тересно. Вот ты говорил, что корабль и вычислительная
машина частично вышли из строя. А если бы машина вышла из строя полностью?
     - Осталось бы мое сознание и  воображение.  Модель  все  равно  можно
построить.
     - А если и сознание и воображение...
     - Что ж, мы не бессмертны.
     - Сколько вас на этом корабле?
     - Я один.
     - А кто же тогда проделал колею вездеходом с одной гусеницей?
     - Я об этом ничего не знаю.
     Я встал с кресла. Похоже, что мы разговаривали вслух. Но это не беда.
Каждый наш разговор с ним будет что-то прибавлять к нашему знанию о нем. И
мы ему чем-нибудь поможем. Я в этом уверен.


                                    8

     Так наша <подопечная> стала знаменитой.  И ее уже  вполне  официально
называют <Красавицей>.
     Обе  модели  по  взаимному  согласию  совмещены    в    пространстве.
Испытателям и программистам работы по горло.  Тем более что  не  разгадана
тайна колеи вездехода. Кажется, в нашей седьмой модели был кто-то третий.
     И хотя на седьмую модель брошены основные силы  института,  иногда  у
меня нет  времени  после  смены  вернуться  домой.  А  когда  это  все  же
получается, я сначала стою на смотровой площадке  института  и  смотрю  на
заречные поля и леса, на  седую  дымку  над  горизонтом.  А  потом  еду  в
автобусе домой и  там  занимаюсь  самыми  обычными  делами,  обыденными  и
вечными. И жена часто говорит мне, что у меня не хватает воображения.
     Я не спорю. Возможно, она права. Я соглашаюсь.
     А завтра меня снова ждет <Красавица> со своими тайнами...


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 05/02/2000



   Виктор Колупаев.
   Два взгляда

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Весна света".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   На скамейке Лагерного сада сидел человек средних лет и курил  сигарету.
Человек чувствовал себя уютно,  чему  немало  способствовала  солнечная  и
теплая погода начинающегося "бабьего" лета.  По  аллеям  и  дорожкам  сада
неспешно прогуливались люди. Да и то сказать... Куда здесь  было  спешить?
Разве что к обрыву,  который  когда-то  опасно  срезал  берег  Маны,  а  с
недавнего  времени  стал   объектом   раскопок   и   стесываний   согласно
генеральному плану городского архитектора. В скором времени  обрыв  должен
был превратиться  в  плавно  спускающиеся  к  реке  террасы,  облицованные
гранитом.
   Человека звали Петром Ивановичем,  работал  он  старшим  преподавателем
кафедры аналитической химии в политехническом институте,  что  отстоял  от
Лагерного сада всего на каких-нибудь сто метров. У  Петра  Ивановича  было
"окно" между двумя занятиями.  Домой  идти  не  хотелось,  да,  по  правде
говоря, его никто и не ждал там в такое время. Вот он и  сидел,  рассеянно
глядя  в  заречье,  разноцветьем  уходящее  в   какую-то   беспредельность
туманно-сиреневого цвета с чуть заметным золотистым оттенком.
   Особые заботы не отягощали его умиротворенную сейчас душу.  Предстоящее
занятие не вызывало тревог. А обыденные дела, если они  и  были  на  самом
деле, унеслись  куда-то  прочь,  словно  дав  своему  хозяину  возможность
полтора часа побыть наедине  с  природой.  На  уединение  здесь,  конечно,
рассчитывать не приходилось. Но вид проходящих мимо  людей  не  раздражал.
Напротив,  все  казались  милыми  и  добрыми,   удивительно   молодыми   и
интересными. Словно ласковость какая-то опускалась  на  людей  в  Лагерном
саду. И бабушки с детскими колясками, в которых преспокойно спали их внуки
и внучки, выглядели не старушками, а лишь  чуть  пожилыми  женщинами,  все
девушки  были  сказочно  красивыми,  парни   сильными   и,   конечно   же,
возвышенными душой, дети веселыми, но не шумливыми.
   Хорошо-то как, подумал Петр Иванович. И правильно.  Жизнь  должна  быть
солнечной и красивой. Вернее, она должна быть всякой. Но  все  же  хорошо,
когда она вот такая счастливая.
