окачал головой, еще раз посмотрел в сторону кровати и, шаркая ногами, пошел назад, на кухню.
     - Ну Лада так Лада, мне то что... - опять глупо ухмыльнулся он, грузно опускаясь на табурет. - Давай обмоем это дело, слышь, Серега! - пьяно обратился он к молодому, заросшему щетиной бомжу, который сидел за столом, подперев голову обеими руками и что-то тихо выл себе под нос - не то от какого-то ведомого только ему удовольствия, не то от белой горячки...
     За окном в знойном удушливом мареве плавилось асфальтовыми миражами жаркое лето две тысячи пятого года.

***

Ганимед. Российский сектор освоения. Настоящее...

     - ...Зовут Лада, - хмуро отозвалась она на пристальный взгляд Наумова. Окурок, прочертив огненную дугу, шлепнулся о мостовую, взметнув фонтанчик тускло-красных искр.
     - Ты с "Альфы"? Это ты угнала спасательную капсулу? - спросил полковник.
     - Да, - в ее лаконичном ответе прозвучала внезапная обреченность.
     - Почему ты не в криогенной камере? - поинтересовался Наумов, опуская раму окна.
     - Мне там нечего делать, - спокойно отозвалась она.
     Ее ледяной тон задел полковника, но он сдержался, подавив в себе желание одернуть ее.
     - Послушай... - ровным, может быть, чуть-чуть подрагивающим голосом произнес он. - Это ведь ненормально, согласись, - тут не Земля, а глубокий космос. Колония, понимаешь? Ты не на трамвае катаешься, чтобы вот так запросто спрыгнуть с подножки и идти по своим делам... Я уже не говорю о правомочности твоих действий против вооруженных сил США...
     Она выслушала его слова, сжав губы в ровную жесткую линию. Отсветы пламени от горящего вертолета плясали по правильным, безукоризненным чертам ее лица, делая матовую кожу еще более бархатистой и привлекательной.
     Наумов невольно отметил то нечеловеческое спокойствие, с которым держалась эта странная женщина. Казалось, что она полностью отдает себе отчет во всем, вплоть до мельчайших деталей...
     - Скажите, полковник, а вот это, - ее взгляд красноречиво метнулся к окну, где еще клубилась пыль от рухнувшего дома и продолжал полыхать остов вертолета, - это нормально?
     - Ты о чем? - прищурившись, уточнил он.
     - О пустых зданиях, военных вертолетах, бездумной стрельбе по теням, - перечислила она, глядя в окно. - Или что, хотели как лучше, а получилось как всегда? - вдруг резко уточнила она, обернувшись к Наумову. - Мало наигрались в войну на Земле? Ведь это же была МЕЧТА, понимаешь? - с внезапной горечью произнесла Лада, сжав в пальцах пластиковый приклад крупнокалиберной снайперской винтовки явно российского производства. - Мечта... - спустя секунду едва слышно повторила она, словно впервые задумавшись над тайным смыслом этого слова...

***

Прошлое...

