н. Плечи его вздрагивали. А парни
стояли  молча,  не  зная,  что  делать.  Он,  наверное,  почувствовал   их
присутствие и поднял голову. Некрасивое лицо его стало черным. Он  плакал,
но слез на его лице не  было.  И  от  этого  он  казался  еще  страшнее  и
невозможнее.
   - Саньку убили, - хрипло сказал он.
   Они догадались, что это известие еще утром привез ему  сморщенный  якут
Тургульдинов, который на разбитой телеге доставлял им хлеб из поселка.
   - Саньку, - повторил Потапыч.
   Они так никогда и не узнали, кто этот Санька был Потапычу.  Сын,  брат,
друг, а может быть, дочь?
   -  Картошку  я  начистил,  -  вдруг  сказал  он.  -  Ешьте...  Спите...
Сегодня... - Помолчал, потом чуть слышно сказал еще  раз:  -  Саньку  гады
убили...
   Он снова уронил свою кудлатую голову на  чурбан.  Они  задернули  полог
палатки и молча пошли по тропинке к костру. Идущий  первым  чуть  замедлил
шаг, поравнявшись с ним, но не остановился и прошел дальше к  бурту  угля.
Второй носком разбитого  сапога  подтолкнул  в  костер  обгоревшую  ветку.
Третий только оглянулся на идущих  следом.  Четвертый  неуверенно  шмыгнул
носом. Пятый сказал: "Мошка проклятая!" - и зло  сплюнул  себе  под  ноги.
Шестой... Седьмой... Двенадцатый крикнул: "Тачка есть  у  шестого  бурта!"
Это относилось  к  Алехе  Бирюкову.  Ведь  его  тачка  утонула  в  Лене...
Последний  оглянулся  на  палатку.  Там,  едва  не  возвышаясь  над   ней,
ухватившись рукой за растяжку, стоял огромный Потапыч...
   - ...Ах, Юрий Иванович! -  услышал  Катков  лукавый  голос  соседки  по
этажу. - Вечно-то вы что-то скрываете!
   - А-а-а! Галина Львовна! И вы здесь?
   -  Пришла  вот  посмотреть  на  вашу  картину.  Раньше  ведь   вы   все
отказывались показать. Ну и талант у вас!
   - Что вы! Шутите, конечно.
   - А я и не предполагала, что вы такой проницательный. Все-то вы знаете.
Кто же вам это рассказал?
   - Никто. Я сам видел.
   - Ой! - сказала Галина Львовна,  женщина  лет  тридцати  с  хорошенькой
фигурой и красивым, приятным  лицом.  -  Как  же  это?  И  зачем  вы  меня
нарисовали в таком  виде?  -  И  она  смущенно,  едва  заметным  движением
показала на середину картины, где Иван Лесков из  последних  сил,  оскалив
свои крупные зубы и обливаясь потом, толкал в гору тачку.
   Он был высокий и худой. И у него уже не было сил. Но все же было  ясно,
что  он  выдержит,  на  четвереньках  вкатит  проклятую  тачку   в   гору,
трясущимися руками наполнит ее углем и покатит снова, и  упадет,  и  снова
встанет, и снова упадет, и крепкое слово с хрипом вырвется из  его  горла.
Но он все равно докатит тачку до пузатой баржи и  вернется  назад,  потому
что в его глазах вдохновение. Вдохновение смертельной усталости. Ему  даже
не придет в голову, как это выглядит со стороны. Дождь,  скользкие  доски,
грязное тело в ссадинах, шершавые рукоятки тачки.
   Алеха Бирюков на вид покрепче. Но в семнадцать лет сил еще так мало. Но
и им уже овладело странное вдохновение. Вдохновение, рожденное  из  злости
на самого себя, за свое нелепое падение, за  свою  слабость,  за  дрожь  в
поджилках. Его не утащить с этих скользких досок ни за что на свете. Он не
упадет и будет толкать тачку, пока не исчезнут бурты мокрого угля.
   И сам Катков, представивший, как сидит, тупо уставившись в колени,  его
отец, который уже никогда в жизни не возьмет в руки творящий резец.  Отец,
которым выпустил из автомата лишь одну длинную очередь, когда  их  свежая,
только что прибывшая из тыла рота поднялась из  окопов,  и  тут  же  упал,
сначала подброшенный вверх вместе  с  комьями  земли  и  останками  своего
лучшего друга, и очнулся за сто километров от линии фронта, еще  не  зная,
что у него нет руки, и снова представляя себе фигурку женщины, вырезанную:
из слоновой кости, которую он хотел  создать  еще  до  войны,  но  все  не
решался. Боль за него, за поседевшую мать, боль в мускулах,  в  висках,  в
душе. И вдохновение, рожденное из этой боли. Не мимолетное, не легкое,  но
осознанное и твердое.
