я, не то брат.
   - С огромнейшим удовольствием, - по-взрослому сказала девочка  и  взяла
аккорд.
   - А пивка-то не взяли, - встрепенулся папа. - Пойдем-ка, пока  магазины
не закрыли.
   Мужчины чуть ли не бегом выскочили на лестничную площадку.
   - Опять квартиру не найдут, - заволновалась мама. - Надо проследить.  -
И обе женщины вышли тоже.
   - Вот здорово! - закричала в восторге девочка. - Приходите ко мне  еще,
дедуля. Я так хочу вас еще видеть!
   - Приду, Варюшенька, приду, - сказал  настройщик  роялей,  подмигнул  и
вышел за дверь. Здесь он несколько  минут  постоял,  слушая,  как  девочка
переносит в музыку свою маленькую, чистую и уже такую сложную душу.  А  во
дворе препирались папа и мама, которые никак не могли найти свою квартиру.
   Настройщик знал свое дело.
   Было пять минут второго, и настройщик роялей снова спустился на  второй
этаж, где жила Таня. Она уже пришла из школы.
   - Здравствуй, Танечка, - мальчишески звонким голосом сказал  сморщенный
старик.
   - Здравствуйте, - ответила  девочка.  -  Вы  настройщик  роялей?  И  вы
настроите мое пианино? У него "ля" в третьей октаве расстроено, и  "ре"  в
контроктаве западает.
   - А мы его вылечим. У тебя хорошее пианино.
   - Да вы садитесь, - засуетилась бабушка. - Отобедайте. Ведь время уже.
   - Обед подождет, - ответил настройщик. - Сначала мы займемся  лечением.
А еще раньше ты, Танюша, сыграешь. Я сяду вот сюда в уголок, и меня совсем
нет. Никого нет. Играй.
   Девочка нерешительно перебирала ноты, не  зная,  что  выбрать.  Выбрала
седьмую сонату Бетховена. Эту сонату играют редко,  но  настройщик  роялей
знал все. Он много раз слышал ее. И в какой раз  он  подивился  тому,  как
дети чувствуют музыку, как переживают ее, страдают  и  радуются  вместе  с
ней. Безошибочно, но каждый по-своему.
   Девочка кончила играть и сказала:
   - Я очень люблю играть,  когда  меня  слушает  папа.  Он  как-то  очень
странно слушает, словно помогает мне. И еще  я  люблю  играть  с  мамой  в
четыре руки.
   "Да, - подумал настройщик роялей. - Здесь работы совсем мало. Настроить
"ля" в третьей октаве да подтянуть "ре" в контроктаве".
   И все же он провозился целый час.
   В это время пришел на обед папа, на цыпочках прокрался к дивану, взял в
руки книгу, но так и не перевернул ни одной страницы.
   А  настройщик,  закончив  работу,  сложил  инструменты  в   потрепанный
чемоданчик и сказал:
   - А теперь, Танюша, проверь, так ли я настроил твое пианино.
   Девочка села, и по мере того как она  играла,  лицо  папы  меняло  свое
выражение. Сначала на нем было что-то недоверчивое,  потом  лицо  выразило
удивление,  затем  самый  настоящий   испуг,   и,   наконец,   восторг   и
растерянность.
   - Что вы сделали? - тихо спросил он у настройщика. -  Она  так  никогда
еще не играла. Девочка вообще так не может играть. Ей  ведь  всего  десять
лет. Что вы сделали?
   - Я настроил пианино вашей дочери, - скромно ответил старик.
   - Но... но это что-то невозможное. Она чувствует музыку лучше,  чем  я.
Ведь она еще совсем ребенок.
   - Она действительно чувствует  музыку  лучше,  чем  вы,  хотя  вы  тоже
чувствуете ее прекрасно. Об этом мне рассказала сама Танюша.
   В это время пришла на обед Танина мама, и девочка бросилась ей на  шею,
рассказывая, как дедушка настроил ей пианино.
   А папа сказал маме:
   - Послушай ее. Это что-то невероятное.  Таня  так  сейчас  играла!  Так
прекрасно и необычно, что даже страшно становится.
   - Ты что-то путаешь, - сказала мама. - Если прекрасно, то не может быть
страшно.
   - Но она никогда не играла так раньше.
   - Это дедушка  так  настроил  мое  пианино,  -  гордо  сказала  Таня  и
запрыгала по комнате, таким образом, по-видимому, выражая свой восторг.
   - Да, - застенчиво сказал настройщик. - Я  просто  настроил  пианино  в
унисон с восторженной душой вашей дочери.