   Петр Иванович загасил сигарету и откинулся на спинку скамейки. Все, все
сейчас было  хорошо.  А  если  впереди  и  маячили  какие-то  трудности  и
неприятности, то ведь на то он и человек, чтобы их преодолевать, бороться,
не хныкать, а действовать. Золотое марево застлало глаза, и  музыка  гордо
умирающего леса, цветов и трав переполнила все его существо, захлестнула и
на невидимых, невесомых крыльях вознесла  в  вышину  неба.  Петр  Иванович
сидел с закрытыми глазами. Он знал, что этих  полутора  часов  ему  теперь
хватит даже на  противную  слякоть  октября.  Мысли,  какие-то  общие,  не
конкретные, но важные и необходимые, скользили в его  голове.  Так  в  нем
создавалась какая-то психологическая установка на ближайшее будущее.
   И вдруг словно черная тень перечеркнула спокойное течение мыслей.
   Что-то случилось...
   Петр Иванович открыл глаза и выпрямил  спину,  огляделся  по  сторонам.
Ничего вокруг не изменилось. Так  же  теплыми  лучами  светило  полуденное
солнце и что-то нашептывал  ветерок  с  реки,  запутавшийся  в  шелестящих
ветвях берез. Все те же бабушки, что и минуту назад, катали в разноцветных
колясках своих внучат, все те же девушки и парни беспечно прогуливались по
дорожкам. И все же что-то изменилось.
   Настроение...
   Почему-то исчезла легкость в  душе.  И  сияние  золотого  леса  уже  не
казалось чудом, а лишь последним усилием умирающей природы, безнадежным и,
словно бы, лживым.
   Перемена в настроении была неожиданной и неприятной. Все предыдущее уже
начало казаться  пустой  фантазией,  самовнушением,  простой  припиской  к
действительности, которая  на  самом  деле  обыденна  и  примитивна.  Петр
Иванович пытался вернуть прежнее настроение, что ему и удалось, но лишь на
секунду, не  более.  И  тем  оглушительнее  показалась  снова  наступившая
безжалостная пустота вокруг. Мимо прошла старуха, еле переставлявшая ноги,
рывками толкая перед собой коляску, в которой надрывался в плаче  ребенок.
Девушка, злая и некрасивая в своей злости, кричала на парня. А тот  лениво
и  отсутствующе  теребил  противную  бороденку,  совсем  не  идущую   ему.
Ребятишки затеяли возню, очень уж похожую на обыкновенную драку.
   Мир рассыпался на глазах.
   "Да что же это? - удивился Петр Иванович.  -  Конечно,  подумал  он,  я
смотрю на все  не  так,  как  другие.  Я  вижу  не  так.  Но  ведь  это  и
естественно. Нет двух одинаковых взглядов  на  окружающее.  Есть  сходные,
похожие, но не абсолютно же! Я населяю мир своими  образами,  но  ведь  не
могу же я сделать злую девушку доброй, а с трудом бредущую старуху  вполне
еще приятной женщиной".
   Испуг  проходил.  Что-то  возвращалось.  Что-то  прежнее,   светлое   и
радостное. И тот парень с уродливой бородкой вдруг  схватил  свою  девушку
под мышки, что-то шепнул ей, причем, когда он говорил, бородка очень  даже
шла ему, и закружил девушку на месте. И с  каждым  оборотом  улетучивалась
злость девушки и  делались  красивее  черты  ее  лица,  уже  радостного  и
счастливого. А глядя на них, старушка зашагала  бодрее,  стала  даже  чуть
выше ростом, ребенок в коляске перестал заливаться плачем, а ребятишки уже
не дрались, а с пронзительным криком неслись  к  кустам.  Кричали  они  от
восторга, потому что кому-то из них пришла в  голову  интересная  мысль  о
новой, наверняка, никому ранее не известной игре.
   Мир восставал из праха. Но Петр Иванович чувствовал, как все напряглось
в его душе, как ему приходилось насильно удерживать чуть было не  погибшее
настроение. А мысль о необходимости усилий убивала сами  усилия,  напрасно
растрачивала силы.
   К студентам идти было еще рано. Но и сидеть здесь уже не имело  смысла.
Петр Иванович нагнулся было за портфелем, с тем чтобы  уйти  из  Лагерного
сада как можно скорее и даже не глядя по сторонам. Это,  конечно,  явилось
бы маленьким  поражением.  Но  ведь  и  вся  жизнь  состоит  из  маленьких
поражений и маленьких побед. Стоит ли обращать  внимание  на  происходящее
вокруг. Достаточно и того, что студенты снова не подготовятся к  занятиям,
и нужно будет думать, что делать, чтобы два часа для них не пропали даром.
   - Разрешите присесть, - раздалось рядом с ним.
   Петр Иванович вздрогнул и поднял голову. На  скамейку,  впрочем,  и  не
дожидаясь разрешения, уже  садился  молодой  человек,  стройный,  с  очень
красивым лицом, одетый просто, но с какой-то неуловимой на  первый  взгляд
претензией на изящество.
