ьезны и величественны. От них пахло дегтем и водкой.
   Раввин был  импозантен не  менее  любого биндюжника --  с  длинной седой
бородой,  в  бобровой шапке и  шубе  с  бобровым воротником (была зима,  но
синагогу по случаю войны не топили).
   А  невеста была  маленькая,  да  и  жених небольшой --  мы  стояли в  их
окружении,   как  Мальчик-с-пальчик  и  Дюймовочка.   Над  нашими  головами
развернули шатер, и раввин глубоким, торжественным басом спросил:
   -- Где кольцо?
   Я  подал ему мое поверхностно золотое кольцо,  он подозрительно взглянул
на него:
   -- Золотое?
   -- Конечно! -- нагловато ответил я.
   -- А где же проба?
   -- Оно заказное, -- соврал я, не моргнув глазом.
   Он иронически улыбнулся,  сделал вид,  что поверил. И приступил к обряду
надевания  кольца  на   палец  невесты,   произнося  при   этом  ритуальные
древнееврейские слова,  которые я,  как попугай, повторял за ним, ни одного
не понимая.
   Я надел кольцо на палец Леночки, раввин пожелал нам счастливой жизни.
   Я  отдал служке два рубля,  и  он роздал по двадцать копеек биндюжникам.
Рубль, он сказал, надо дать раввину на извозчика. Рубль я дал ему самому за
блестящую организацию моей свадьбы. И у меня осталось капиталу на ближайшую
семейную жизнь ровно один рубль.
   Взяв теперь уже мою законную жену под руку,  я  вывел ее  из  синагоги и
пригрозил:
   -- Теперь ты  от  меня  никогда не  сможешь уйти --  у  тебя нет  своего
паспорта. Ты будешь прописана в моем.
   Она была послушная жена и не уходила от меня сорок девять лет.  Не знаю,
что бы я делал без нее...

   "Взнуздала ты меня, коня, --
   Я конь был норовистый.
   Верхом вскочила на меня --
   И бег мой стал неистов.

   Но ноша милая легка.
   Ты мчишься вдаль, ты скачешь.
   То шпоришь ты меня слегка,
   То лаской озадачишь.

   И нет дороже ласки той,
   И боль неощутима --
   Я мчусь дорогою большой,
   И жизнь несется мимо...

   Мчусь летним утром, зимним днем,
   Влетаю в снега комья.
   Гордишься ты своим конем,
   Доволен седоком я.

   Освободи ж слегка узду --
   Я не споткнусь о камни.
   Благословляю я судьбу,
   Пославшую тебя мне".


   А война шла.  Люди уходили на фронт.  Многие не возвращались.  Некоторые
возвращались искалеченные. Призвали в армию и меня.
   Читатель,  если тебе не довелось служить в то время,  ты не знаешь,  что
такое  старая  царская  армия.  Что  такое  унизительное положение солдата,
пренебрежительное отношение офицера  и  затаенная взаимная  вражда.  Ты  не
знаешь и самого страшного для солдата -- фельдфебеля. Самое страшное -- это
маленький человек, жаждущий большой власти.
   Над нами был поставлен Назаренко.
   Назаренко  еще   не   "ваше  благородие",   он   еще   только  "господин
подпрапорщик",  но лучше уж иметь дело с "вашим превосходительством", чем с
ним.
   Был  он  простым  солдатом,  остался  на  сверхсрочной  и  дослужился до
фельдфебеля.  Погон  не  золотой.  Характер  железный. Службу несет рьяно и
жмет, как полагается.
   Матерщины хватит не только на роту, а и на целую дивизию. Руки все время
в движении и ищут, куда бы ткнуть кулаком.
   Фельдфебель старателен.  Его благополучие зависит от  количества наскоро
обученных солдат. Чем больше обучит, тем дольше просидит в тылу. Солдатской
"науке" полагается пять недель --  и пошел в маршевую роту, в окопы, "грязь
месить, вшей кормить".
   Разные  солдаты  приходят  в  запасной  полк.  Приходит  и  неграмотный,
приходит и не знающий русского языка. Война.
   Система обучения у Назаренко "верная". На строевых занятиях он гуляет по
плацу и наблюдает.
   -- Ну, как идет? -- спрашивает Назаренко.
   -- Плохо,  господин подпрапорщик,  --  отвечаю я.  --  Они  по-русски не
понимают, я не виноват.
   -- А я вас и не виноватю.  --  Не знаю, почему, но мне Назаренко говорит
"вы". Всем остальным он тыкает.
   -- Да я бьюсь с ними, а они не понимают, что "налево", что "направо".