   Якут Никифор с вдохновением отчаяния в узких черных глазах. Второгодник
Сапкин с вздувшимися венами на шее и на руках,  еще  не  знающий,  что  он
больше никогда не увидит своего отца  и  братьев.  Комсорг  класса  Бакин,
получивший похоронную на отца 1 Мая, в день своего рождения.
   Дождь, противный, мелкий, не летний. Вздувшаяся река.  Кургузая  баржа.
Стекающий вниз скользким глинистым потоком берег. И  пятнадцать  уставших,
отчаянно уставших людей. Четырнадцать девятиклассников и  один  старик.  И
где-то чуть заметно, в глазах каждого -  еле  уловимая  радость.  Радость,
потому что в душе они почти уверены, что выдержат.
   Они грузили баржи еще две недели. И еще целый месяц. И  еще  полмесяца.
Им не понадобилось смены. И денег в то время за эти работы не платили. А в
последний день, когда  по  Лене  уже  шла  шуга,  Бакин  играл  на  гитаре
негнущимися пальцами, и все  пели  и  плясали  у  костра,  и  пар  шел  из
разгоряченных глоток. Потом Потапыч взял у комсорга гитару и запел:  "Там,
вдали, за рекой..." А они  ошеломленные,  слушали  и  молчали...  Такой  у
Потапыча был голос...
   ...Юрий Иванович огляделся. Соседка  уже  отошла,  наверное,  обиженная
тем, что не дождалась ответа.
   Он все писал так, как было. Он ничего не приукрасил и нигде не  сгустил
краски. И название картине он  придумал  правильное.  Это  было  настоящее
вдохновение, родившееся из отчаяния и боли, бессилия и усталости,  надежды
и борьбы. Он уже давно не знал, где эти парни и что  с  ними.  Но  в  этой
картине они всегда были вместе.
   Катков   заглушил   в   себе   воспоминания,   снова   возвращаясь    к
действительности. Все смотрели на его картину как-то странно. И  здесь,  в
зале, и дома, когда он писал ее, и в приемной  комиссии,  когда  он  после
долгих размышлений принес ее сюда. Говорили мало, а если  и  говорили,  то
что-то непонятное, вроде бы и не относящееся к его  полотну.  Жена  как-то
сказала: "Почему ты пишешь про меня? Пиши  про  Кангалассы.  Ты  же  давно
хотел". Что он мог ответить на это? Ведь он и так  писал  про  Кангалассы.
Значит, жена просто не видела этого. Даже младшая дочь,  и  та  все  время
находила в левом углу картины смешного зайчика и смеялась тому,  какой  он
занятный. И сейчас. Смотрят, молчат, удивляются...
   Неужели он не  смог  выразить  в  своей  картине  трудное  вдохновение,
которое тогда охватило их, неужели оно так и осталось в его душе и  никого
не трогает?
   Юрий Иванович посмотрел на часы. Пора было идти на завод.  Он  медленно
прошел по залу,  спустился  по  широкой  мраморной  лестнице  и  вышел  на
проспект в зной, в шум, в людскую сутолоку, во встречные взгляды и  шелест
шагов по асфальту.
   Однажды он  рассказывал  школьникам  про  Кангалассы.  Его  внимательно
слушали, не перебивая. Глаза десятиклассников загорелись. А  потом  кто-то
сказал: "Время тогда было другое". Да, время тогда было другое. Это верно.
Но все же, может, время внутри нас? Может, это мы делаем время таким, а не
иным?


   А Самарин с Петровским спорили, вернувшись к картине Каткова.
   - Да, да, да! - говорил Самарин. - Это студия Броховского. Я не вылезал
из нее месяцами и никак  не  мог  написать  то,  что  хотел.  Я  грунтовал
написанное за месяц и начинал все сначала.  И  в  душу  уже  закрадывались
страх, и тоска, и жалость, и злость на себя. Было время, когда я хотел все
это  бросить,  но  пересилил  себя.  И  тогда  родилось  это  незабываемое
вдохновение. Катков предельно искренне  изобразил  тот  самый,  переломный
момент. С него все и началось. Не мог он написать свое  полотно,  не  видя
меня в то время. Талант этот Катков.
   - Согласен с вами, - ответил  Петровский.  -  И  про  вдохновение  тоже
правильно. Но только это написано про меня. Здесь изображен момент,  когда
отчаяние и страх неизбежного поражения заставили меня  собрать  всю  волю,
все силы в кулак и победить. Это было тоже вдохновение.