     Первые пять лет жизни совершенно не сохранились в сознании девочки.
     Она развивалась намного медленнее, чем обычный, окруженный заботой и вниманием родителей ребенок, и ее память поэтому не задержала в себе ничего, кроме, может быть, нескольких смутных, размазанных теней-образов.
     Первое яркое, запомнившееся на всю оставшуюся жизнь впечатление оказалось связано с седой косматой женщиной, чья заскорузлая рука цепко держала ее за плечо, в то время, как огрубевший от пьянства голос бормотал где-то над головой с монотонностью, которая доводила сжавшуюся в комок девочку до сонного отупения:
     - Подайте, люди добрые, Христа ради... - невнятно твердил над головой этот самый голос... - Мы беженцы... Дочка голодная... Христа ради...
     Только много позже, спустя годы, Лада, анализируя свои полуосознанные детские воспоминания, поняла, что голос этот принадлежал ее матери. Тогда же он воспринимался лишь краем ее сознания. Главным для девочки были лица - тысячи лиц, что текли мимо в узкой горловине подземного перехода метро.
     Ей было скучно, неуютно и тяжело стоять, удерживая на своем хрупком детском плече вес навалившейся сзади женщины, которая, протягивая руку за подаянием, другой опиралась на девочку, оставляя под одеждой болезненные отпечатки своих скрюченных пальцев...
     Лада смотрела на плывущие мимо лица, и тогда она еще не могла понять их реакции на хриплый, совсем не женский голос матери, протянутую руку с грязными, дрожащими от хронического алкоголизма пальцами. Разум девочки оказался в ту пору слишком слаб и неопытен. Казалось, работала только память, впитывая, вбирая в себя эти лица...
     А людей было много. Нескончаемый их поток то увеличивался, разливаясь от стены до стены, то ненадолго уменьшался...
     Одни просто шли мимо, никак не реагируя на голос, другие вдруг ни с того ни с сего ускоряли шаг, спеша миновать это место, при этом их лица напрягались, на них появлялось какое-то ненатуральное, кукольное выражение, третьи же, наоборот, поворачивали головы, обжигая две сгорбленные у стены тоннеля фигуры откровенно враждебными взглядами...
     Для Лады эта мимика текущей мимо толпы была своего рода игрой, развлечением, постоянно меняющимся фоном, как в калейдоскопе, которого она, увы, никогда не держала в руках, - узор лиц ежесекундно обновлялся, но было в нем нечто запрограммированное, повторяющееся...
     Выделялись среди спешащих мимо людей две относительно малочисленные группы, которые обращали внимание на уродливую девочку и ее мать. Одни не доставляли им неприятностей, наоборот, эти люди вдруг останавливались, рылись в карманах и бросали в протянутую ладонь звенящие монетки, стараясь не коснуться ее пальцами. Иногда они что-то говорили при этом, но такое случалось редко...
     Другой сорт прохожих вызывал у Лады неосознанную неприязнь. Они не останавливались, но замедляли шаг, разглядывая девочку с непонятным ей, жадным, патологическим любопытством.
     Ей это было противно.
     Лада редко видела свое отражение - дома у них не осталось ничего, кроме кучи тряпья и голых, ободранных стен с давно отслоившимися обоями. О зеркалах, конечно, речи не могло быть. О своем врожденном уродстве она в ту пору даже не догадывалась, но все равно эти взгляды, которые словно горячий, слюнявый язык бродячей собаки облизывали ее с головы до ног, были девочке неприятны.
     Со временем она научилась заранее определять в потоке лиц таких людей и даже приноровилась отваживать их, намеренно скаля зубы и показывая язык из-под вздернутой кверху губы.
     Люди в большинстве своем вздрагивали и спешили отвернуться, ускоряя шаг.
     Девочку это вполне устраивало.
     Когда она начала ненавидеть эти лица, что изо дня в день текли мимо?
     Вряд ли она была способна отыскать точку отсчета этому чувству в своей душе. Туманные образы памяти ничего не говорили ей о дне, когда она впервые почувствовала сладкое, дрожащее и неодолимое желание догнать кого-нибудь из них и впиться зубами в руку, так, чтобы брызнула кровь... Однако Лада помнила четко: она начала ненавидеть эту серую реку человеческого равнодушия, брезгливости и любопытства задолго до того, когда научилась выговаривать такие длинные слова, как "ненависть".