   -- А ну-ка, дайте команду.
   -- На-пра-а-а-гоп, -- командую я.
   Отделение поворачивается налево.
   -- Ну вот видите, господин подпрапорщик.
   -- Видю.  Эх,  артист, артист, -- презрительно говорит он. Он подходит к
правофланговому,  берет его  за  правое ухо  и  начинает это  ухо вертеть с
ожесточением, приговаривая:
   -- Это правое, это правое, правое, сюды вертайся, направо сюды.
   Ухо делается кумачовым, под мочкой показывается капля крови. Назаренко с
улыбкой отходит в  сторону,  закладывает большие пальцы обеих рук за  пояс,
резким движением оправляет гимнастерку и командует:
   -- На-пра-а-а-гоп!
   Отделение поворачивается направо.
   -- Вот и уся наука. Понятно?
   Бывают  случаи, когда Назаренко проявляет гуманизм и своеобразную заботу
о  человеке.  Это когда его хотят угостить и посылают кого-нибудь из солдат
за водкой. Тут он обычно говорит:
   -- Дайти сразу на две бутылки, чтобы не гонять человека два раза.
   По  воскресеньям занятия не  проводятся,  и  солдаты отдыхают.  Чудесный
день. Можно лежать на койке, расстегнув пояс, болтать с соседом, говорить о
доме,  о  своих тяжелых крестьянских заботах,  мечтать о возвращении домой,
если  "богу  будет  угодно".   Но  Назаренко  знает,   как  надо  проводить
воспитательную работу.  Сегодня  в  полку  спектакль.  Идет  пьеса  "Подвиг
Василия Рябого".  Назаренко идет  по  проходу между коек.  В  руке  у  него
ремень. Он хлещет им направо и налево, приговаривая:
   -- Подымайся у теятры, у теятры подымайся!
   -- Эх,  туды твою...  --  ворчат солдаты.  --  Ни  минуты спокою!  То на
занятия, то у церкву, то у теятры.
   В театре они сидят мрачно. Мысли не здесь... там, далеко... дома.
   Назаренко ходит между рядами и спрашивает:
   -- Нравица?
   -- Терпим, -- отвечают солдаты.
   Живет Назаренко при роте.  Если подняться по лестнице на второй этаж, то
налево огромное помещение роты,  уставленное койками,  направо --  квартира
Назаренко.  Квартирка в  три  комнатки,  из  коих  одна --  кабинет ротного
командира.
   Что хорошего есть у  Назаренко --  так это его жена Оксана.  До  чего же
хороша!  Высока,  фигурна.  Прямой  пробор  разделяет  черные  волосы.  Они
зачесаны на уши и стянуты в крепкий узел на затылке.  Глаза карие,  а белки
отливают синевой.  Чудной формы нос  и  рот  с  жемчужными зубами.  Писаная
красавица,  честное слово.  И как это она пошла за Назаренко --  кургузого,
белесого, гнилозубого? И разговаривает он с ней, как с солдатом:
   -- Чего тебе издеся надо? А ну, марш отседова!
   Она покорно уходит, стыдливо наклонив свою чудесную головку.
   -- Господин подпрапорщик, -- говорю я, -- дозвольте уволиться в город.
   -- А шо вы там не видали,  шо у вас тут работы нема?  Узяли бы отделение
на ружейные приемы.
   -- У меня в городе жена.
   -- И у меня жена.
   -- Так ваша ж при вас!
   -- А вы до меня возвысьтесь и ваша при вас будет.
   -- Я не мечтаю о карьере фельдфебеля, -- улыбаясь, говорю я.
   -- Чего,  чего?  --  В глазах Назаренко злоба и подозрительность.  Слово
"карьера" его пугает непонятностью. Он переходит на "ты":
   -- Ты ето шо, ты чего? А ну-ка, кру-у-гом! Пшел к...
   Беседа закончена.
   Однажды я  шел вверх по  лестнице,  направляясь в  ротное помещение,  на
площадке стояла Оксана. Я подошел к ней, ловко стукнул каблуками и нарочито
торжественно произнес:
   -- Здравия желаю, госпожа подпрапорщица!
   Оксана смутилась, покраснела и протянула мне руку "лопаткой", то есть не
сгибая пальцев. Я взял руку и поцеловал. Рука задрожала. Она быстро вырвала
ее, покраснела еще больше и убежала.
   Последствия этого эпизода были для меня неожиданны и приятны. Кто шепнул
об этом Назаренко?  Не знаю.  У  него было достаточно осведомителей.  Через
полчаса  Назаренко  подошел  ко   мне   и,   пытаясь  скрыть   недовольство
искусственной улыбочкой, сказал:
   -- Шо вы крутитесь у роте,  шо вам у городе нема шо делать? У вас же там
жинка! Пишлы бы!