   - Значит, вы видите на полотне не то, что я? - удивился Самарин.
   - Я вижу самый важный момент в своей жизни, - ответил Петровский.
   - То же самое вижу и я. Только из своей жизни.
   - Это же невозможно! Как ему удалось создать картину, в которой  каждый
из нас видит свое?
   - Мы, наверное, этого никогда не узнаем.
   - Счастливый, должно быть, человек этот Катков, - вздохнул Петровский.
   А Юрий Иванович шел по мягкому, в дырочках от  каблучков,  асфальту.  В
сорок пять лет уже не особенно расстраиваются оттого, что не  совершили  в
жизни ничего значительного, лишь тихая грусть поселяется в сердце.
   Катков шел на работу, к станкам и чертежам, к привычному шуму завода, к
его людям и заботам. И снова, как и двадцать восемь лет  назад,  отступали
усталость последних сумасшедших месяцев, сомнения и неуверенность. И снова
в его душе появилось странное  вдохновение,  и  он  уже  был  уверен,  что
сегодня  или  завтра  найдет  причину,  по  которой  взрываются  подземные
"кроты", - огромные машины, сконструированные им и еще десятком инженеров.
   Юрий Иванович расстегнул воротничок рубашки и пошел быстрым шагом  мимо
расступившихся в стороны прохожих... А картина? Ну что ж, он  напишет  еще
одну. И снова назовет ее "Вдохновение".
   Он не знал, что люди увидели в тот день себя на  удивительном  полотне.
Оно заставило их вспомнить, близко ощутить то, что было самым главным в их
жизни.
   Катков этого не знал. Он шел быстрым шагом, и его ждала  новая  работа,
новое вдохновение.



   Виктор Колупаев.
   Девочка

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Весна света".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Это произошло однажды вечером в конце мая.
   В квартиру кто-то настойчиво позвонил.  Я  открыл  дверь  и  увидел  на
пороге девочку лет семи-восьми. Она была  в  белом  коротеньком  платьице,
маленьких туфельках-босоножках и с большим белым бантом на голове. В руках
она держала ученический портфель.
   - Здравствуйте, маленькая волшебница, - сказал я. - Вы ко мне?
   Она весело рассмеялась, бросила портфель и кинулась ко мне на шею:
   - Здравствуй, папка! Какой ты смешной сегодня!
   Я оторопел на мгновение, но тут же пришел в себя и опустил  девочку  на
пол.
   - Как ты сказала? Папка?
   - Папка! Папуля! Папочка!
   - Вот как... Это даже интересно. Что же мы  стоим  в  таком  случае  на
пороге? Проходи.
   Она схватила портфель, вприпрыжку вбежала в комнату,  бросила  портфель
на диван, мимоходом потрепала по спине лениво дремавшую  кошку,  потрогала
колючие иголочки кактуса, росшего в горшке на подоконнике, открыла книжный
шкаф, переставила стулья и  произвела  еще  немало  перестановок,  напевая
вполголоса какую-то детскую песенку. А я  продолжал  стоять,  наверняка  с
открытым ртом и предельной степенью недоумения на лице. Как только нервный
шок начал немного проходить,  я  понял,  что,  несмотря  на  загадочность,
появление этой девочки в моей квартире мне очень приятно. Я даже  пожалел,
что эта девочка не живет в нашем подъезде. Я бы приглашал ее иногда к себе
в гости, а она вот  так  носилась  бы  по  комнате,  совершая  беспорядки,
непосредственная  и  веселая,  маленькая  и  легкая,  стремительная,   как
солнечный зайчик. Вот только: "Здравствуй, папка!"  Что  это?  На  детскую
шутку мало похоже. Может быть, пошутил кто-нибудь из взрослых? Но это было
бы слишком жестоко по отношению к самой девочке. А  вдруг  она  перепутала
дом? Сейчас ведь все дома одинаковые. Но  в  таком  случае  я  должен  был
походить на ее отца. Тоже маловероятно. Тем не  менее  что-то  нужно  было
делать, и я отложил решение непосильных  для  меня  загадок.  Только  сама
девочка могла мне помочь.
   - Ну, раз уж ты пришла, то что бы нам купить к чаю?
   - Ах, папка! - укоризненно ответила она. - Ну конечно, эклер "Снежный".
Как будто ты не знаешь!
   - Да, да, - поспешил ответить я. - Как я мог забыть?
   - Папка, ты иди в магазин, а я полью цветы. Они у нас  совсем  засохли.
Наверное, я забыла их полить вчера.