***

     ...Каким образом мать Лады вместе с малолетней девочкой оказалась в Москве и как ей удалось осесть в многомиллионном городе, осталось загадкой, ответ на которую ее память не удосужилась сохранить в своих зыбких, туманных глубинах, но, так или иначе, они уже больше не возвратились в маленькую, убогую однокомнатную квартиру на окраине Череповца.
     Московский метрополитен и был тем самым местом, где протекала река человеческих лиц. Сам же город запомнился ей мало - он казался девочке, измученной многочасовым стоянием в метро, неприветливым, серым и угрюмым. Память Лады страдала явной избирательностью. Детство, а особенно ранний его период остались в ней как вереница порой никак не связанных друг с другом образов и впечатлений. За грохотом поездов метро, гомоном текущей мимо человеческой толпы следовало черное ночное небо, колючий, холодный снег, что острыми крупинками сек незащищенное лицо, круг света от фонаря, замызганные столики летнего кафе, покрытые шапками сугробов, хлопающая дверь приземистого, одноэтажного павильона и острый запах закисшего пива...
     Этим местом обычно заканчивался их день.
     Собранных в метро денег хватало матери на несколько кружек пива, куда она, страшно матерясь, пшикала из принесенного с собой баллона, и на кусок черствого хлеба для Лады, который ей неизменно совала дородная тетенька, что подавала кружки с отвратительно пахнущим пивом через маленькое квадратное окошко.
     Потом они шли куда-то вдоль освещенной бесконечными цепочками фонарей улицы, что, изгибаясь, утекала в сознании девочки в черную, запорошенную колючими снежинками темноту...
     Скрипящая железная дверь меж высоких бетонных опор, запах прелого, влажного тепла, липкая темнота, в которой нужно ступать осторожно, - вот то место, где к Ладе ненадолго приходили забвение и покой.
     Трубы теплотрасс, изгибаясь, уходили в бетонный потолок. Ближе к неплотно прикрытой двери с них свисали искрящиеся в неверном свете дымного костерка сталагмиты сосулек, дальше, у стен, влажно капала вода и туманился пар над незамерзающими лужами воды. Едкий дым от костра, на котором мать иногда готовила подобие похлебки из различных объедков, извлеченных из ближайшего мусоросборника, уходил к потолку и оседал на нем черным налетом сажи.
     Кроме них, в коллекторе на берегу Москвы-реки обитало еще человек пять-шесть. Лада почти не помнила их лиц, - добравшись до "дома", она без сил опускалась на кучу влажного тряпья, что служила ей постелью, и мгновенно засыпала. Ее худенькое тельце вздрагивало, инстинктивно зарываясь глубже в прелую ветошь, впитывая в себя ее нездоровое тепло...
     Так текла жизнь до той поры, пока не умерла та седая косматая женщина, чей образ много позже был определен сознанием повзрослевшей Лады страшным и горьким в ее памяти словом - мать.

