6

   Перекурин пришел домой. Отказался идти с Машей  в  кино.  Жена  ушла  с
соседкой. Ребятишки бегали на улице. В квартире было тихо.  Перекурин  сел
за стол, достал лист бумаги и ручку. Время бежало,  а  он  все  сидел  над
чистым листом. Он не заметил, как пришли дети, как вернулась из кинотеатра
Машенька  и  пыталась  рассказать  ему  содержание  какого-то   индийского
кинофильма, на  котором  она  даже  всплакнула.  Все  пролетало  мимо  его
сознания, он был в каком-то полусне.
   Наконец он вывел, стараясь  писать  разборчиво:  "Здравствуйте,  Мира!"
Жена принесла ему стакан горячего чая, потрепала его  по  макушке  и  ушла
спать, не поинтересовавшись, что он собирается писать. А  Перекурин  писал
быстро, боясь, что пройдет его смелость, что он не  успеет  высказаться  и
что это невысказанное так и останется лежать тяжелым камнем  на  его  душе
рядом со стыдом, который жег его. Стыд этот был во всем  его  существе,  в
душе, в глазах, в лице, во всей фигуре. Он знал, что, написав это  письмо,
не избавится от ощущения стыда. А! Все равно. Он и боялся, и хотел,  чтобы
это продолжалось всегда.
   Он не раскаивался, что  написал  свое  глупое  стихотворение.  Ведь  он
написал его только для себя и никогда бы и не подумал, и не  поверил,  что
может показать его Мире.
   Да! Он увидел в ней сначала только женщину.  Он  ведь  не  знал  ни  ее
имени, ни фамилии, не  слышал  даже  ее  голоса,  смотрел  только  издали,
стараясь ничем себя не  выдать  и  надеясь,  что  это  может  продолжаться
всегда.  Глупая  надежда.   Ведь   именно   тихий   покой,   устроенность,
благополучие и он хотел взорвать в себе. Он никогда и не  верил  в  покой.
Просто согласился, сдался, стараясь не думать об этом.
   Он ничего не знал о Мире и видел в ней только женщину. Но ведь и женщин
видят  по-разному,  одну  представляя  только  в  постели,  перед   другой
становясь на колени.
   Он только раз в своих мыслях прикоснулся к ней, к  ее  ладоням,  щекам,
груди, зная, что она этого никогда  не  заметит.  И  видя  ее,  он  всегда
испытывал странную радость, больше похожую на грусть. Но все же это была и
радость! И все это должно было остаться в нем, никто не должен  был  знать
об этом. А он все рассказал ей, сбивчиво, нелепо, пытаясь  иногда  сбиться
на игривый, шутливый тон, вроде бы его это не очень и волнует. Глупо. Этой
своей глупости он и стыдился.
   Что она о нем подумала! А ведь он увидел в ней маленькое чудо.
   Перекурин писал, что когда шел к ней, то уже знал, что скажет. И  ничто
не могло бы его остановить. Он думал только о себе, не  отдавая  отчета  в
том, что, может быть, она и не захочет его слушать. Он писал  о  том,  что
забыл, что их там было все-таки двое. И что главной в их встрече была она,
а не он.
   Он вспоминал, как был горд, что все так честно рассказал ей. Ведь тогда
ему действительно стало легко. Как будто с души свалился камень.
   "Я так и остался в глупом неведении, -  писал  он,  -  если  бы  Вы  не
заговорили о моем письме. Это было  необыкновенно  хорошо.  Тут  только  я
начал понимать, что я делаю с Вами.
   Вы не прогнали меня, не надавали пощечин, даже не взглянули на  меня  с
презрением, не высмеяли. Сколько же доброты и мягкости в Вашей душе!
   А я еще что-то говорил Вам, чтобы Вы меня простили, что я не хотел  Вас
обидеть. Что я говорил? Всякую ерунду, о которой  и  вспомнить-то  стыдно!
Так стыдно! И вы все еще не прогнали меня и даже  прошли  со  мной  тысячу
шагов, хотя я просил всего о пяти!
   Простите меня за все, что я Вам там наговорил, за то, что хоть  на  миг
испортил Вам настроение, за то, что не разглядел  с  балкона,  что  Вы  не
только Женщина, но прежде всего Человек, прекрасный, как чудо, в которое я
всегда верил.
   И еще.
   Четыре года назад четверо мужчин, у которых уже  были  дети,  и  четыре
женщины, которые все уже рожали детей, отказались уступить  машину,  чтобы
отвезти Вас в родильный дом. И я был одним  из  них.  Я  даже  не  пытался
уговорить их уступить машину.  И  все  четыре  года  мне  и  в  голову  не
приходило, что я совершил подлость.
