льно посмотрела на него и тоже засмеялась.
   - Тогда садись.
   Она загремела тарелками. В дверь снова позвонили.  Это  опять  оказался
Кондратюк.
   - Целый, - сказал он, ухмыляясь, - у меня не  сопрут.  У  меня  запоры,
знаешь, какие?!
   Он вдруг недоуменно пожал плечами и спросил:
   - У вас что, свадьба уже или именины? Чего смеетесь?
   - Есть хочу, Вениамин, - сказал Чесноков. - Ты знаешь, так  есть  хочу,
терпенья нет.
   - А-а-а! - недоверчиво протянул Кондратюк. - Тогда понятно. Ну а как  с
рублишком-то?
   Кондратюк ушел довольный. Рубль разменял. Мотороллер цел. Что еще надо?
   - Володя, - сказала Аня, когда они ложились спать, - я  ведь  знаю,  ты
еще много напишешь.
   - Много, очень много, - ответил тот.
   И все же после этого случая Чесноков как-то сник. Все-таки  было  очень
неприятно. Дело даже не в том, что скоро  выйдет  его  сборник  под  чужой
фамилией, и уж, конечно, не в том,  что  кто-то  другой  получит  за  него
гонорар.  Просто  Серегин  не  мог  написать  такие  стихи.  Чесноков  это
чувствовал.  Одно  дело  писать  стихи,  чтобы   глаза   любимой   женщины
превращались в _радостное удивление_, другое - чтобы застолбить и оставить
веху.
   Совпадение? Конечно. Не украл же  их  Серегин.  Но  почему  именно  он?
Чеснокову было бы легче, если бы это был кто-нибудь другой.  Пусть  Пионов
или сам редактор газеты. Правда, редактор стихов не писал.
   Чесноков  принялся  за  домашние  работы.  Нужно  было  отремонтировать
квартиру. Он работал с остервенением, с грохотом обдирал  полуобвалившуюся
штукатурку с потолка, вырывал  с  "мясом"  гвозди  из  рассохшегося  пола,
выпивал за вечер три литра кваса и орал во все горло  арии  из  популярных
оперетт.
   - Вовка, - говорила Аня, - учти, что ты на самом деле не такой. Ну  что
ты напускаешь на себя?!
   - Я такой, я сякой, - речитативом тянул Чесноков. - Я всякий.
   - Неправда. У тебя сейчас в душе злость. На кого? Зачем?
   Чесноков, не отвечая, с одного удара вгонял гвоздь  в  доску  по  самую
шляпку.
   Однажды  он,  отчаянно  фальшивя,  запел:  "Здоров   ли,   князь?   Что
призадумался?"
   Аня в слезах вбежала в комнату и закричала:
   - Струсил! Расписался! Никакое это не совпадение. Ты думаешь, что он  у
тебя украл стихи! Поэтому и бесишься!
   - Нет. Я этого не думаю. А вообще,  конечно,  и  противно  на  душе,  и
обидно. Скоро перегорит и забудется. Хочешь новые стихи? Прямо  из  печки!
Хочешь?
   - Хочу, - сказала Аня и вытерла глаза грязными ладонями.
   Всего восемь строк, грубо вырубленных из твердого камня.
   Аня поняла, что, Вовка отошел, выжил.
   А через две недели он  встретил  эти  стихи  в  "Литературной  газете".
Подписал стихи какой-то неизвестный Чеснокову поэт.
   Чесноков даже не удивился, не стал разыгрывать  из  себя  обиженного  и
тяжело переживающего удары судьбы человека. Он просто перестал  записывать
свои стихи, не старался их запомнить, а просто длинными  зимними  вечерами
импровизировал перед единственной своей слушательницей - Анечкой.  Он  был
неважным чтецом. Со сцены его, быть может, никто и не стал бы  слушать.  А
зря... Нужно было только поверить ему, понять, что мир, рождающийся в  его
стихах, реален, несмотря на всю свою фантастичность.