***

     Проснувшись рано утром, озябшая, голодная, она по привычке не шевелилась, ни одним мускулом не выдавая своего пробуждения.
     Просыпаться слишком рано было опасно. Демид, тощий, нескладный бомж с грязной, спутанной бородой, - как она подозревала, - молодой еще парень, выглядевший, как и все "лица без определенного места жительства", много старше своих лет именно из-за грязи и опущенности, - так вот, Демид не спал, шумно копошась неподалеку, возле потухшего за ночь костерка.
     Таких терминов, как "бомж", Лада нахваталась совсем недавно, побывав вместе с матерью в РУОП Бирюлева, где усталый и злой мент коротко и выразительно растолковал ей значение данной аббревиатуры, сопроводив урок юриспруденции порцией электрошоковой терапии...
     Лада лежала с закрытыми глазами, вдыхая флюиды гниющих во влажной атмосфере коллектора тряпок и ощущая, как в спину больно упирается что-то твердое и холодное.
     Она боялась просыпаться, потому что знала - стоит ей пошевелиться, и вечно "озабоченный" Демид тут же потянет ее в укромный закуток, чтобы задрать подол, скрутить худую девочку-подростка и удовлетворить свою похоть...
     Нельзя сказать, чтобы Ладе эта процедура внушала ужас - девочка, выросшая среди обитателей коллектора, относилась к насилию скорее равнодушно, как к повинности Но стыло в ее душе что-то мерзкое, будто она подсознательно ощущала, сколь нечистоплотно и отвратительно происходящее с ней, хотя ее не могли ни удивить, ни озадачить исходящие от плоти Демида запахи или его прерывистое, хриплое, зловонное дыхание у нее за спиной.
     А еще ей не нравилось начинать каждое утро с одного и того же.
     Твердое, острое и холодное давление в спину не слабело, будто рядом с ней, упираясь между лопаток, лежала груда битых кирпичей или железного лома...
     Не выдержав, Лада пошевелилась и рывком села, сбросив с себя укрывавшее ее тряпье.
     В тусклом свете занимающегося весеннего утра, что пробивалось косыми бледными лучами сквозь отверстия вытяжной вентиляции в крыше бетонной коробки коллектора, ее худое лицо с острыми чертами выглядело землисто-серым.
     Демид, услышав движение, повернулся всем корпусом При виде Лады, что сидела, глядя расширенными глазами в кучу окружающего ее тряпья, он издал судорожный, сипящий вздох.
     Вздернутая верхняя губа девочки вдруг задрожала.
     Почуяв неладное, Демид встал и подошел к ней.
     Лада сидела не шелохнувшись, глядя в одну точку, на мать, которая застыла подле, странно разведя в стороны окоченевшие уже руки, словно бы пыталась в этом последнем жесте обнять все - и закопченный потолок коллектора, и невидимое за ним утреннее небо, и плывущие по нему облака...
     Ее остекленевшие глаза были широко открыты, рот с посиневшими губами плотно сжат. Она лежала на влажном полу, едва прикрытая полуистлевшим тряпьем, словно брошенный на свалке манекен, давным-давно отслуживший свое и валяющийся тут, обезображенный временем...
     Впервые Лада видела смерть так близко, что называется в упор.
     - Сдохла старая сука... - беззлобно произнес Демид, опускаясь на корточки около оцепеневшей Лады. - Кто ж тебя теперь кормить будет? - похотливо покосившись на нее, спросил он.
     Рука Демида потянулась к ней, с уверенным проворством проскользнула под ветхую одежду, больно сжала только начавшую формироваться грудь.
     Лада молча вырвалась.
     В дальнем углу коллектора пришла в движение еще одна куча грязного тряпья, и оттуда появилась совершенно лысая, трясущаяся голова старика.
     - Што там, Демид? Што шумишь, козел? - шамкая беззубым ртом, поинтересовалась голова.
     Глаза Демида вдруг подернулись кровавой поволокой.
     Лада знала, что последует за этим. Он возьмет ее силой, зверел Демид в считанные секунды, и среди бессильного населения коллектора не было у молодого бомжа достойного противника.
     В другой день она бы смирилась, но сейчас, инстинктивно отодвигаясь в сторону, она смотрела на воздевший к грязному потолку иссохшие руки труп матери, ее остекленевшие глаза, и в душе Лады, возможно, впервые за всю ее жизнь, вдруг шевельнулось неосознанное чувство собственного достоинства, - спроси ее, и Лада бы не ответила, что за бес вселился в нее в тот момент, когда Демид, грубо толкнув ее на кучу тряпья подле трупа, сопя, начал расстегивать штаны...
     Извернувшись, она ударила его в пах...
     Налитые кровью и похотью глаза некоронованного короля коллектора вдруг потускнели, вылиняли, став на секунду точно такими, как у умершей женщины, - ноги Демида подкосились, и он с невнятным стоном рухнул на колени, опершись одной рукой о грязный бетонный пол.
     Лада вскочила, будто ее ошпарили.
     Сейчас она походила на маленького уродливого зверька.
     Из легких Демида с шумом вышел воздух.
     - Сука... - прохрипел он, протягивая в сторону девочки вторую руку с растопыренными пальцами. - Что ты сделала, гадина... - слова выходили из его перекошенного рта натужно, хрипло... - Загнешься теперь... Убью...
     Лада знала, он не врет.
     Развернувшись, она беспомощно посмотрела по сторонам, а потом вдруг, не произнеся ни слова, бросилась к приоткрытой ржавой двери...
     Больше Лада никогда не возвращалась сюда.

***

     Она еще не знала, да и не могла знать о том, что судьба ее уже предрешена целой цепью, казалось бы, не связанных между собой событий.
     ...С космодрома на мысе Канаверал, во Флориде, стартовал последний транспортный челнок, доставивший на околоземную орбиту завершающий модуль для сборки первого американского космического крейсера.
     ...В Японии на заводе компании "Сангус" в узком кругу состоялась презентация первой модели искусственного человека. Тонко завывая приводами, манекен с лицом витринной куклы прошел перед собравшимися под их бурные аплодисменты.
     ...В России, на одной из тихих московских улочек, свалили три ствола огромного тополя, которые росли из одного корня. На этом месте остался уродливый тройной пень, окруженный потрескавшимся от мертвых теперь корней асфальтом.