   Мне всегда казалось, что я люблю людей. И вдруг открыть в себе, что  ты
бесчеловечен. И не сейчас, не только что, а давно. Тут дело не в Вас. Ведь
это была Женщина, которая должна была родить Человека.
   И это оказались именно Вы.
   Вот видите, сколько я доставил Вам неприятностей. Я еще не знал Вас, не
предполагал вообще, что Вы существуете, а уже причинил Вам боль.
   Потом я увидел Вас и в первую же встречу обидел Вас.
   Встретился еще раз, и снова Вам стало плохо.
   Я не знаю, простите ли Вы меня когда-нибудь или нет.
   Я говорил Вам, что мне хочется видеть Вас,  говорить  с  Вами,  слушать
Вас, целовать Вас. Все не то.
   Я просто люблю Вас.
   Я люблю Вас, Мира.
   Мира, я счастлив! И мне ничего не надо, кроме одного: будьте счастливее
меня!
   Я никогда не спрашивал у Вас, любите ли Вы своего мужа,  любите  ли  Вы
кого-нибудь, потому что я уверен, что Вы любите своего мужа.  И  ничто  не
заставило бы Вас остаться с ним, если бы ушла Ваша любовь.
   Я не буду искать с  Вами  встреч.  Считайте,  что  меня  нет,  меня  не
существует.
   Мне даже  кажется,  что  не  было  и  этой  глупой  недели,  когда  мне
посчастливилось видеть Вас близко, говорить с Вами,  сгореть  со  стыда  и
после этого полюбить Вас.
   Мира, я люблю Вас!"
   На улице было уже светло, когда Перекурин кончил писать.  Он  вышел  на
балкон, закурил. Хоть бы небо раскололось, чтобы она вышла  посмотреть  на
него. И он бы увидел ее.
   Но небо не раскололось. Какое ему дело до любви  Перекурина?  Александр
положил листок в карман и вышел на улицу. Первой он сегодня должен увидеть
ее.



   7

   Он ждал ее возле  детского  сада,  у  трамвайной  остановки,  у  здания
Управления главного архитектора, но не встретил.
   Едва он вошел в свой отдел, как увидел Гордецова. Тот даже  не  сострил
при встрече, только сказал:
   - Что случилось?
   - Весна, - коротко ответил Перекурин.
   - Какая, к черту, весна! - заволновался Гордецов. - Август,  август  на
дворе! Представитель тут все ногти  себе  пообкусал.  А  директор  валидол
пьет. Ведь полнейший завал в секторе. Никакие статистические данные  здесь
не помогут.
   - Хорошо. Пойдем беседовать с представителем.
   В кабинете директора все пропахло  табаком,  хотя  окна  были  раскрыты
настежь. Пухлые пачки отчетов и протоколов обследования граждан на предмет
наличия таланта и одаренности лежали на полу. Представителю, наверное, уже
надоело их изучать, он сидел, тупо глядя перед собой.
   - Вот, явился, - сказал директор. - Тебе сейчас  надо  не  вылезать  из
своего сектора, а ты порхаешь бог Знает  где.  -  Директор  хотел  сказать
"черт знает где", но его остановило присутствие представителя. Все-таки из
главка.
   -  Ну  так  что,  Александр  Викторович,  -  спросил  представитель,  -
собрались с мыслями? Почему сектор лихорадит? В мае недовыполнили план,  в
июне наверстали. А в июле завалили так, что за два месяца не нагонишь.
   - Спокойный месяц, - ответил Перекурин. - Я уже думал над этим.
   - Что значит спокойный? - удивился директор.
   - Июль, август. Покой в душах людей. Не будет до осени талантов.
   - Да июль, август самые жаркие месяцы, - заволновался директор. - Все в
отпуск торопятся. Билеты, чемоданы. Детей пристроить надо.  Какой  же  тут
покой!
   - В том-то и дело, - сказал Перекурин.  -  Я  где-то  читал.  Прилетели
разумные существа на одну планету, может быть, на Землю. Слышали,  что  на
морях и океанах бывают бури. Но что это такое, никто не знал.  Летают  над
водой. Море  тихое,  ласковое,  спокойное.  Всю  измерительную  аппаратуру
повключали пришельцы. Нет бури! Летают день, неделю, вторую. Нет бури. Что
за напасть! Вдруг налетел ветер, а летательные аппараты  хрупкие,  вот-вот
разобьет их. Скрылись пришельцы на берегу.  Переждем,  думают.  Переждали.