   Анечка верила ему и понимала его.
   Если бы Кондратюк присутствовал на этих вечерних чтениях, он  наверняка
удивился бы и сказал:
   - Вот прет из тебя, Чесноков! Прямо стихами прет!  Только  записывай  и
переводи в валюту. Мотороллер ку...
   Но  Кондратюк  никогда  не  слышал  стихов  Чеснокова  -  ведь  это  не
окупалось, а значит, и не имело смысла.  Да  и  в  его  присутствии  стихи
Чеснокова рассыпались бы  ворохом  беззащитных  слов,  робких,  неуклюжих,
смешных.
   Анечка тайком записывала  те  строки,  которые  успевала  запомнить,  а
память у нее была отличная. Пачка пухла из месяца в месяц. Чесноков  знал,
что жена пытается  "сохранить  для  потомков"  его  творения,  но  ему  не
приходило в голову запретить ей это. Никогда он не просил у нее  прочитать
их. Зачем читать черновики? Он мог встретить все  свои  стихи  в  газетах,
журналах, сборниках. Правда, всегда под чужими и разными фамилиями... Ну и
что же?
   Несколько раз Чеснокову на работу  звонил  Пионов.  И  просил  принести
что-нибудь новенькое. Но Чесноков отказывался под  разными  предлогами.  В
первый раз он сказал, что бросил писать, но Пионов ему не поверил:
   - Это теперь от тебя не зависит: писать или  бросить.  Они  сами  будут
рождаться в твоей голове. И ты тут уж ничего не поделаешь.
   В следующий раз Чесноков ответил, что нет ничего значительного. Потом -
что у него нет времени. И это была правда, потому что группа, где  работал
Владимир, как раз заканчивала тему. И  в  последний  раз  Чесноков  сказал
только одну фразу:
   - Повторяется все та же история, - и повесил трубку.
   Пионов позвонил еще раз и попросил  разрешения  прийти  к  Чеснокову  в
гости. У Чеснокова не было причин отказывать,  и  он  назначил  время,  но
совершенно неожиданно уехал в командировку.
   А Пионов все-таки пришел. Анечка  была  дома.  Пионов  представился,  а
узнав, что Чесноков уехал, даже обрадовался.
   С полчаса они говорили о поэзии, выяснили, что им нравятся одни и те же
поэты. Как бы невзначай Пионов  спросил,  продолжает  ли  Чесноков  писать
стихи. Анечка молча показала  ему  пачку  листов  и  рассказала,  что  она
записывает это тайком от Владимира.
   - Все это было уже в газетах и журналах, -  сказала  Анечка.  -  Просто
ужас какой-то!
   - Ну-ка, ну-ка, - сказал Пионов. - Вы разрешите мне это посмотреть?
   Анечка  разрешила.  Пионов  наскоро  перелистал  страницы,  заполненные
строчками с четким почерком.
   - Я это уже читал, - сказал он наконец.
   - Ну вот видите, - грустно сказала Анечка. - Вся трагедия в том, что он
не может не писать, даже если захочет этого. Будет молчать днем, ночью  во
сне выговорится.
   - Да, да, да! А вы могли бы дать мне эти стихи на несколько дней?
   - Пожалуйста, возьмите. Только я бы не хотела, чтобы узнал Володя.
   - И напрасно. Надо  показать  ему  это.  Я  сам  покажу,  а  вы  уж  не
отказывайтесь, что записывали. Может быть, ему так будет лучше.
   Аня напоила Пионова чаем с медом, а он поставил ей на газовую плиту бак
со стиркой. Ей этого уже нельзя было  делать  самой.  Аня  ждала  ребенка.