   -- Нет.  Уж лучше я  отделением займусь,  да и идти в город на один день
неохота.
   -- Зачем на день, я вам записочку на неделю дам.
   Я сразу понял,  что поцелуй руки Оксаны -- это увольнительная записка. Я
стал пользоваться этим.  Возвращаясь из города,  я дожидался,  когда Оксана
выйдет на лестницу, подлетал к ней, "здравия желаю, госпожа подпрапорщица",
рука, поцелуй и... увольнительная записка на неделю.
   Я  торжествовал победу, а Оксане, наверное, влетало. Я был молод и этого
не  понимал.  Сегодня  я  бы  этого  не  сделал.  Ах, бедная Оксана! Ей так
хотелось,  чтобы  ей  целовали ручку! А от Назаренко разве этого дождешься!
Только и слышишь:
   -- И чего тебе издеся надо? А ну, марш отседова!
   Ах, Оксана, Оксана!
   Но если бы не было ни одного хорошего человека в офицерских погонах, то,
может быть, и не было бы этой книги -- автор бы исчез.
   Полк,  в  котором я служил,  квартировал в нескольких верстах от Одессы.
Командиром  нашей  роты  был  подпоручик  Пушнаренко.  Подпоручик не  очень
высокое звание, вроде нашего сегодняшнего лейтенанта. Но если ты человек --
ты в любом звании останешься человеком.
   Так как в городе у меня были жена и дочка,  то меня, естественно, всегда
тянуло туда. До целования ручки прекрасной Оксаны получить увольнительную у
Назаренко было не  так-то  просто.  Но  однажды я  такую записку получил за
подписью ротного командира Пушнаренко.
   Прошло  слишком  много  лет,   и   за  давностью  события  преступление,
совершенное мною,  уже  ненаказуемо.  Тем  более,  что  перемены  произошли
немалые:  нет  той  армии,  тех  людей,  нет  всего  того,  что  уничтожила
революция.
   Что же я сделал?  Я вошел в комнату ротного командира,  когда там никого
не  было,   и  стащил  пустой  бланк  увольнительной  записки.   Когда  моя
увольнительная закончилась,  я  накрыл  ее  чистым бланком,  приложил их  к
оконному стеклу и перевел подпись подпоручика Пушнаренко. Записку я пометил
тринадцатым числом.
   Но прошло тринадцатое,  прошло четырнадцатое, а я был в городе. Тогда я,
недолго думая, сделал из тройки пятерку и уже тогда отправился в полк.
   Специальный  патруль,  проверявший  увольнительные у  солдат,  остановил
меня. Я показал сфабрикованную мною записку.
   -- Подделка,  --  сказал он сразу.  --  Это же кажное дите видит, что из
трех сделано пять. Отведите в роту, -- сказал он двум пожилым ополченцам.
   Мы пошли.  Я шел быстро,  как ходил всегда.  Пожилые же ополченцы -- два
одессита   с   Молдаванки,   вооруженные   винтовками   системы   "Бердана"
("берданка", как называли ее для краткости), едва поспевали за мной.
   -- Что вы так бежите?! -- говорили они мне. -- Что вы там забыли?
   -- Мне некогда, -- говорил я, задыхаясь от волнения.
   -- Вам нет когда, а мы не можем бежать. Мы же несем ружье.
   Когда мы пришли в помещение ротного командира, ополченец доложил:
   -- Ваше благородие, вот... Ефрейтор задержал его с этой запиской.
   Пушнаренко посмотрел на записку, потом на меня и сказал ополченцам:
   -- Ступайте. -- Те ушли. -- Зачем вы это сделали? -- спросил он меня. --
Ведь это  так  заметно,  что тройка переделана на  пятерку.  Вы  бы  просто
попросили еще одну увольнительную.
   -- Ваше благородие,  я  застрял в  городе,  не знал,  что делать,  вот и
сделал глупость.
   -- Ну ладно, ступайте. И никогда больше этого не делайте.
   Это было в 1916 году.
   Прошло  двенадцать лет.  Я  был  в  Париже  и  однажды на  улице  увидел
Пушнаренко. Он тоже узнал меня:
   -- Утесов, что вы тут делаете?
   -- Путешествую.
   -- Тогда давайте пройдемся. Я покажу вам Париж.
   И  мы  с  ним пошли по  набережной Сены.  Вспоминали наш полк,  плохих и
хороших офицеров. Вдруг Пушнаренко остановился и спросил:
   -- Помните,  как вас привели ко  мне с  запитой,  на которой тройка была
переделана на пятерку?