   - Пожалуйста, - растерянно ответил Петр Иванович, так и  не  нагнувшись
за портфелем, стоявшем на пыльном асфальте рядом со скамейкой.
   Молодой человек просвистел что-то веселое и насмешливое.
   - Сдыхает природа-мать, - внезапно сказал он с какой-то ленью в голосе,
так не вязавшейся с его только что звучавшим бравурным свистом. - И ладно.
   Он  не  обращался  непосредственно  к  Петру  Ивановичу,  но  тот  счел
необходимым возразить странному молодому человеку.
   - Почему же сдыхает? Природа увядает. И происходит это всегда с великим
достоинством.
   - Только дерево, умирая, благоухает, - процитировал молодой человек.
   - Да, это так, - не нашелся, что ответить еще, Петр Иванович.
   - Бред собачий, - уверенно произнес молодой человек.
   - Отчего же бред? - спросил Петр Иванович и чуть было не вздрогнул  еще
раз, встретившись с глазами незнакомца.
   Да только незнакомца ли? Ведь и в первый раз он вздрогнул не  от  того,
что вопрос прозвучал внезапно. Нет. Голос был знаком. Удивительно  знаком.
Но среди приятелей Петра Ивановича, голоса  которых  врезались  бы  ему  в
память, таких молодых не было. Друзья старели вместе с  ним.  И  еще  этот
взгляд, гнетущий, тяжелый, подавляющий, так не идущий к  элегантному  виду
самого незнакомца. Нет, не незнакомца... Отгадка была  где-то  уже  совсем
рядом. Несомненно, что и тот узнал его, или делал попытки  вспомнить,  где
же они встречались. Причем, не случайно, не мельком, а часто, запоминающе.
   - Постойте-ка! - воскликнул молодой человек. - Уж не Ветругин  ли  ваша
фамилия?
   - Ветругин, - подтвердил  Петр  Иванович  и  что-то  оборвалось  в  его
сердце. Он вспомнил. Вернее, не вспомнил, потому что он  никогда  не  знал
этого молодого человека, он знал его отца. Давно, лет  двадцать  назад.  И
радости ни от этого знакомства, ни от этой встречи  не  было.  -  А  вы  -
Расковцев...
   - Расковцев, Расковцев, - подтвердил молодой человек.
   - Удивительно, - пробормотал Петр Иванович.
   - Это уж точно. Удивительно, как вы похожи на своего  сына.  Мы  с  ним
одно время были хорошо знакомы, учились в Университете.
   - У меня нет сына, - сказал Петр Иванович.
   - Как же! - воскликнул Расковцев. - Петька. Мы же с ним в одной  группе
учились. Вы же Ветругин? Иван... э-э... Отчество ваше не помню. Вернее,  и
не знал никогда.
   - Петька... Петр Иванович - это я и есть, - сказал Ветругин.
   - Но ведь не  может  же  быть,  чтобы  и  фамилия  совпадала,  и  лицо.
Согласитесь... Да ведь и вам моя фамилия знакома!
   - Извините, - пробормотал Ветругин, - мне нужно  идти.  -  Но  даже  не
сделал попытки встать. Уйти было необходимо и в то же время никак  нельзя.
А в чем тут дело, он еще не понимал. Двадцать лет, вдруг дошло до него.  -
Двадцать лет! - пораженно воскликнул он. -  Вы  говорите,  что  учились  с
неким Ветругиным в Университете. Где же это было?
   - Здесь, в Усть-Манске. И действительно лет двадцать назад.
   - Это я двадцать лет назад учился в Университете, - твердо сказал  Петр
Иванович.
   - Вы?! - расхохотался молодой человек. - Вы... вы  двадцать  лет  назад
учились в Университете?! - Он задыхался от  смеха.  -  Но  ведь  на  очное
отделение принимают до тридцати пяти, а вам двадцать лет назад  было  уже,
наверное, за сорок. Вы что-то путаете, папаша!
   Сердце у Петра Ивановича сдавило безжалостно  и  больно.  Уйти,  скорее
уйти. Но  мысль,  зарождавшаяся,  еще  не  оформившаяся  даже  в  догадку,
удержала его.
   - Мне тогда было двадцать, - просто сказал он.
   - Двадцать?! - удивился молодой  человек.  -  Двадцать...  Что  же  это
получается? Выходит, что это я с тобой учился!
   - Евгений, - не то спросил, не то сказал утвердительно Петр Иванович.
   - Петька! - вскричал молодой человек. - Петька!  Ну  ты  сдал,  сдал...
Куришь, пьешь, прожигаешь жизнь? Спортом не занимаешься?