Перед уходом Пионов заволновался - как же она снимет бак, и не  успокоился
до тех пор, пока не договорился с соседом, что тот поможет.  Это  оказался
Кондратюк. Он был так рад познакомиться с представителем прессы!  Как  же,
он знает, знает, что и Чесноков  причастен  к  литературе.  Нет,  нет,  не
читал, но еще надеется когда-нибудь прочитать. Вот если бы было  лето,  он
отвез бы товарища представителя прессы домой на мотороллере.
   Добрая и отзывчивая душа был это Кондратюк.



   6

   Когда Чесноков вернулся из командировки, Анечка все ему рассказала.
   - Ерунда это, - сказал Чесноков. - Записывать тут нечего. Слушай уж  ты
мои стихи одна. Гордись хотя бы тем, что раньше всех можешь  познакомиться
с ними.
   Но Пионова, видимо, здорово заинтересовала вся эта история.  Вскоре  он
снова пришел  к  Чесноковым  и  притащил  с  собой  старящегося  редактора
молодежной газеты Тимофея Федоровича. Услышав  шум,  прибежал  и  Вениамин
Кондратюк.  Пионову  не  хотелось  высказывать  свои  соображения,  причем
совершенно фантастические, при посторонних, но Кондратюк  отрекомендовался
редактору лучшим другом семьи Чесноковых, к тому  же  соседом.  И  Пионову
пришлось терпеть.
   Разговор долгое время  вертелся  вокруг  да  около.  Редактор  уже  был
вынужден согласиться, что "Паннония" для дорог Сибири барахло по сравнению
с "Уралом". Чесноков вообще ничему не радовался.
   Наконец Тимофей Федорович отодвинул чашку и сказал:
   - Все! Спасибо! Больше не могу!
   Пионов  тоже  облегченно  вздохнул,  потянулся  за   своим   объемистым
портфелем, раскрыл его и вытащил толстую пачку листов, газетных вырезок  и
небольших книжечек. Кондратюк поспешно  сгреб  посуду  на  край  стола,  а
Анечка унесла ее  на  кухню.  Все  расселись  вокруг  стола,  серьезные  и
сосредоточенные, как на важном совещании.
   - Владимир, - начал Пионов. - Может быть, то, что ты  сейчас  услышишь,
для тебя будет немного неприятно.
   Чесноков махнул рукой: "Валяйте".
   - Тот случай с Сергеем Серегиным все никак не выходил у меня из головы,
- продолжил Пионов. - Я тщательно просмотрел то, что  он  писал  раньше  и
после того. Я тогда говорил, что последний сборник Серегина отличается  от
всего, что он написал, как небо от земли. Это же действительно  явление  в
поэзии. Никто так не писал раньше. Вспомните Маяковского. Ведь ни  до,  ни
после него никто так не пишет.
   - Писали, Григорий, как же! Только не получалось, - вставил редактор.
   -  Вот  именно.  Ничего  толкового  не  получалось.  А  у   Маяковского
получилось.
   - Ну и что? - страшным шепотом спросил Кондратюк.
   - А то, что бездари и кустари все похожи друг на  друга,  а  талант  не
похож ни на кого.
   -  Талант,  -  холодея  перед  какой-то  страшной   тайной,   прошептал
Кондратюк.
   - Сборник под названием "Удивление", который выпустил  Серегин,  -  это
Грин в поэзии. Не успел он выйти в свет,  как  о  нем  заговорили.  Вы  бы
отличили рассказы  Александра  Грина  от  рассказов  других  писателей?  -
спросил Пионов, обращаясь к Кондратюку.
   Кондратюк смутился. Некогда ему было читать Грина.  То  мотороллер,  то
грибной сезон, то ягодный. Зимой и то передохнуть некогда.
   - Ну  да  ладно,  -  вздохнул  Пионов.  -  Не  в  этом  дело.  Вот  три
стихотворения из "Юности", одиннадцатый номер за  прошлый  год.  -  Пионов
нашел журнал в куче бумаг и прихлопнул его ладонью. - Читали?
   Чесноков потянулся за папиросами.