   Бабушка незаметно убрала масленку от швейной машины и пригласила всех к
столу обедать, но настройщик выпил  только  стакан  молока,  он  спешил  в
следующую квартиру.
   Папа смущенно протянул ему десять рублей и сказал,  что  расплачиваться
рублями за такую работу просто неудобно. Не может  ли  он  еще  что-нибудь
сделать для настройщика?
   - Вы и Танечкина мама сделали для меня и так  очень  много,  -  ответил
сморщенный старичок.
   Настройщик осторожно положил деньги в потертый бумажник  и  откланялся,
улыбнувшись на прощанье Танюше.
   Не успел он выйти за дверь, как девочка  бросилась  к  своему  пианино,
раскрыла ноты и  заиграла.  Папа  был  уже  немного  подготовлен,  а  маме
пришлось вцепиться в подлокотники кресла так, что у  нее  побелели  ногти.
Потом она посмотрела на папу, тот почувствовал ее взгляд  и  повернулся  к
ней. Что они говорили друг другу этим взглядом, никто, естественно, так  и
не узнал.
   Наверное, очень многое.
   Настройщик знал свое дело.
   Он постоял немного перед дверью и поднялся на четвертый этаж, потом  на
пятый, затем спустился вниз и зашел в соседний подъезд. И  снова  началось
его путешествие по этажам.
   Часам к семи он устал, годы брали свое, и зашел  в  ближайший  магазин.
Там он купил конфет, а в соседнем магазине - игрушек. А когда  он  выходил
из магазина, его уже ждала толпа ребятишек, и он пошел с ними на  сквер  и
там раздал конфеты и игрушки. Он точно знал, кому что нужно дарить.  Одним
конфеты, другим игрушки. Потом он рассказал им  смешную  сказку  и,  когда
ребятишки начали, перебивая друг друга, пересказывать и  показывать  ее  в
лицах, незаметно ушел от них.
   Потом ему встретился еще один магазин, зашел  он  и  в  него.  И  снова
встретил шумную компанию  своих  бесчисленных  друзей-ребятишек,  и  снова
угощал их конфетами, и дарил игрушки, и даже придумал  новую  игру,  такую
интересную, что все тотчас же увлеклись ею, а он незаметно ушел от них.
   И вот магазины уже начали закрывать, да и денег к тому времени  у  него
уже не осталось. И теперь он уже не угощал ребятишек, а только что-то тихо
рассказывал им и незаметно уходил, когда чувствовал, что  им  интересно  и
без него.
   Солнце уже спряталось за дома, а он все шел,  не  спеша,  слыша  иногда
музыку пианино и роялей, которые он настраивал. Многим людям настраивал он
инструменты, мальчишкам и  девчонкам,  юношам  и  девушкам  и  даже  одной
старушке, которая уже двадцать пять лет была на пенсии.
   Взрослые звали его просто настройщиком роялей, а дети  -  дедушкой  или
дедулей, потому что никто не знал его настоящего имени. И  лет  ему  было,
может быть, сто, а может быть, и вся тысяча. Так, во всяком случае, думали
ребятишки.



   Виктор Колупаев.
   Вдохновение

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Весна света".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   В одном из  залов  краеведческого  музея  открывалась  выставка  картин
художников-любителей. Событие не такое уж и ординарное для Марграда! К  12
часам дня широкая лестница, ведущая на второй этаж, была запружена людьми.
   Внизу, около раздевалки, стоял Юрий Иванович  Катков,  крепкий  мужчина
лет сорока пяти. Было заметно, что он  немного  нервничает,  но  старается
казаться спокойным. Ему было отчего волноваться. Он выставил в  зале  свою
картину, после того, как двадцать пять лет не брал в руки кисть.
   Приглашенный  из  Новосибирска  известный  художник  Самарин  перерезал
красную ленточку, и люди хлынули в зал, светлый и просторный.
   Народу внизу стало меньше, и Юрий Иванович не спеша  начал  подниматься
по лестнице. Войдя в зал, он остановился возле первой же картины  и  начал
внимательно ее рассматривать. Два монтажника стояли на перекладинах  опоры
высоковольтной линии. Их богатырские фигуры, веселые лица,  потоки  света,
льющиеся на них  спереди,  создавали  атмосферу  радости.  Им  было  легко
работать. Это чувствовалось в их позах и в выражениях лиц. Лишь бы вовремя
подвозили изоляторы и  бухты  провода.  Спасательные  пояса  не  подведут,
движения точны, сила в  молодых  телах,  красота  вокруг.  Эти  люди  были
победителями.
