овершил убийство.
   Мне  и  моему другу и товарищу по работе Альберту Триллингу Свердловский
обком  комсомола  подарил  по  мелкокалиберной  винтовке в благодарность за
концерты  для  местного  комсомола.  Альберт  --  заядлый  охотник.  Он был
чудесный  человек,  великолепный  артист, но любил охоту и не понимал меня,
когда  я  говорил ему, что не могу убить животное. И вот, получив в подарок
винтовки,  мы  во  дворе  небольшого  домика,  в  котором  снимали комнаты,
устроили  нечто  вроде  тира.  Повесили  консервные банки, бутылочки из-под
лекарств...  С  расстояния  сорока  --  пятидесяти  шагов  мы  должны  были
проделывать  следующее:  я,  скажем,  разбиваю  выстрелом бутылку, остается
висеть  горлышко.  Альберт должен попасть в горлышко. Один должен попасть в
центр консервной банки, другой либо в то же отверстие, либо рядом, не далее
пяти миллиметров. Потом все то же самое наоборот.
   Так мы и  развлекались в один чудесный майский солнечный день.  Вдруг на
крышу нашего "тира" прилетел воробей.  Прыгал и  радовался весне не  меньше
нашего.  Альберт нажал курок.  Осечка...  Кой  черт  заставил меня вскинуть
винтовку к  плечу и  выстрелить!  Воробей упал.  Альберт с улыбкой полез на
крышу и торжественно принес мне плод моей "удачи". Мертвого воробья.
   Трудно передать мое огорчение. Несколько ночей я плохо спал и просыпался
от  неприятных  снов:   то  я  видел  нахохлившуюся  воробьиную  вдову,  то
осиротевших воробьят.  Мне все почему-то казалось,  что убитый мною воробей
был кормильцем,  отцом семейства. Сколько лет прошло, а я и сейчас не люблю
вспоминать эту историю...
   Но вот теперь я еду по полю боя,  я только что видел оторванную ногу,  и
совсем другие чувства теснятся в моей груди.  И я уверен,  врага, фашиста я
убил бы не задумываясь...
   Я  отправляюсь дальше по  указанному мне  ориентиру --  по  линии связи,
красный провод которой хорошо виден; так что заблудиться просто невозможно.
И  благополучно добираюсь до  дивизии.  Через полтора часа прибывает и  моя
команда.
   А тут уже все готово к концерту --  построена эстрада и даже две удобные
комнатки для артистов.
   Начинаем   концерт.   Наши  зрители  сидят  на  земле,  прикрываясь  для
маскировки зелеными ветками. Мы поем, играем, рассказываем веселые истории,
и  каждая  шутка  принимается  с  энтузиазмом и заразительным смехом, таким
дружным,   словно   он   рождается   по   команде.   Концерт  заканчивается
благополучно,  хотя  иногда  в  мелодию  оркестра  вмешивается гул немецких
бомбардировщиков. И под конец наши зрители так восторженно и от души кричат
"Спа-си-бо!",  что  как-то  даже неудобно заканчивать концерт, хочется петь
еще и еще.
   Но не бывает такого концерта,  который бы не кончался. Командир дивизии,
полковник,  приглашает меня в блиндаж,  закусить чем бог послал.  За столом
полковник говорит:
   -- Вот,  товарищ Утесов,  --  у него густой украинский акцент,  --  есть
приказ  верховного командования водку  давать  только тем  частям,  которые
хорошо воюют. Вот у меня, пожалуйста, есть. А У моего соседа -- ни капли не
найдете.
   Он достает из-под стола бутылку. Мы выпиваем по маленькой.
   Я возвращаюсь на своей коняге обратно,  и мне кажется,  что она уж очень
меня  раскачивает.  Благополучно прибываю  в  разрушенную деревню,  где  мы
базируемся. И на следующий день получаю предписание ехать в соседнюю часть.
   Все  происходит  так  же:  концерт,  восторженный прием,  приглашение  в
блиндаж.  Мы  сидим  с  полковником,  который с  густым грузинским акцентом
говорит:
   -- Вы  знаете,  товарищ  Утесов,  есть  приказ  верховного  командования
спиртное выдавать только  тем  частям,  которые хорошо  воюют.  У  меня  вы
найдете сколько угодно, а вот у моего соседа -- и капли нет.
   -- Ну как же, -- говорю, -- я был там вчера, мы хорошо выпили, а сколько
еще осталось!
   -- Вот хитрец, это же у него еще старые запасы.
   Я  опять еду домой,  и  опять моя коняга почему-то  сильно вихляет всеми
своими частями.
   Однажды  перед  самым  концертом мы наблюдали, как наши бомбардировщики,
