.
     Никто не тревожил больше отставного генерал-майора Колвина ни визитами, ни просьбами...
     Тоскуя в неуютной холостяцкой квартире, ощущая вакуум полнейшего одиночества и забвения, он обзавелся двумя щенками немецкой овчарки, заботы о которых, как и ежедневные вынужденные прогулки, заполняли его жизнь.
     Смириться со своим положением пенсионера, оставшегося не у дел отставного военного, оказалось тяжело, но, возможно, и наслоения времени постепенно притупили разочарование из-за несбывшихся мечтаний и прожитой, как ему казалось, большей частью попусту жизни. Детей у Колвина не было, жены тоже. Только две эти собаки как могли скрашивали внезапно подступившую старость...
     Задумавшись, он не заметил, как в конце улицы появилась чуть прихрамывающая на одну ногу молодая женщина.
     Одета она оказалась сверхбедно - во что придется, но выглядела на удивление опрятно. Собаки Колвина, бросив возиться друг с другом, навострили уши, глядя в сторону одинокой прохожей и втягивая холодный воздух влажными черными ноздрями.
     Она остановилась, в первый момент испугавшись вида двух вставших в стойку овчарок. Ее взгляд метнулся от собак к хозяину, который сидел на пне, вполоборота к ней, явно о чем-то задумавшись и не видя происходящего.
     Она не стала окликать его, а присела, вытащив из кармана старого, застиранного пальто кусок хлеба, заботливо завернутый в подобие носового платка.
     Овчарки, не сговариваясь, с двух сторон подошли к ней, напряженно втягивая воздух.
     Лада разломила кусок хлеба надвое и протянула им, заглядывая в черные умные глаза собак. Сделала она это совершенно естественно, не напрягаясь, словно этот коричневатый брусок хлебного мякиша не являлся ее единственной едой на сегодняшний день, а был припасен специально для двух черных как смоль овчарок с лоснящейся на загривках шерстью.
     В этот момент Антон Петрович наконец оглянулся, спохватившись, что уже давно не видит и не слышит своих подопечных.
     Его глазам предстала довольно странная, по меньшей мере не свойственная будням картина: обе собаки жевали хлеб, аккуратно подбирая его с ладоней присевшей на корточки перед ними очень бедно одетой молодой женщины.
     Ее лицо можно было бы назвать красивым, если б не приподнятая к носу верхняя губа, - даже легкая, испуганная улыбка, блуждающая по ее чертам, не могла скрасить, а только усиливала врожденное уродство.
     Антон Петрович привстал.
     Заметив движение, Лада вскинула голову.
     - Извините... они не хотели меня пускать...
     У Колвина шевельнулось какое-то смутное воспоминание.
     Где же он видел это лицо... уж не у подземного ли перехода?..
     Бродяжка? Нищенка? Но почему тогда ее одежда выглядит так, словно за ней ухаживают каждый день? Что-то в образе этой молодой, изуродованной при рождении девушки не вязалось в его сознании с понятием о грязных, замызганных попрошайках, что сновали меж коммерческих киосков у ближайшего метро или толклись у входа в вестибюль станции.
     Посмотрев на хлеб, который доедали его собаки, и чистую тряпочку, лежащую на коленях девушки, он вдруг отчетливо понял, что у нее не может быть лишнего куска хлеба, припасенного для собак.
     Кол вину вдруг стало неуютно и неудобно, словно это он заставил ее поделиться с собаками последним...
     - Да нет... это, видимо, мне нужно извиняться за своих оболтусов... - произнес он, вставая с пня, и тут вспомнил, где и когда видел ее... Пару раз она промелькнула на грани его сознания, там, где откладывались лица случайно проходящих мимо по улице людей. Он даже вспомнил, что она немного прихрамывает.
     - Джек, Сингар, ко мне! - строго произнес он, обращаясь к собакам.
     Овчарки подошли к хозяину, отчего-то виновато поджав хвосты.
     - Ну... я пойду, ладно?
     Этот робкий вопрос вызвал в душе Колвина целую гамму чувств.
     Откровенно говоря, он, как и большинство людей, недолюбливал бродяг и нищих, но эта девочка... или женщина слишком рез, со диссонировала с укоренившимся в сознании образом уличной попрошайки. Если б не ее одежда, то Антон Петрович ни за что бы не причислил ее к данному классу.
     Раньше, при входе в метро, он неизменно давал мелочь, скопившуюся в карманах пальто, тем серым, убогим личностям, что толпились возле входа в вестибюль. Пока он находился в силе, был, как говори