   Каткова мало интересовала техника живописи. О какой уж технике говорить
или рассуждать, когда столько  лет  прошло  среди  станков,  машин  и  гор
металла, когда руки огрубели и держат свободнее тяжелый гаечный ключ,  чем
легкую кисть. Вот и здесь. Отточенная техника мастера не тронула  его.  Он
отметил только общее настроение, которое вызывала у него картина. Это было
ощущение победы, но победы легкой. Эти парни наверняка не знали, что такое
настоящий бой. Им все давалось легко.
   И все же картина ему понравилась. Но задерживаться возле нее  долго  не
было  желания.  Достаточно  было  взглянуть,  почувствовать  счастье  этих
парней, а потом сразу идти  дальше.  Тогда  еще  ощущение  радости  труда,
которое хотел передать художник, оставалось.
   Катков прошел мимо унылого, серого пейзажа.
   Посетители выставки говорили о цвете и красках,  о  размерах  картин  и
тщательно проработанной перспективе  пейзажей,  о  подражании  Дейнеке,  о
самобытном развитии Сарьяна, о том, сколько  времени  тратит  художник  на
свою картину, и о том, сколько он получит денег,  если  картину  продадут.
Одни подолгу останавливались возле каждого  полотна,  другие  чуть  ли  не
бегом осматривали сначала все и лишь потом  задерживались  возле  наиболее
интересного для них.
   Девчонки носились стайками, пожилые  женщины  искали  диванчики,  чтобы
немного отдохнуть. Несколько молодых парней  остановились  возле  портрета
знатной доярки и вдруг заговорили об экзаменационной сессии.
   Окна  были  открыты,  и  в  зал  врывался  шум  центральной   городской
магистрали,   слышалась   смешная   песенка,    исполняемая    нестройными
тонюсенькими голосами ребятишек из детского сада, шелест тополей.
   Комиссия приняла картину без особых возражений, но сейчас Юрий Иванович
на мгновение испугался. А что, если ее нет здесь? Он ушел с работы,  чтобы
осмотреть выставку одному. Потом можно будет прийти всей семьей.
   И вдруг он почувствовал, что следующее полотно его, хотя самой  картины
еще не было видно, так как перед ней собралось много людей.
   - Еще одно направление! - с гневом в  голосе  сказал  красивый  высокий
мужчина, выдираясь из толпы.  -  Вы  представляете  -  пустое  полотно.  А
название "Вдохновение".
   - Нет, нет, - сказал другой. - Оно не совсем пустое. Там какие-то тени,
но нельзя понять, что это такое.
   - Куда смотрят устроители выставки?! Так и до сюрреализма можно дойти и
до поп-искусства!
   Катков посторонился, пропуская разгневанного мужчину и его спутника,  и
на мгновение увидел свою картину. Да нет же! Она не пустая!  Что  имели  в
виду эти двое?
   И вообще возле его картины говорили непонятное, совсем не относящееся к
его полотну. Так, во всяком случае, ему показалось.  Может,  речь  идет  о
соседних полотнах? Но рядом висели два индустриальных пейзажа.
   Катков постоял немного и отошел к окну.
   Он давно хотел написать  эту  картину.  Наверное,  тогда  же,  двадцать
восемь лет назад. Но была война. Мать возвращалась домой поздно вечером  с
провалившимися от усталости глазами. Отец, вернувшийся с фронта без  руки,
все ходил по родным и знакомым и пил. Раньше он был резчиком  по  слоновой
кости. А теперь, с одной-то рукой!.. По ночам мать шила рукавицы,  стирала
белье и плакала. Только семилетний брат и пятилетняя сестра не знали забот
и допоздна носились по улицам. А солнце летом в Якутске почти не заходит.
   Война была далеко, за тысячи километров. Но ее чувствовали не только по
сводкам Совинформбюро. Калеки на улицах. Дети худые, как прутья; И  здесь,
за шесть тысяч километров от фронта, был госпиталь.  В  школах  -  военная
подготовка, штыковые бои. Посылки на фронт с теплыми варежками и бельем...
А он, ученик  девятого  класса,  организует  бригады  по  заготовке  дров,
жердей, погрузке угля...
   Он услышал за спиной вежливое покашливание и оглянулся. Перед ним стоял
марградский художник Петровский и незнакомый Каткову пожилой человек.
   - Самарин, Анатолий Алексеевич, - протянул он руку.