Снова тишина да покой. И снова бедные летают над океаном или морем и никак
не могут найти бурю. Так и улетели. Решили, что на этой  планете  бурь  не
бывает.
   - Интересная история, - улыбнулся представитель. -  Только  в  чем  тут
аналогия?
   - Чудишь, Александру - сказал директор.
   - А аналогия вот в чем. Может ли быть талантливой спокойная душа? Покой
- это нулевая линия. От  нее  можно  и  вверх  и  вниз.  А  талант  -  это
отклонение от нулевой линии. Только,  я  думаю,  не  обязательно  вверх  и
строго параллельно покою. Талант - это колебательный процесс.  От  горя  к
счастью. Это когда душа человека ищет, не  хватает  ей  чего-то.  С  одной
стороны. А с другой стороны - ее переполняют страсти, буря, непокой. Когда
человеку  просто  необходимо  выплеснуть  частицу  своей  души,  искренне,
страстно, без оглядок.  Когда  человек  не  боится,  что  обеднеет,  отдав
частицу себя... Мне кажется, это должно быть  трудным  состоянием.  Талант
для человека  не  только  счастье  и  радость.  Это  и  боль,  и  горе,  и
мучительные раздумья, и разочарования.
   - Занятно, - прервал его представитель. - Вот  еще  увязать  бы  это  с
планом.
   - Эксперименты проводишь? - нахмурился директор.
   - Тихий месяц июль, - сказал Перекурин. - Людям не до стихов и  музыки.
Билеты в Геленджик доставать надо. Не тем заняты сейчас души людей. Пришел
на днях один гражданин. В кресло садится, а сам смотрит на меня умоляюще и
говорит: "У вас нет знакомых в агентстве Аэрофлота?" И я уже знаю, что для
музыки этот человек сейчас глух.  И  для  стихов  тоже,  и  дли  любви.  В
спортивный сектор его надо.  Он  сейчас  стометровку  может  пробежать  по
второму разряду, хотя не бегал уже лет десять.
   -  Но  ведь  вы  неуважительно  относитесь  к  своим...  -  начал  было
представитель.
   Перекурин махнул в его сторону рукой, словно говоря; "Да подождите вы".
   - Был я однажды в гостях у поэта Серегина. -  Перекурин  замолчал.  Вот
смех-то! Ведь он был у  нее  в  квартире  еще  зимой.  Серегин  тогда  сам
попросил кого-нибудь прийти из БОТа. Поговорить, узнать друг друга  лучше.
Ему хотелось завязать прочные контакты с бюро. А Миры в тот день  не  было
дома. Ну конечно, ведь это было в рабочий день.
   - Поэтов у нас маловато, - сказал директор.
   - Так вот. Был я однажды у него в  гостях...  Сколько  он  ни  выпустил
книжек, а ведь мы ему до сих пор свидетельство даже о простой  одаренности
выдать не можем. Не находит наша машина ничего. А  он  на  нас  обижается.
Халтурщики, говорит, вы. Вот и я подумал, может,  у  него  в  душе  покой,
когда он к нам приходит, потому и получается круглый нуль. А  он  говорит:
"Вот хотите, я на ваших глазах напишу гневное стихотворение.  О  Вьетнаме,
например". - "Хочу", - отвечаю я. Берет Серегин лист  бумаги  и  шариковую
ручку. Начинает писать. Написал две строчки - заело.  Походил  немного  по
комнате. Мать его предложила нам кофе с коньяком  и  конфеты.  Выпили  мы.
"Прекрасно, - говорит он. - Люблю этот напиток. А вы?" Поговорили о кофе и
коньяке. Тут Серегин еще пару строчек написал. Снова заело.  Это  меня  не
удивило. Не может  же  человек  как  из  рога  изобилия  сыпать  строфами.
Наоборот, что-то уж очень быстро у него получалось, по  моему  мнению.  За
полчаса написал стихотворение. И поговорить за это время успели о  многом.
И о собаках, и о любовницах, и о бельгийских костюмах из черного  шевиота.
Показывает он мне стихотворение. Очень аккуратное  стихотворение.  Даже  с
восклицательным знаком. "Через недельку, говорит, -  увидите  в  областной
газете". И действительно ведь появилось. Только зря бумага пропала. Никого
оно не  тронуло,  я  уверен.  Разве  что  главного  бухгалтера,  когда  он
ведомость подписывал. Не было в этих стихах гнева. Не  было!  Разве  можно
писать о горе, а самому рассказывать сальные анекдоты в это время?  Тишина
у него в душе. Покой. Доволен он всем. И войной этой  он  доволен,  потому
что она его не касается, а писать о ней можно. Напечатают.