   - Отлично, - сказал я, надевая пиджак. -  Я  мигом  вернусь.  Чайник  я
сейчас включу, а ты его не трогай. Договорились?
   - Договорились, папа, - и она,  снова  что-то  замурлыкав,  достала  из
кухонного шкафа графин и стала наполнять его водой.
   Я  захлопнул  дверь  квартиры,  спустился  вниз  и  зашел  в  ближайший
кондитерский  магазин.  Минут  через  пять  я  вернулся,  неся  коробки  с
пирожными и конфетами.
   Девочка сидела посреди комнаты,  пытаясь  растормошить  кошку,  которая
упорно свертывалась  клубком,  отказываясь  играть.  Пустой  графин  стоял
рядом. Цветы были политы.
   - Ну вот я и вернулся. И чай, наверное, уже готов. Посмотри-ка,  что  я
тебе принес!
   Я разложил коробки на столе, и девочка сама открыла их. Через несколько
минут на столе уже стояли варенье, сахар и чашки  с  дымящимся  чаем.  Мне
было приятно чувствовать себя гостеприимным хозяином.
   - Ну что ж, начнем, - сказал я. - Прошу садиться, волшебница.
   Уговаривать  ее,  конечно,  не  пришлось.  Некоторое  время  мы   молча
прихлебывали чай и шарили в  коробках,  выбирая  что-нибудь  по  вкусу.  Я
окончательно убедился, что вижу эту девочку впервые. Ни  у  кого  из  моих
друзей и знакомых не было такой.
   Она вела себя так, словно действительно была дома. Ни тени смущения или
робости. Предметы в комнате, казалось, тоже были ей  знакомы  и  известны.
Нашла же она сразу графин. Около стены стоял стул. Это она его  поставила.
Значит, полит и маленький кактус на книжном шкафу. А  его  не  сразу-то  и
заметишь.
   - Знаешь, папа, - сказала  она,  смешно  сморщив  носик,  -  я  сегодня
получила четверку по русскому языку. За диктант.
   По некоторым ноткам в ее голосе я понял,  что  она  немного  расстроена
этим событием.
   - Как же так?
   - Так, - внимательно посмотрела она мне  в  глаза.  -  И  четверочка-то
такая, ближе к тройке. - И немного помолчав: - Нет, папочка, не выйдет  из
меня отличницы. Я же ведь стараюсь.
   - Ну, ничего, - сказал я и даже осмелился потрепать ее по волосам. - На
следующий год ты уж как следует поднажмешь. Правда ведь?
   - Правда, папка! - И она снова вся засияла, словно  крохотное  солнышко
радости и света. Маленький солнечный зайчик!
   - Скажи, папа, почему, как только мама  куда-нибудь  уедет,  ты  всегда
что-нибудь в квартире сделаешь по-своему?
   Вот как! Значит, еще и мама! А впрочем, почему бы и нет.  Мама  обязана
быть.
   - Ну и что же я сделал по-своему?
   Она кивнула головой в сторону окна:
   - А шторы?
   - Что шторы?
   - У нас таких не было.
   - Ну, это я купил вчера... то есть сегодня. А знаешь что? Давай с тобой
играть? Будем пить чай и играть.
   - За столом?
   - За столом. А мы будем не спеша пить чай и не спеша играть.
   - Ну, давай...
   С этой девочкой было очень интересно говорить. Меня только  смущало  то
обстоятельство, что она называла меня папой. И еще.  Я  даже  не  знал  ее
имени. Спрашивать прямо мне было почему-то неудобно. Может  быть,  потому,
что это расстроило бы игру. Все-таки наверняка игру. Какой же я папа, если
не знаю, как зовут дочь.
   - Мы будем играть с тобой в такую игру. Представим, что мы  друг  друга
не знаем. Хорошо?
   Она весело рассмеялась и пододвинула поближе к себе коробку конфет.
   - Ну тогда начали. Мы не знаем друг друга... Девочка, как тебя зовут?
   - Оля.
   - Чудесное имя.
   - А как зовут вас?
   - А меня зовут, - я набрал полную грудь  воздуха  и  низким,  насколько
было возможно, голосом пробасил: - Онуфрий Балалаевич.
   Она даже подпрыгнула от восторга на стуле и засмеялась так,  словно  по
комнате рассыпались серебряные колокольчики.
   - Ой, папка! Смешной! А почему тебя  все  зовут  Григорий  Иванович?  А
иногда, - тут она прижала палец к губам, словно доверяла большую тайну,  -
а иногда Григ.