   -- Помню, -- сказал я.
   Он молча и внимательно посмотрел на меня.
   --  А ведь и подпись моя тоже была подделана. Я это заметил сразу, но не
сказал вам.
   -- Почему?
   -- Подделка подписи  ротного  командира грозила  штрафным батальоном.  А
если бы  судьба пощадила вас  на  фронте,  то  по  возвращении вас  ожидали
каторжные работы...  до восьми лет.  Даже если бы я сказал вам,  что прощаю
вас, это бы все равно лишило бы вас сна и испортило жизнь.
   Я запоздало поблагодарил его.  Да, как просто можно испортить себе жизнь
легкомыслием...
   Планида что  ли  была  у  меня  такая,  но  военная служба никак мне  не
давалась -- я то и дело попадал в различные происшествия.
   Это  было  на  Дерибасовской улице  --  самой шумной и  оживленной улице
Одессы.  Гуляя по ней,  можно было забыть,  что идет война. Ах, дорогие мои
земляки,  умеете вы не поддаваться ни пессимизму,  ни грусти. И если даже в
самый трагический момент спросить вас, как вы живете, вы отвечаете:
   -- Весело!
   Итак,  я шел по Дерибасовской.  Как солдат я не имел права гулять, а мог
только ходить по этой улице с деловой целью. Я и шел в нотный магазин.
   Знаете ли вы,  как приветствуют генералов? Офицеру просто отдаете честь,
а  перед генералом становитесь "во фронт".  Это значит:  не  доходя четырех
шагов до генерала, вы должны остановиться, повернуться налево, вытянуться и
одновременно с поворотом вскинуть руку к козырьку.  Для новичков это весьма
сложный балет.  Единственно,  когда солдат мог не отдавать честь, это когда
он нес что-нибудь внушительное.  Скажем,  ребенка.  И  гулял же я  со своей
маленькой Дитой, дерзко смотря на проходивших офицеров!
   ...Выходя из магазина, я с высоты четырех ступенек увидел, что справа ко
мне приближается генерал и вот-вот он пройдет мимо меня. Оставаться наверху
было неловко --  словно я  принимаю парад.  Я сбежал вниз,  но не рассчитал
расстояния.  Вместо того чтобы остановиться в  четырех шагах,  я налетел на
ветхого генерала и  сбил его с  ног.  В ужасе я пустился бежать.  Перебежал
мостовую,  вбежал в ворота дома Вагнера, потом проходным двором выскочил на
Гаванную,   налево  через  городской  сад,   через  Соборную  площадь,   по
Спиридоновской -- домой. Я промчался километра три, не переводя дух...
   Но возможно,  я  как-нибудь притерпелся бы и  к  муштре и  к бесконечным
происшествиям --  характер у меня был легкий, общительный. Но жена, ребенок
и тридцать две копейки жалования в месяц. Солдатский оклад.
   Сам я, конечно, питался в полку, а Леночка с Дитой, естественно, дома на
тридцать две  копейки.  Регулярно приносить им  солдатский борщ и  кашу при
системе  увольнительных записок было  затруднительно.  Их  осунувшиеся лица
терзали мне сердце. Надо было что-то делать. Что-то придумать.
   Конечно,  лучше  всего  было  бы  закончить военную карьеру,  которая не
сулила мне  ни  при  каких обстоятельствах воинского звания выше ефрейтора.
Правда,  это дало бы мне прибавление к окладу четырнадцати копеек.  Но даже
они меня не соблазняли.
   Был  у  меня  в  полку приятель,  Павлуша Барушьянц.  Полковой фельдшер.
Сердечный человек.  Он всячески мне помогал: то принесет чего-нибудь поесть
повкусней,  а то подкинет деньжонок. А Павлуша был денежный человек. Откуда
Деньги?  --  спросите вы.  Ах,  зачем  эти  подробности!  Деньги  были.  От
фельдшера всегда что-нибудь нужно. И денек не выйти на занятия, и пару дней
пролежать в полковом лазарете... Ясно?
   -- Ледя,  --  сказал мне как-то Павлуша в  начале семнадцатого года,  --
хочешь гулять три месяца?
   -- Вопрос, -- ответил я. -- Могу даже больше.
   -- Больше не смогу. А три устрою.
   И  верно,  все  устроил.  Я  получил отпуск на  три  месяца по  "болезни
сердца".
   Контракт появился немедленно. В Харьков, в театр миниатюр, с огромнейшим
по  тем временам окладом.  Действительно огромным.  Без шуток.  Особенно по
сравнению с тридцатью копейками. -- Тысяча восемьсот рублей в месяц.