   - Катков, Юрий Иванович, - так же официально ответил Катков.
   - А скажите-ка, Юрий Иванович, где мы раньше с вами встречались?
   - По-моему, нигде, - ответил Катков. - Да. Я уверен. Мы с вами нигде не
встречались.
   - А вы случайно  не  работали  в  студии,  Броховского  в  Усть-Манске?
Примерно в пятидесятом?
   - Нет, нет, я никогда не был профессионалом?
   - Странно, откуда же вы знаете, что я там работал и что это именно  там
со мной произошло?
   - Да нет же! Я впервые слышу, что вы там работали. А что там  произошло
с вами, тем более не знаю.
   - Странно, -  задумчиво  сказал  Самарин  и  смешно  задвигал  козлиной
бородкой.
   Художник Петровский все время стоял молча, но по его лицу  было  видно,
что  он  хочет  что-то  сказать.  Юрий  Иванович  кивнул   ему,   и   тот,
откашлявшись, спросил:
   - Вы ведь знаете, что ваша техника не блестяща?
   - Но ведь я только любитель.
   - Ну да не в этом дело. Я хотел спросить, где вы откопали сюжет  своего
полотна?
   - Мне его не пришлось откапывать. Он у меня уже  двадцать  восемь  лет.
Все никак не мог собраться. Думал, что уж никогда не напишу.
   - Вы сказали: двадцать восемь? Но ведь это было  всего  пятнадцать  лет
назад.
   Юрий Иванович рассмеялся:
   - Да нет же. Это было в сорок третьем, в Кангалассах.
   - Невероятно. Я точно знаю, что это было в Ташкенте, в пятьдесят пятом.
   - Вы, наверное, говорите о чем-то другом.
   - Я говорю о полотне, которое называется "Вдохновение". - Он расстегнул
рукав рубашки и закатал его до локтя. - Вот чем мне пришлось заплатить  за
это вдохновение. - Его рука от локтя до запястья была обезображена шрамом.
- Но я не жалею, - улыбнулся Петровский. - За  это  можно  было  отдать  и
жизнь.
   - За что за это? - спросил Катков.
   - За вдохновение, - ответил Петровский.
   - И все равно я не могу поверить, что  вы  никогда  не  были  в  студии
Броховского, - сказал,  прощаясь,  Самарин.  -  Простое  совпадение  здесь
невозможно.
   Катков еще с полчаса  побродил  по  залу,  подолгу  задерживаясь  возле
некоторых картин. Многое ему нравилось. И  только  несколько  бодряческих,
скорее похожих на рекламы, картин вызвали у него недоуменную улыбку. Все в
них было напоказ, неестественно легко и неправдоподобно.
   Его все-таки тянуло к своей картине. И он снова подошел к ней.
   На картине  был  изображен  обрывистый  берег  с  широкими  деревянными
мостками, по которым несколько ребят цепочкой катили тачки с углем.  Возле
берега  стояла  широкая  деревянная  баржа.  В  ее  необъятное  нутро  они
сбрасывали уголь из тачек и возвращались назад на берег.
   ...Да. Все было  действительно  так.  Небольшой  поселок  Кангалассы  в
двадцати километрах от Якутска вниз по Лене; горы угля на  берегу,  черные
от  угольной  пыли  тела,  горячее  якутское  солнце  и  проливные  дожди,
четырнадцать ребят и усталость, усталость, усталость...
   Они приехали сюда с гитарой и мандолиной, чтобы  по  вечерам  сидеть  у
костра и петь. Вначале у них еще было свободное время,  но  все  тело  так
уставало за день, что руки отказывались держать  гриф.  Поскорее  смыть  с
себя грязь и уголь, поесть, блаженно растянуться в палатке во  весь  рост,
немного поговорить, пошутить над нерасторопным Алехой Бирюковым и заснуть.
А утром голос Потапыча: "Хлопцы! Уголек ждет!" Никто  не  знал,  когда  он
умудрялся спать. Это  был  семижильный  старик,  всюду  и  все  успевавший
делать. Он наращивал  деревянные  съезды  с  кучи  угля,  варил  картошку,
разжигал  костер,  нагружал  тачки   ведерной   лопатой.   И   все   время
приговаривал: "Уголек-то ждет, хлопцы".