Глава 3

Земля. Подмосковье. Декабрь 2024 года

     Зимой темнеет рано. В этот звездный, безлунный вечер в поселке Гагачьем редко горели фонари, бросая желтые пятна нездорового электрического света на голубой, пушистый, искрящийся снег, что лежал сугробами вдоль кирпичных заборов, распиханный недавно прошедшим грейдером по обе стороны единственной улицы...
     Сразу за крайним домом, за полосатыми столбиками, что скупо обозначили мост через ручей, мрачной громадой возвышался лес. Там было еще темнее, чем в поле, за опушкой, и серые коробки невысоких, давно покинутых зданий таинственными пятнами маячили меж стволов.
     Если пойти к ним нетронутой целиной, где теперь снега намело по пояс, то в такой тьме можно внезапно налететь на обрывки ржавого проволочного заграждения или притаившийся меж сосен давно вылинявший и потерявший свои краски плакат: "СОЛДАТ, БУДЬ БДИТЕЛЕН НА ПОСТУ".
     Раньше, еще в начале девяностых годов двадцатого века, попасть в поселок, не имея на это специальных полномочий, было весьма и весьма проблематично. Здесь находился секретный объект номер двадцать четыре.
     Сейчас же в Гагачьем оставалась лишь рота внутренних войск, которая несла караульную службу на ветшающих останках былого величия и мощи Советских вооруженных сил. Кроме ее казарм и складов, по окрестностям было разбросано несколько дач, до сих пор принадлежащих Министерству обороны. Раньше в этих кирпичных двухэтажных домах жили научные сотрудники двадцать четвертого объекта, а теперь сюда изредка наезжали большие армейские чины, чтобы поохотиться в лесу на расплодившихся зайцев.
     Как сказал бы философ: "Все течет, все меняется..."
     Пухлые, свисающие с остроконечных жестяных грибков сугробы теперь могли вызвать у какого-нибудь сотрудника иностранной разведки разве что приступ острой ностальгии... Никого больше не интересовали спрятанные в заснеженном лесу подземные бункера и некогда строго секретные коммуникации.
     А зря...
     Кривые, выведенные от руки надписи типа "ДМБ-2015", выбитые окна выступающих над землей одноэтажных бетонных коробок, полинявшие плакаты - все это никак не отражало истинной сути вещей.
     Среди унылого запустения зимнего леса трудно было вообразить себе, что глубоко под землей все осталось на своих местах.
     За мощными дверями толщиной в полметра тянулись темные коридоры бункеров, скупо подсвеченные на перекрестках и разветвлениях тусклыми, горящими в полнакала лампочками дежурного освещения. Воздух в коридорах оставался чист - тихо, едва слышно в мрачных глубинах шелестели чудовищных размеров вентиляторы, поднимая тонны воздуха по тесным стволам вентиляционных шахт. В скупом свете поблескивали кафель и хром. Тьма гнездилась по углам помещений, концентрируясь в матовых глубинах погашенных мониторов.
     "Гаг-24" спал, покрытый вуалью забвения, и она хранила секретный объект намного надежнее, чем многометровые заграждения, контрольно-следовые полосы и пулеметные точки на покосившихся вышках разрушенного периметра.

***

     В этот тихий морозный вечер на единственной дороге, что, пройдя через поселок, оканчивалась тупиком, перед крашеными железными воротами военной части показались яркие пятна света от фар.
     По заснеженному шоссе уверенно скользила "Волга" серого, почти не отличимого от дороги цвета. Если смотреть сбоку, то "ГАЗ-31020" - последняя, только поставленная в серию модель - походил на достаточно приблизительную копию "Мерседеса", причем эта самая "приблизительность" отнюдь не играла в пользу "Волги" при более внимательном рассмотрении.
     Машина промчалась через мост и, не снижая скорости, въехала в поселок, оставляя за собой вихрящуюся хмарь потревоженного снега, который в свете фонарей оседал мелкими серебристыми блестками.
     В сонном сумеречном покое ярко вспыхнули стоп-сигналы, когда машина притормозила у одного из двухэтажных коттеджей.
     В доме на втором этаже зажегся свет, на фоне закрывавших окно жалюзи промелькнула чья-то тень. Очевидно, гостей не ждали, - прошло пять или шесть минут, прежде чем хлопнула входная дверь и по дорожке к воротам проскрипели неспешные шаги.
     - Кто там? - осведомился уверенный, явно привыкший от