   Скажу честно,  успех был преболыыущий.  А после такого перерыва и нудной
солдатской  жизни  особенно  для  меня  радостный.  Я  играл  свой  прежний
репертуар -- миниатюры, смешные рассказы, куплеты. Может быть, потому и был
так велик успех,  что сам я  с  неимоверным,  опьяняющим наслаждением снова
выходил на сцену,  общался с публикой, растворялся в реально-фантастическом
мире образов.  Я был счастлив,  и это придавало наверно,  моим выступлениям
задор и заразительность.
   Я был счастлив,  и не хотелось думать,  что счастье это кратковременно и
что скоро снова надо возвращаться из Харькова в  казарму,  к  Назаренко,  к
тридцати двум копейкам.
   Однажды, в приподнятом настроении -- а я теперь был в нем постоянно -- я
вышел из дому.  И сразу же почувствовал созвучное мне настроение улицы. Или
это оттого,  что у  меня все поет на  сердце?  Нет,  на  площадях и  улицах
молодежь собиралась кучками,  толпами, они что-то громко кричали, перебивая
друг друга,  кажется,  произносили речи.  Я  подошел поближе и прислушался.
Вдруг я уловил слово "революция" и слово "Петроград".  А потом увидел,  как
тут же,  из чего бог послал,  была сооружена трибуна, на нее вскочили сразу
несколько  взволнованных людей  с  горящими  глазами,  пылающими  щеками  и
звонкими голосами. Во всем этом и вправду было что-то радостно опьяняющее.
   Атмосфера накалялась с каждым днем,  и в одно поистине прекрасное утро я
проснулся под звуки "Марсельезы".  Подскочил к окну. Играл духовой оркестр.
За  оркестром шел полк.  На  штыках красные банты.  Впереди полка на лошади
ехал офицер с красным бантиком на груди.
   Да,   это   свершилась  Февральская  революция.   Харьков   встретил  ее
восторженно.   Хотя   в   банках  по-прежнему  сидели  банкиры.   Заводчики
по-прежнему восседали в  своих кабинетах и  выжимали все,  что только можно
выжать из людей труда.
   И  все-таки было радостно,  а  если хотите,  то даже и весело.  Скажите,
разве  не  весело идти  с  четырьмя студентами арестовывать самого военного
коменданта  города   Харькова,   полковника  со   зверским  характером,   в
комендантском управлении которого процветал самый ожесточенный мордобой?
   За несколько дней до этого я имел "счастье" лично с ним встретиться и на
себе испытать "замечательный" характер полковника.  Меня задержали во время
облавы в ресторане, в котором я как солдат, пусть хоть и в отпуску, не имел
права находиться. Я был приведен в городскую комендатуру дать объяснение.
   Ах!  Как  же  он  теперь был удивлен,  когда я  произнес сакраментальную
фразу:
   -- Господин полковник! Именем революции вы арестованы!
   Ну разве не весело?!..
   Мой контракт в Харькове закончился,  и я вернулся в Одессу.  С отпусками
стало легче,  и  Павлуша устроил мне отпуск на полгода.  Так до Октябрьской
революции я в полк и не возвратился.
   Что же принесла мне Февральская революция? Или, может быть, точнее будет
сказать, моей семье в широком смысле.
   Первое  радостное событие -- вернулся с каторги брат жены, революционер,
который   был   приговорен  к  смертной  казни  за  покушение  на  убийство
херсонского  губернатора.  Но  так  как ему было только девятнадцать, то по
несовершеннолетию  смертную  казнь заменили пожизненной каторгой. Революция
его освободила.
   Жена была несказанно рада.  Трудно,  наверно,  найти семью,  подобную ее
семье, в которой бы за короткий срок произошло столько трагедий.
   Ее  мать  умерла  в  доме для умалишенных (когда бесследно исчез старший
брат, мать сошла с ума). Отец умер от холеры. Старшая сестра вышла замуж за
сына  священника  и  приняла православие. Надо только представить себе, что
это значит -- креститься в еврейском местечке на заре нашего века! Конечно,
от нее все отвернулись. Отдалилась и семья. Самая младшая сестра отравилась
на  могиле  отца  из-за  несчастной  любви...  Я  всегда изумлялся, как при
стольких ударах судьбы моя жена, эта маленькая женщина, сумела сохранить не
только  бодрость  духа,  но  и  готовность  всех  и  каждого  одарить своей
добротой.
   И вот вдруг, через одиннадцать лет возвращается с каторги брат, которого
уже и не чаяли видеть.
   Вернулись из-за г