   А с хлопцами что-то происходило. Раньше они  были  уверены,  что  могут
все. Перевыполняли же план на лесозаготовках! Они и на фронт бы пошли,  не
берут только. И работать могут как черти. Дайте  только  эту  работу!..  А
вышло, что не такие уж они железные. И летний зной оказался невыносимым. И
баржи - какими-то бездонными. Болели все мускулы, все тело, не  успевавшее
втягиваться  в  монотонный,  но  бешеный  ритм  работы.  Они  грузили   по
четырнадцать часов в сутки, но Потапычу все было мало.
   Ведь скоро кончится короткое  якутское  лето,  начнутся  дожди,  холод,
пойдет по Лене шуга.  И  до  следующего  лета  будут  лежать  бурты  угля,
засыпанные снегом. А в июле  и  ночью  светло  как  днем.  Работать  можно
круглые сутки.
   Все  понимали  девятиклассники.  И  никому  не   приходило   в   голову
возмущаться дряблым картофелем и перловой баландой. Четырнадцать  часов  с
тачкой! Надо так надо. Только исчезли шутки, потух огонек  в  глазах,  все
делалось через силу, машинально, как во сне.
   Потапыч это видел. Каждый раз, когда приезжали новые группы  грузчиков,
происходило то  же  самое.  Месяц  тяжелых  работ  доводил  их  до  такого
состояния, что они уезжали, едва завидев смену и даже  не  попрощавшись  с
ним. Потапыч не обижался. Он хорошо знал человеческую  натуру.  Знал,  что
неприятности забудутся, люди "отойдут" и уже по другому будут смотреть  на
проведенный в Кангалассах месяц. Но Потапычу от этого было не легче.
   Прошло всего две недели, но страшно было представить, что  впереди  еще
две. Потапыч старался растормошить их хоть чем-нибудь.  Он  достал  где-то
ведро селедки и несколько пар новых  брезентовых  рукавиц,  читал  им  при
свете  керосинового  фонаря  газету,  когда  они   уже   проваливались   в
лихорадочный сон. Только напрасно это было. Все валилось у ребят из рук.
   В конце второй недели  произошло  событие.  Алеха  Бирюков  не  удержал
тачку. С берега к барже был порядочный уклон, и тачку  неудержимо  понесло
вниз. Растерявшись, он не выпускал ее из  рук  и  бежал  рысцой.  А  тачка
катилась все быстрее и быстрее, и Алеха  уже  несся  сломя  голову,  делая
нелепые прыжки и согнувшись в три погибели. Тачка при такой гонке сто  раз
должна была завалиться на  бок  или  перевернуться,  но  она  благополучно
влетела на баржу, не снижая скорости, пересекла ее по помосту из досок и с
шумным всплеском свалилась с противоположного борта. Вместе с ней ушел под
воду и Алеха, так и не разжавший пальцев.
   Все это произошло настолько быстро,  что  остальные  ничего  не  успели
сделать, только кто-то крикнул: "Потапыч! Алеха!" Растерянность прошла,  и
двое ребят прыгнули в  ледяную  воду.  С  откоса,  ломая  кусты,  спрыгнул
Потапыч, быстро отвязал лодку и оттолкнул ее от берега. Очутившись в воде,
Бирюков выпустил тачку из рук,  всплыл  на  поверхность  и  тут  же  начал
пускать пузыри. Он плохо плавал. Двое других  еще  не  успели  доплыть  до
него, как Потапыч рывком втянул Алеху в лодку. Затем он помог и тем другим
влезть в нее, и через минуту лодка была уже у берега. Все это он  проделал
молча.  И  мимо  ребят  на  берегу  прошел  молча,  не  сказав  ни  слова.
Искупавшиеся побежали сушиться к костру. А потом возле них собрались и все
остальные.
   Это происшествие как бы оправдывало то, что они бросили работу.  Ребята
сидели  у  костра,   нехотя   отгоняя   ветками   мошкару,   лишь   иногда
перебрасываясь случайными фразами, не находя в себе  сил  даже  для  того,
чтобы радоваться Алехиному спасению. Устали. Провались  оно  все  ко  всем
чертям! И уголь, и баржа, и Потапыч... Только бы вот так сидеть...  Только
бы сидеть...
   Потом кто-то вспомнил о Потапыче. Странное дело,  Потапыч  исчез.  Юрка
Катков с трудом поднялся и, пошатываясь, пошел к палаткам. В одной из  них
он нашел Потапыча. Через минуту он вернулся к костру и удивленно сказал:
   - А Потапыч-то плачет...
   Сначала никто не шевельнулся, не поверил.
   - Он правда плачет...
   Они медленно побрели к палатке  и  откинули  полог.  Потапыч,  стоя  на
коленях, уткнулся лицом в березовый чурба