   -  Так,  значит,  машина  правильно  выдает  свидетельства?  -  спросил
представитель. - В чем же тогда дело?
   - Если в душе покой - машина не  ошибается.  У  этого  Серегина  вечный
покой. Но ведь бывает и  по-другому.  Что-то  взрывает  покой,  и  человек
начинает сочинять  музыку.  Человек  талантлив  не  всю  свою  жизнь.  Это
моменты, периоды. У одних  короткие,  и  человек  проскакивает  мимо  них,
боится их. Ведь это что-то необычное. У других продолжительные. Мы же ведь
анализируем спокойные души людей и выдаем им  справки,  что  они  обычные,
серые, неодаренные, как и большинство. Не  то  мы  делаем.  Над  спокойным
морем мы ищем бурю. Катись к черту весь план! Не в нем дело. В людях дело.
Надо разрушить покой в человеческих душах. Ведь не для того же  мы  живем,
чтобы тратить зарплату на мясо  и  брюки,  чтобы  износить  семьдесят  пар
ботинок и умереть, испытывая гордость, что ты  помогал  развивать  обувную
промышленность.
   - Но ведь никто и не признается, что живет ради этого, - успел вставить
директор.
   - Никто, - подтвердил Перекурин. - Никто, но многие так и живут.
   - С таким настроением нельзя работать, - сказал представитель.
   - Нельзя. Я знаю. Я уйду с этой работы.
   - Нет уж, милый! - вспылил директор.  -  Развалил  и  сразу:  уйду.  Ты
сначала наладь как следует в своем секторе, а потом будем говорить.
   - Закрыть надо мой сектор. Бесполезен он. Вреден  даже.  Только  в  хор
электролампового завода и можем набирать людей. Да и там поют только: "Ох,
миленок..."
   - Этот хор известен по всей Сибири, - возвысил голос директор. -  А  ты
его хаешь.
   - Я его не хаю. Не тем мы занимаемся. Не открывать таланты надо. Что их
открывать. Талант сам откроется. Делать нужно так, чтобы в  людях  исчезал
покой. Тогда и таланты будут. Хотя, наверное, не у всех... Все равно не  у
всех.
   - Времени  у  вас  много  свободного,  вот  вы  и  мечетесь,  -  сказал
представитель. - Я буду в главке ставить вопрос.  У  станка  бы  постояли,
меньше глупых мыслей лезло бы в голову.
   - Неправда, - тихо сказал Перекурин.
   - У тебя у самого в душе покой или как? - спросил директор.
   - Нет в моей душе покоя.
   - Что же ты стихи не пишешь?
   - Вполне могу обходиться и без этого, потому и не пишу.
   - А что же тогда нам, серым, делать? - съехидничал директор. -  У  меня
вот тоже одни волнения, а что-то петь не хочется.
   - Вы прекрасный организатор. В этом ваш талант.
   - Ну будет, будет, - заскромничал директор. - Говорить  хорошо.  Что  с
планом делать?
   - Ничего. Раз сама система неправильная, техника нам не поможет. На  юг
люди едут. Не до нас им.
   Перекурин вышел. А когда дверь за ним захлопнулась, директор сказал:
   - Ишь ты. Волновать сердца людей ему надо! Влюбился, что ли, мужик?
   - Надо серьезно подумать... - начал представитель.
   - Нет, я его в обиду не дам, - не дослушав, предупредил директор.



   8

   А Перекурин снова пошел к Управлению главного  архитектора.  Надо  было
ему увидеть Миру. Чтобы не думала она, что он просто  поволочиться  хотел.
Чтобы знала она, что любит он ее. Любит! Чтобы успокоилась она, не боялась
встретить его на улице, не боялась выходить на балкон.
   В управлении уже начался обед, когда он зашел в комнату,  где  работала
Мира. Там никого не было, кроме одной незнакомой женщины. Перекурин ничего
не спросил и вышел. Он пересек улицу и стал ходить напротив  окон  здания.
Еще раз зайти он не решался. Ведь какой стыд он испытывал при этом! И уйти
отсюда он не мог. Не мог уйти, не увидев ее.
   И вдруг за его спиной раздались шаги. Это была она. Он не видел ее,  но
уже почувствовал это. Обернулся. Ну, конечно же, это была она.
   - Мира, - сказал он.
   - Здравствуйте, - сказала она.
   - Мира, здравствуйте.
   - А я случайно посмотрела в  окно,  вижу,  знакомый  человек  ходит.  Я
подумала, что вы пришли ко мне.
   - Да, да. Я даже заходил в комнату, где вы работаете.  Но  вас  там  не
оказалось.