   Теперь  подпрыгнул  на  стуле  я.  Но  только  не  от  восторга,  а  от
неожиданности. Подпрыгнул да еще подавился горячим чаем. Солнечный  зайчик
с огромным белым бантом на макушке тихо  повизгивал  от  распиравшего  его
смеха.
   Я фыркнул, прокашлялся, взял себя в руки и сказал:
   - Мы же договорились играть. Значит, пока меня нельзя называть папой. А
откуда ты знаешь, что меня зовут Григорием Ивановичем, или Григом?
   - А откуда ты знаешь, что меня зовут Оля?
   - Я этого не знаю.
   - Так ведь это в игре. А вообще, откуда ты знаешь, что меня зовут Оля?
   Я чуть было не брякнул, что я ее вообще  не  знаю,  не  только  что  ее
имени, но вовремя спохватился.
   - Ну, видишь ли, папы обычно  знают,  как  зовут  их  детей.  Они  сами
выбирают им имена. Вот и я... А откуда ты знаешь мое имя?
   - Я же слышу, - и она постучала пальцем по своему уху.
   - Понятно, - сказал я, чувствуя, что все больше и больше запутываюсь. -
А в каком классе ты учишься? И в какой школе?
   - В первом классе "Б". В школе... в первой школе.
   - Это здесь, недалеко, за углом? На Зеленой улице?
   - На Зеленой... Можно, я еще съем пирожное, папа?
   - Конечно, Оленька. - Я, наверное, придумал  хорошую  игру.  Но  я  был
настолько растерян, что потерял способность задавать вопросы, кроме таких:
"Как зовут твоего папу?" и "Откуда ты взялась здесь?"
   Мы еще минут пятнадцать продолжали  играть  в  придуманную  мною  игру.
Причем девочка показывала  поразительную  осведомленность  обо  всем,  что
касалось меня. Я же удивлялся все больше и больше  и  наконец  понял,  что
игра ей надоела. Уж очень скучные и нелепые вопросы я задавал.
   - Я вымою чашки, папочка, - сказала она.
   И, не дожидаясь ответа, потащила посуду на кухню.
   Я уселся в кресло и закурил. Через открытую дверь  мне  была  отчетливо
видна фигурка девочки, ее загорелое лицо, на котором  все  время  менялись
выражения. Она то смешно поджимала губы, когда капли горячей воды брызгали
ей на лицо и на руки, то удивленно смотрела на  дно  чашки,  подставленной
под струю, где в бешеном водовороте кружились черные чаинки. Ее вздернутый
носик  выражал  любопытство,  черные  стремительные  глаза  -  нетерпение,
плавные движения рук - вполне осознанное чувство  грации  и  пластичность.
Все в ней было противоречие. Я подумал, что, наверное, невозможно  заранее
предугадать, что она сделает в следующее мгновение. А белый огромный  бант
на макушке окончательно утвердил меня в мысли, что эта девочка - солнечный
зайчик.
   - Папа, - вдруг сказала она, - почему ты так смотришь на меня?
   - Извини, Оленька. Я задумался.
   - А почему ты куришь?
   Я недоуменно пожал плечами.
   - Ты ведь раньше не курил.
   - Ах да. Это я так. Просто...  Случайно...  -  Наконец-то  она  сказала
такое, что ко мне не относилось. Я  курил  давно  и  ни  разу  не  бросал.
Значит, она знает обо мне не все.
   Девочка вприпрыжку выбежала из кухни,  подскочила  к  радиоприемнику  с
проигрывателем, включила  и,  открыв  дверцу  тумбочки,  начала  рыться  в
пластинках.
   - Папка, ты будешь танцевать со мной лагетту?
   - Конечно, буду, Оленька. Только тебе придется меня научить. Я  никогда
не танцевал лагетту.
   - Ох и хитрый, папка!  Ведь  мы  с  тобой  почти  каждый  день  танцуем
лагетту. Притворяешься?
   - Давай договоримся, что я забыл этот танец. А ты меня будешь учить.
   - О-е-ей! - погрозила мне пальцем девочка и снова  начала  переставлять
пластинки. - Пластинки куда-то убежали, папочка. Может быть,  у  них  есть
ножки?
   -  Это,  наверное,  проделки  Матильды,  Оленька.  -  Матильда   лениво
шевельнула хвостом, услышав свое имя. -  А  шейк  или  чарльстон  тебя  не
устраивает?
   - Устраивает, - ответила девочка.
   И мы стали отплясывать чарльстон.
   - Тебя, папочка, не перетанцуешь, - сказала девочка, смеясь.
   - Да я уже и сам с ног валюсь.
   Танцы кончились. Девочка села за рояль. Старый беккеровский  рояль,  на
которо