   -  Понимаю,  -  сказал  Пионов.  -  Неприятно.  Я  видел  эти  стихи  в
черновиках, которые записывает  ваша  жена  Аня.  Стиль,  образ  мышления,
способность видеть мир не так, чуть-чуть не так, как все... Удивление, это
все то же удивление! Мир потихонечку разучивается  удивляться.  Чем  можно
удивить человека? Полетом на Марс?  Африкой?  Узенькой  полоской  зари  на
восходе солнца? Или, быть может, музыкой, детской улыбкой? Чем?
   - Вот это правильно! - восторженно произнес Кондратюк.
   - Нет, неправильно. Все это еще удивляет,  но  как-то  вяло,  однобоко.
Удивляет  _обычно_.  Представляете  себе  -  обычное  удивление?   Обычное
удивление! Разве удивление может быть обычным?  На  то  оно  и  удивление,
чтобы быть необычным.
   Чесноков сидел с таким видом, словно все это его не касалось.
   - А в этих стихах все иначе, чем у других.
   - Он и на самом деле такой, - сказала Анечка и  смутилась.  -  Какой  в
жизни, такой и в стихах.
   "Господи, - подумал редактор, - что за счастливая женщина".
   - А  стихи  подписываются  чужими  фамилиями.  Я  их  все  собрал.  Вот
посмотрите. Это твои стихи, Владимир?
   - Я знаю, - тихо сказал Чесноков. - Я их все читал.
   - Я сначала собрал их все вместе и лишь потом пришел к вам  в  надежде,
что увижу здесь хотя бы черновики. И я не ошибся. Они все здесь.
   - Не все, - сказал Чесноков. - Последние я не читал даже Анечке.
   - Вот эти?
   - Да.
   - И вот стихийно возникло  общество  поэтов,  которые  написали  "ваши"
стихи. Они как-то  нашли,  отыскали  друг  друга.  Их  человек  десять.  А
Серегина они избрали своим председателем.
   - Я все это знаю, - спокойно и с расстановкой сказал Чесноков. -  Ничем
вам полезным быть не могу.
   - У меня предположение, - сказал Пионов. -  Совершенно  фантастическое.
Может быть, это действительно не вы пишете, - Пионов машинально перешел на
"вы". - Может быть, пишут действительно  другие?  А  ваш  мозг  так  точно
настроен на определенное настроение,  что  мгновенно  воспринимает  их.  И
никак нельзя доказать, что они возникают у вас первого.
   Анечка закусила губу.
   - Телепатия! - покрываясь холодным потом, выдавил из себя Кондратюк.
   - Да, да. Нет! При чем тут телепатия! Не в этом дело.
   - Ну что ж! - сказал Чесноков.  -  Спасибо  вам  за  хлопоты.  Все-таки
участие.
   - В том-то и дело, - пожалуй, впервые  за  все  это  время  открыл  рот
редактор молодежной газеты, - что все это ерунда.
   - Нет никакой телепатии, - облегченно вздохнул Кондратюк. - Я слышал.
   - Почему для всех этих поэтов, - редактор дотронулся кончиками  пальцев
до кипы бумаг, - именно эти стихи являются исключением из их творчества?
   - Да, да, - поддержал его Пионов. -  Напишет  одно,  два  стихотворения
или, как Серегин, целый сборник, а ни до, ни после этого  ничего  похожего
больше нет. Зато появляется у другого. И снова как явное исключение.  А  у
тебя ведь это система. Ничего нельзя спутать. Так,  может  быть,  это  они
каким-то чудом, непосредственно из мозга в мозг воспринимают твои стихи? И
эти стихи действительно  твои?!  Понимаешь,  это  твои  стихи!  -  Пионов,
довольный,  откинулся  на  спинку  стула  и  оглядел  всех   торжествующим
взглядом.
   - Но этого никак нельзя доказать,  -  сказал  Тимофей  Федорович.  -  К
сожалению.