отбомбившись  на вражеской стороне, шли на свою базу. На задание они летели
в боевом порядке, возвращались же с разными интервалами, не соблюдая строя.
Вдруг  из-за  облака вылетели два "мессершмитта". Один из них пристроился в
хвост  бомбардировщику и дал очередь. Из хвостового оперения повалил Густой
дым  и  закрутился сзади трагическим черным шлейфом. Сердце сжалось. Что же
будет?  Но  вот  от  самолета отделилась одна фигурка другая, третья -- три
комочка.  И  через  минуту над ними раскрылись парашюты. Мы видели, что они
опустились где-то за синевшим в отдалении лесочком.
   А   часа  через  полтора,   когда  начался  наш  концерт,   к   зрителям
присоединились три человека в летных комбинезонах, в шлемах, с закопченными
лицами.  Они уселись на земле в первом ряду, превратившись в слух и зрение.
Да,  это были они,  трое с неба. И как-то невольно так получалось, что все,
что  я  делал  в  этом  концерте,   я  делал  для  них:  пел,  рассказывал,
декламировал. И кажется, никогда я так не старался.
   Очень  может быть,  что  этот  эпизод оказал на  наш  коллектив и  более
значительное влияние.  Все,  наверно, помнят, что в то суровое время многие
вносили свои личные сбережения на  постройку танков,  самолетов,  орудийных
расчетов. Мы собрали деньги на два самолета и назвали их "Веселые ребята".
   Всю войну поддерживали мы связь с той летной частью,  куда были переданы
наши самолеты.  Летчики майор В.  Жданов и лейтенант И.  Глязов писали, как
ведут себя в  бою  наши "подарки" --  они сделали двести пятьдесят успешных
вылетов, участвовали не менее чем в двадцати воздушных боях.
   Война давно уже кончилась,  а  связь не нарушилась и до сих пор.  Совсем
недавно, летом 1971 года, я получил такое письмо: "Дорогой наш друг, Леонид
Осипович,  с  большой радостью и  благодарностью личный  состав гвардейской
части принял Ваше дружеское приветствие и добрые пожелания.
   Ваше  имя  навечно вписано в  боевую летопись нашей части.  В  воздушных
победах над  фашистскими захватчиками есть  большой вклад  и  лично  Ваш  и
Вашего творческого коллектива.  На самолетах-истребителях, подаренных Вашим
джаз-оркестром и  названных "Веселые ребята",  наши  летчики-герои  в  годы
Великой  Отечественной  войны   сбили  десятки  фашистских  стервятников  и
закончили войну над Берлином".
   Среди многих фотографий,  привезенных из фронтовых поездок, одну я храню
с особой бережностью.  На ней запечатлены советские автоматчики, только что
вернувшиеся с  боевой операции,  и артисты нашего джаз-оркестра.  В руках у
солдат  их  боевое  оружие.  Полчаса назад  немало  врагов  приняло смерть,
посланную из этих автоматов. В руках у артистов музыкальные инструменты. От
них никто не умирал, но это тоже меткое оружие.
   Такие фотографии привозили с фронта многие артисты.  Пусть пройдут годы,
пусть  позабудутся имена снятых,  но  пусть время сохранит самые фотографии
как свидетельство участия советского искусства в величайшей битве.
   За  месяц гастролей мы  дали  сорок пять концертов по  полной программе,
независимо  от  того,  сколько  в  "зрительном  зале"  было  слушателей  --
пятьдесят или тысяча пятьсот.  В общей сложности наша аудитория насчитывала
восемнадцать тысяч человек.
   После этой поездки мы  возвратились в  Москву.  И  через некоторое время
начались наши  выступления в  помещении Театра имени  Ленинского комсомола.
Среди  прочих номеров в  программе исполнялся номер,  который зал  слушал с
особенным волнением. Это была песня "Мишка-одессит".
   В  сорок втором году,  когда фашисты,  стукнувшись о  московские ворота,
покатились назад,  все поняли, что непобедимые -- победимы, что у машины со
свастикой есть и задний ход. У Ржева они мечтали подремонтироваться, да так
и не смогли обрести "хода вперед".
   Мы  гордились  Ленинградом,   гордились  Москвой  и  оплакивали  Одессу,
сраженную в  неравной борьбе.  Поэт  Владимир Дыховичный написал  тогда  же
песню  "Мишка-одессит",  композитор Михаил  Воловац  сочинил музыку,  а  я,
взволнованный событиями, запел:

   "Широкие лиманы,
   Зеленые каштаны,
   Качается шаланда
   На рейде голубом.
   В красавице Одессе
   Мальчишка голоштанный
   С ребячьих лет считался
   Заправским моряком.

   И если горькая обида
   Мальчишку станет донимать,
   Мальчишка не покажет вида,
   А коль покажет, скажет ему мать:

   Ты одессит, Мишка,
   А это значит,
   Что не страшны тебе
   Ни горе, ни беда,
   Ведь ты моряк, Мишка,
   Моряк не плачет
   И не теряет бодрость духа никогда.

   Широкие лиманы,
   Поникшие каштаны,
   Красавица Одесса
   Под вражеским огнем.
   С горячим пулеметом
   На вахте неустанно
   Молоденький парнишка
   В бушлатике морском.

   И эта ночь, как день вчерашний,
   Несется в крике и пальбе.
   Мальчишке не бывает страшно,
   А станет страшно, скажет он себе:
   Ты одессит, Мишка...

   А  дальше рассказывалось, как Мишка со своим батальоном покидает Одессу,
сдерживая слезы.
   А в конце, вернувшись

   И уронив на землю розы --
   Знак возвращенья своего,
   Наш Мишка вдруг не сдержит слезы
   Но тут никто не скажет ничего.

   Хоть одессит Мишка,
   А это значит,
   Что не страшны ему
   Ни горе, ни беда.
   Хотя моряк Мишка --
   Моряк не плачет, --
   На этот раз поплакать,
   Право, не беда".