   Она стояла перед ним в легоньком в синих  цветочках  платье.  Стояла  и
улыбалась. И снова добродушно, словно говоря: "Нет, Саша, я  не  обиделась
на тебя".
   Знала бы она, что делает своей улыбкой! А он стоял и смотрел на нее,  и
казалась  она  ему  чудесным  незнакомым  ритмом,  странной  и  прекрасной
мелодией и словами, нежными и красивыми. Вся она была как  песня.  Далекая
песня. Песня, без которой и жить-то, наверное, не стоит.
   Она чуть-чуть кивнула ему, как бы говоря: "Ну  что  же  вы?"  Перекурин
представил себе, что с ним будет, если он больше не увидит ее, как и писал
он в своем письме. Сейчас  можно  было  просто  постоять  рядом  с  ней  и
помолчать. И не говорить глупых слов, потому что неглупые куда-то пропали.
Но Перекурин решил быть честным. Ведь он хотел передать письмо. И только.
   - Хотите еще одно стихотворение? - спросил он.
   - Хочу! - ответила она. Это было сказано  таким  тоном,  что  Перекурин
писал бы ей каждый день, лишь  бы  слышать  это  "Хочу!"  Он  протянул  ей
сложенный: вчетверо лист бумаги и сказал:
   - Вот и все. Я не буду задерживать вас. До свиданья, Мира.
   - До свиданья, - сказала она, и  теперь  в  ее  голосе  ему  почудилась
растерянность. Может быть, она хотела услышать еще что-нибудь от него. Или
у нее просто есть несколько свободных минут  времени,  которые  все  равно
пропадут зря.
   - Ну я пошел, - сказал Перекурин.
   Она кивнула ему и улыбнулась. Он повернулся и ушел не оборачиваясь.
   В его секторе все шло размеренно.  Приходили  люди,  заполняли  анкеты,
садились в кресла, вставали, получали свидетельства. Одни  уходили  молча,
ничуть не расстроенные, другие все-таки протестовали.
   - Вот у меня рассказ, - напирал на  Гордецова  один  упитанный  молодой
человек. - Я на конкурсе первое место занял. Проверьте свою машину!
   - Что за конкурс? - поинтересовался Гордецов.
   - Во второй пекарне. Хлеб-то наш едите. Что я, зря писал, что ли?
   - Бросьте писать, - сказал Перекурин. - Если для конкурса да для  нашей
машины, то не стоит. Кроме этого рассказа что-нибудь еще писали?
   - Нет.
   - А хочется?
   - Хлопот много, а толку мало. Может, действительно бросить?
   - Бросьте. Не пожалеете потом. Зачем писать, если можно без этого?
   Недовольный толстячок успокоился.
   - Здорово это у тебя получается! - сказал Гордецов. - От некоторых ведь
никак не отвяжешься. Прут как на буфет.
   - Тут дело не в том, чтобы отвязаться. Не надо прельщать людей надеждой
на то, что они могут стать  талантливыми.  Надо  сделать  так,  чтобы  они
становились ими. Халтурой занимаемся.
   До вечера Перекурин успокоил еще многих, а некоторых отговаривал  прямо
в небольшом зале ожидания.
   План за день едва выполнили на двадцать процентов.
   После работы Перекурин пошел на сквер возле здания, где работала  Мира.
Сел на скамейку. Он не знал, когда она  кончает  работу,  да  и  не  хотел
попадаться ей на глаза. Он видел, как она вышла из подъезда,  как  шла  по
улице в пятидесяти метрах от него. С этого дня он каждый вечер садился  на
привычную скамейку. И ждал ее. Ждал, хотя дал ведь себе  слово  не  искать
встреч. Он их и не искал. Да и к чему они были?  Ведь,  кажется,  выяснено
все. Каждый день он говорил себе, что больше не пойдет,  что  это  смешно,
нелепо, глупо, что нужно же иметь гордость, наконец. Но  только  все  было
напрасно.
   Так прошло три недели. Три мучительные недели. Но  как  радовалось  его
сердце, как он бывал счастлив, когда видел ее хотя бы издали.  А  ведь  он
видел ее еще и со своего балкона. Она  тоже  выходила  на  балкон,  обычно
сразу же после захода солнца. Ее профиль четко выделялся на фоне  медленно
темнеющего неба. Она почти всегда была одна. Раза два, правда, выходил  ее
муж Сергей. И тогда Перекурин с удивлением обнаруживал, что  он  радуется.
Пусть хоть у них в семье все будет хорошо.
   В конце августа он случайно встретил ее  в  Университетской  роще.  Оба
вначале растерялись. Перек