   - А зачем доказывать? - спросил Чесноков.
   - Нет, можно, - возразил  Пионов.  -  Трудно,  но  можно.  Теоретически
можно, если знать, у кого они возникнут  в  голове.  Какая-то  разница  во
времени должна быть.  Предположим,  у  него,  у  этого  человека,  вечером
чернила кончились или бумага. Нечем записывать. А утром дела наваливаются,
не передохнешь. Вот тебе и  разница  во  времени.  Ты-то  успел  записать.
Причем разница всегда должна быть в твою пользу.
   - Что же мне, всегда пузырек с  чернилами  открытым  держать  по  этому
поводу? - усмехнулся Чесноков.
   - Это действительно смешно, - сказала Аня.
   - Надо общественность на ноги поставить,  -  посоветовал  Кондратюк.  -
Общественность, она все может.
   - Тут хоть на голову  ставь  всю  общественность,  -  вздохнул  Тимофей
Федорович.
   - В таком случае надо писать в "Технику - молодежи", - снова  подсказал
Кондратюк. - Там и не такое еще пишут.
   - Нет, нет, - сказал редактор. - Тут даже сдвиг во времени не  поможет.
Что такое день, два? А если попадется такой человек,  как  Серегин?  Кроме
всего прочего у него амбиция, голос хорошо поставлен, а  эрудит  какой  по
охране прав автора! Попробовать, конечно, можно.  Мы,  собственно,  решили
напечатать несколько ваших стихотворений, а там будь что будет. Все  ближе
к чему-то определенному.
   - Да, да, Владимир, подборка стихов за тобой.
   - Уговорили, все-таки, - обрадовался Кондратюк. Эта история разжалобила
его.  У  него  даже  появилось  желание  помочь  соседу.  Чего  он  бьется
впустую?.. Но как?
   - "Уговорили" тут ни при чем, - отрезал редактор.  -  Просто  это  наше
решение.
   - Я не отказываюсь, - устало сказал Чесноков. Он  был  явно  расстроен.
Жена незаметно взяла его руку и погладила - осторожно, чуть-чуть.
   - Мы искренне верим, что это ваши стихи. И должны  они  печататься  под
вашей фамилией, - твердо сказал Тимофей Федорович.
   - Теперь я не уверен в этом.
   Гости разошлись поздно. Кондратюк недоумевал. Счастье само лезет в руки
человеку, а он отказывается. В то, что Чесноков пишет  здорово,  Кондратюк
поверил. Не зря  к  нему  приходят  такие  люди!  При  расставании  Пионов
поклялся, что напишет статью. Он еще не знает куда, но напишет. А  Тимофей
Федорович по обыкновению ничего не сказал, лишь  подумал  про  Чесноковых:
"Ведь трудно людям. Но почему в их квартире ощущение счастья?"



   7

   Чесноков ничего не дал в газету. А  Пионов  написал  все-таки  толковую
статью, в которой  подробно  изложил  все  факты,  касающиеся  загадочного
явления и судьбы никому не известного писателя. Статья была  отправлена  в
"Литературную Россию". Через несколько месяцев  пришел  ответ,  в  котором
сообщалось, что  газета  очень  редко  печатает  научную  фантастику  и  в
настоящее время не находит возможным опубликовать рассказ. Пионов  страшно
расстроился, написал в газету резкое письмо, но ответа не получил.  И  все
же он надеялся когда-нибудь доказать свою правоту и восстановить в  правах
Чеснокова.
   Раза два-три в год он заходил к Чесноковым в гости, но все реже и  реже
просил Владимира дать что-нибудь в газету. А потом его перевели на  работу
в Москву, в одну из центральных газет.
   У Чесноковых родился сын, потом сын и дочка.  Хлопот  с  малышами  было
очень много.  К  этому  времени  у  Чеснокова  набралось  бы  десятка  два
сборников стихов, если бы их удалось собрать вместе.