   - Женька, - тихо сказал Ветругин. - А мне показалось, что ты - это твой
сын.
   - Сын, сын, есть и сын, - подтвердил Расковцев.  -  Пьет,  негодяй.  На
себя непохож. Восемнадцать лет, а уже развалина.
   - Отчего же так? - искренне огорчился Петр Иванович.
   - Я, видишь ли, тому причиной. Бред собачий! Во взглядах на  окружающий
нас дерьмовый мир мы расходимся. Поэтому, живя со мной в  одной  квартире,
он не пить не может. А пусть уходит!
   - Как же это так? В восемнадцать лет...
   - И ушел ведь уже, негодяй. На глаза не  показывается.  Пить,  говорят,
бросил. Передавали мне его высшую мечту: никогда не встречаться  с  отцом.
Вот ведь  воспитала  школа!  Семья,  скажешь,  куда  смотрела?  А  туда  и
смотрела! Ленка-то... Помнишь Ленку?
   - Нет, - едва слышно ответил Петр Иванович.
   - Ну, да она появлялась у  нас  в  общежитии...  Не  помнишь,  что  ли?
Склероз? С биолого-почвенного. Хохотунья была...
   - Хохотунью помню...
   - Женились мы. Через пять лет  умерла.  И  никакой  болезни  не  нашли.
Медицина! Сам не будешь здоров, врачи не вылечат!
   Петр Иванович пристально взглянул на Расковцева. Да... Женьке врачи  не
нужны. Это уж  точно.  Молод  и  вызывающе  здоров.  Расковцев  перехватил
взгляд.  Что-то  на  мгновение   смешалось   в   нем,   какой-то   импульс
неуверенности выдали его глаза. Но он тотчас же овладел собой и  долго  не
отводил своего тяжелого взгляда. Петру  Ивановичу  стало  страшно.  И  уже
чувствовал  он,  как  сникает,  надламывается,   стареет,   словно   время
неудержимо понеслось вскачь.
   - Ты чего, Петька, - не  выдержал  Расковцев.  -  Ты  это...  Врачи  не
вылечат, если сам не будешь здоров.
   Петр Иванович молчал.
   - Странный у тебя взгляд, - все же смешался Расковцев, - словно  любишь
ты меня всей душой, словно силу мне какую  отдаешь.  Да  ведь  только  мне
ничего от тебя не надо. Я и без тебя силен. Я, если  хочешь  знать,  и  не
болею даже никогда. Я себя держу в норме. Да что с тобой, Петька?!
   - Значит, умерла Елена? - только и спросил Ветругин.
   - Умерла... Ну и что? Все умрем. Что из-за этого  страдать-то?  Ты  вот
помнишь нашу группу? Степаненко, например, помнишь? Мы с ним в Марграде на
одной площадке жили. Вселился в квартиру, был человек как  человек.  И  за
год его скрутило. Я к нему уж и почаще заходил. В  шахматы,  поговорить...
Поддержать хотел. Не помогло.
   - Не помогло, значит? - переспросил Петр Иванович. Он уже не смотрел  в
глаза Расковцеву,  глядел  мимо  его  лица,  так,  рассеянно,  ни  на  чем
сознательно не останавливаясь, но видел многое. Все тот же гордо увядающий
лес, незнакомых, но очень симпатичных ему людей,  свет  в  их  настроении,
легкость движений, понятное дружелюбие. Или не видел, а чувствовал? И даже
не чувствовал, а хотел, чтобы так и было в этот чудесный и  чуть  было  не
испорченный осенний день. Но он чувствовал  и  другое.  Стон  деревьев  за
спиной, раздраженный разговор, слов которого  невозможно  было  разобрать,
крик заходящегося в плаче ребенка. И туда, за его спину смотрел Расковцев.
   - Не помогло, - донеслось до Петра Ивановича.  -  Слизняки,  моралисты!
Жизнь в силе, а они ее хотят лаской взять. Разговоры,  дебаты,  дискуссии,
любовь, дружба до гроба, каждый человек - Человек. - Расковцев  сделал  на
последнем слове ударение. - Чушь все это! Идет вот пара. А что  у  них  на
уме? А-а... То-то. На уме-то у людей  грязь,  дрянь,  вонь,  дермецо!  Они
думают, что я не  вижу.  Да  я  любого  насквозь.  Я  все  дермецо-то  его
чувствую. Яви он его миру, на него как на прокаженного смотреть  будут.  А
так он идет, и в морду ему не смей!.. Да что в морду? Морду-то он оботрет,
умоет. Снова чистым станет. А вот в душу ему, в душу! Душу-то не ототрешь!
Не-ет, не ототрешь...