   Свой  первый  рассказ  Чесноков  написал,  когда  старшему,  тогда  еще
единственному сыну, исполнилось три месяца. И с этого времени писал  стихи
все реже и реже. И все  больше  его  тянуло  к  прозе.  Сначала  небольшие
грустные, но с тонким юмором рассказы. Потом большие, серьезные. А однажды
он рискнул написать повесть. И снова он встречал их в журналах и сборниках
под чужими  фамилиями.  Стихийно  возникшее  общество  поэтов  "Удивление"
постепенно распалось, потому что все реже и реже стали появляться в печати
стихи соответствующего стиля и содержания.
   Так кто же все-таки писал эти стихи и рассказы? Пионов так ничего и  не
смог доказать. Он был  уверен,  что  все  это  принадлежит  Чеснокову,  но
требовались точные доказательства.  А  сам  Чесноков?  Конечно,  ему  было
грустно сознавать, что кто-то мгновенно воспринимает его творения и выдает
за свои, нисколько в этом не сомневаясь. Но еще хуже было бы, окажись, что
сам Чесноков  просто-напросто  способен  мгновенно  воспринимать  стихи  и
рассказы разных авторов, созвучные его настроению. Он много раз  думал  об
этом,  особенно  после  памятного  разговора   с   Пионовым   и   Тимофеем
Федоровичем. Пришел ли он к какому-нибудь выводу? Пришел.  Он  был  твердо
уверен, что пишет именно он. Но это еще не давало ему  оснований  посылать
рукописи в издательства и редакции.
   Время шло своим чередом. Чесноков уже-руководил небольшой лабораторией,
а  Кондратюк  стал  начальником  крупного  отдела.  Оба  они  не  привыкли
относиться к  работе  спустя  рукава,  а  это  означало,  что  нередко  им
приходилось технические  проблемы  своих  разработок  решать  в  нерабочее
время.
   Кондратюк проникся  к  Чеснокову  каким-то  странным  уважением.  Лезет
человек на отвесную стену, выбивается  из  сил,  падает,  снова  лезет.  А
зачем? Ведь на вершине горы все равно нет ничего. Нет ни золотых россыпей,
ни красивого цветочка, даже панораму гор и долин оттуда не увидишь, потому
что сама вершина вечно скрыта в  тумане.  И  все-таки  человек  продолжает
восхождение. И это непонятное упорство невольно вызывает уважение и страх.
А если бы это был он, Кондратюк? Хорошо, что это не он!
   Вениамин Кондратюк даже взял нечто вроде  шефства  над  Чесноковыми.  В
летние воскресные дни предлагал свой автомобиль,  чтобы  выехать  на  лоно
природы, приглашал на дачу.
   Иногда Чесноковы принимали приглашения.  Кондратюк  был  искренне  рад.
Людям приятно - значит, и автомобиль, и  дача  оправдывают  себя.  Не  зря
деньги вбиты в это дело.
   Но чаще  Чесноковы  отказывались.  Впятером  шли  они  по  проселкам  и
тропинкам пригородных  лесов  Усть-Манска.  Старший  сын  мог  уже  тащить
рюкзак, а младшие в основном ехали на не  очень  широких  папиных  плечах,
пока впереди не показывался пустынный берег ручья или речушки. Они уходили
недалеко от города, но видели  очень  многое.  Странный  талант  Чеснокова
помогал им видеть все не так, как обычно. И от этого  становилось  странно
на душе, и хотелось летать и плакать оттого, что летать не можешь.
   Может быть, Чесноков и бросил бы  писать,  если  бы  хоть  раз  Анечка,
слушая его, прикрыла скучный зевок ленивой ладонью. Но этого не случилось.
Ей было интересно. И так же, как десять лет назад,  с  замирающим  сердцем
слушала она о том, какой странный,  удивительный,  радостный  и  грустны