   Петр Иванович посмотрел Расковцеву в глаза. И не хотелось этого  делать
и было зачем-то нужно.  Расковцев  вильнул  было  взглядом,  но  выдержал,
рассмеялся даже, сказал:
   - Да нет, Петька, ты не думай ничего такого. Я в души людям не плюю.  Я
на них просто... Живут и пусть живут. Мне-то что? Они меня не  спрашивали,
так что и мне дела нет до них.  Ну  уж  ты-то,  по  глазам  видно,  людей,
человечков, то есть, любишь. Любишь, любишь! Не отказывайся.  Ты  на  этом
уже и религию себе построил и богу-то своему молишься. А если кто шарахнет
тебя, так у тебя и объяснение,  оправдание  готово.  Потому  как,  человек
человеку брат и все такое прочее...
   - Закрой, Женя, глаза, - попросил Петр Иванович.
   - Что закрыть?
   - Глаза, говорю, закрой.
   - Ишь ты! Я закрой, а ты мне по морде и след твой простыл.
   - Ты, Женя, руки мне свяжи... Для страховки...
   - Хе-хе... Нет, Петька, ты не ударишь. Не ударишь, не ударишь!  Ты  сам
себя ударить позволишь, а уж другого ни за какие коврижки.
   - Закрой, - попросил еще раз Петр Иванович.
   - А мне на тебя смотреть хочется. Ты меня ободряешь. Ведь  сил  уж  нет
иногда вокруг смотреть. Тошно. А ты вот, словно, омолодил меня. Приятно  и
правильно.
   - Закрой, закрой, - шепотом сказал Петр Иванович. -  А  сам  слушай.  У
тебя слух тонкий, я знаю.
   - Чудишь, Петька, - недоверчиво сказал Расковцев.
   - Чудю.
   - Ну, уж если ты очень просишь, -  нехотя  согласился  Расковцев  и  на
мгновение закрыл глаза.
   На мгновение словно что-то вздохнуло облегченно в душе Петра Ивановича,
но Расковцев уже открыл свои глаза.
   - Ну и что?
   - Мало. Ты закрой и слушай.
   Расковцев было замялся, но подчинился.
   Ветругин смотрел в молодое лицо  своего  бывшего  друга,  но  сам  весь
сосредоточился на слухе, и именно на звуках, которые  раздавались  за  его
спиной.  Там  что-то  менялось.  Ребенок  ли  замолчал,  лес  ли  перестал
стонать... Или еще что... Но там все менялось.  Менялось!  Уходила  тоска,
уходило недовольное, злое, этим и  несчастное.  Расковцев  было  шевельнул
веками, но Петр Иванович шепнул:  "Слушай",  и  тот  снова  подчинился.  И
недовольно сложенные губы его расплылись в улыбку.
   И тут все кончилось. Расковцев открыл глаза и пристально  уставился  на
Петра Ивановича.
   - Слышал? - спросил Ветругин.
   - Что я слышал?
   - Вот именно. Что ты слышал?
   - Лес шумел, смеялся кто-то... не помню, еще что.
   - А сейчас?
   - Шумит. Что ему не шуметь.  Сдыхать  будешь,  так  поневоле  зашумишь,
заорешь, взвоешь.
   - И все?
   - Ты это брось, Петька. Конечно, с закрытыми глазами минор, идиллия, да
только ведь с закрытыми глазами век не проживешь. Жизнь нужно бдить зорко.
Нет уж, пусть другие  на  нее  глаза  закрывают,  а  меня  так  просто  не
возьмешь.
   - А ты когда-нибудь раньше закрывал глаза? Просил  кто-нибудь  тебя  об
этом?
   Расковцев посмотрел на Ветругина подозрительно.
   - Закрывал. Лена просила. Она  когда  умирала,  я,  само  собой,  рядом
сидел. Смотрю,  смотрю  на  нее,  а  она  и  скажет:  "Закрой  глаза".  Не
отвернись, а именно: закрой глаза. Закрывал.  Тут  вроде  последней  воли,
отказать нельзя.
   - Значит, просила она тебя?
   - Просила, ну и что? Тебе-то что до этого?!
   - Ничего, - пожал плечами Петр Иванович. - Еще кто  из  твоих  знакомых
или друзей, родственников умер или состарился?
   - А! Все старятся. Мрут, как мухи! И чего людям не живется? На работе и
в подъезде "последние прощания" уже надоели. Хоть увольняйся и  съезжай  с
квартиры. Кругом одни старики и старухи. Язва какая-то моровая. Мы  вот  с
тобой одногодки, а разве кто поверит? Тебе все шестьдесят, если не больше,
а мне так тр