   Уже не первый месяц пою я эту песню, уже двести шестьдесят два одессита,
носящие имя  "Михаил",  прислали мне письма,  и  вот однажды я  получаю еще
одно, удивительное письмо. Я привожу его дословно, не расставив даже знаков
препинания. Они бы нарушили, мне кажется, его стиль.
   "Здравствуйте  дорогой  и  многоуважаемый Леонид Осипович. Вам пишет это
письмо  Гвардии  красноармеец  который  Вас слушал 30/IX-42 в Комсомольском
театре.  Леонид  Осипович! Вас возможно удевит Вот это письмо. Но пусть оно
Вас не удевляет, ибо я Его пишу от всего своего желания. Я сам много слышал
о вас и в своем уютном городе Одессе и в Москве и на Дальнем Востоке словом
где  я  только  бывал там и слышал о вас. Но видеть вас я не мог ибо мне не
предоставлялась  Возможность.  Но  вот  к чему я хочу изложить свое письмо.
30/IX-1942  года  Пройдя по малой Дмитровке я увидел Плакат, где вы с вашим
Коллективом  даете  по-одесски выражаясь даете гастроли. Леонид Осипович Вы
не имеете представления как во мне загорелось желание Вас увидеть Но увы --
билеты  уже  были  проданы  до  8/Х-1942  Но нет и не может быть у одессита
преград  мне  нужен  был один билет но нигде я его достать не мог. И вот, к
моему  счастью,  подошел ко мне старик и предложил мне 2 Билета стоимости в
кассе  театра  по 24 руб., каждый. Но старик у меня запросил за 2 билета 96
рублей,  а  один  билет  он не хотел продавать. Но желание и исполнение его
стоит  у  Человека выше всего. Я, конечно, забрал у него Билеты один продал
по  Государственной  цене  и  своего  добился.  Надо  признаться  что у вас
замечательный коллектив. Люди способные работать гак, как требует эстрадная
работа.  Мне очень понравился Ваш коллектив и вот Леонид Осипович Подхожу к
основному  моего  письма.  Вы  вчера исполнили одну песню Одессит Мишка. Не
знаю  кто  эту  Песню сочинил и где он взял материал Для нее. Но я знаю что
эта  песня только про меня ибо кто последним ушел с Одессы это я. Я оставил
там мать я оставил там свою любовь я оставил все что мне было дорого в моей
Жизни.  И вот когда я услышал эти слова Ваши у меня загорелись глаза я стал
весь  дрожать у меня потекли слезы ибо я не в силах был удержать их. Правда
многие  зрители  смотрели  на меня и не знали чем это объяснить. Но конечно
никто  не  мог  знать  ибо  Одесса  была приятна для Одессита и когда Вы ее
исполняли  Во  мне  чуть  душа не разорвалась в клочья Леонид Осипович Ваши
слова  в  песне  где  вы  поете Ты одессит А это значит. В этой фразе можно
только  догадаться,  одесситы -- это люди смелые, которые не боятся смерти,
ибо  я,  когда  оставлял  Одессу,  штыком  своей  Винтовки  я прикончил 3-х
мародеров  и Вышел с этой схватки не вредим. Я тогда не плакал и вот теперь
когда я услышал эту душераздирающую песню я заплакал что все вокруг сидящие
обратили  на  меня  внимание Леонид Осипович Вы меня извините что я написал
скверно  возможно  что  и не сложно Но я лучше не умею. Но дело в том что я
хотел  Вам изложить свою Благодарность за хорошее исполнение этой песни ибо
она только сложена про меня. А поэтому прошу Вас выслать мне эту песню, и с
этой  песней  я  Буду Я буду еще больше бить гадов чем Бил до сих пор. Буду
мстить за Нашу Красавицу Одессу.
   Мой   адрес:   Действующая  Красная  Армия  ППС   736  п/я  Одиннадцатый
Гвардейский Батальон Минеров. Бендерскому М. Б.
   Еще раз прошу выслать мне эту песню за что заранее благодарен".
   Я с волнением прочитал это письмо, в котором мне послышались бабелевские
интонации.  И  не  меньше,  чем  автора,  поразило  меня  совпадение  судеб
придуманного и живого героя.
   Конечно, я послал ему песню. Завязалась переписка.
   Однажды ко мне в комнату вошел солдат.
   -- А вот и я! -- сказал он.
   -- Мишка?
   -- Или? Получил отпуск на три дня.
   Внешне  он ничем не напоминал одессита. Коренастый блондин. Серые глаза.
И  только  манера говорить была настоящая наша, одесская. Мы вспоминали наш
чудо-город. Мишка плакал и говорил:
   -- Ничего,  будет полный порядок,  и  чтобы я солнца не видел,  если я в
Одессу не приду!
   -- Миша, а кем вы были до войны?
   -- Шофер я был, шофер!
   -- Ну вот,  кончится война, Миша, вы приедете в Москву, ко мне, и будете
у меня шофером.
   -- А иначе и быть не может!
   Мы  долго  сидели,  и  в  комнате была  Одесса.  Был  одесский разговор,
одесское тепло,  одесская дружба.  Так  и  договорились:  после войны Мишка
приедет ко мне.
   Война кончилась. Мишка не приехал. А он был человек слова...
   В  сорок  третьем  году  мы  выехали  на  Волховский фронт.  Большинство
музыкантов в нашем оркестре были ленинградцами,  и Волховский фронт казался
им сенями родного дома.
   Мы дали там немало концертов,  выступали в маленьких деревянных театрах,
специально построенных и замаскированных сетками с зеленью.  Говоря военным
языком, нам приходилось часто передислоцироваться.
   Однажды,  когда я с дочерью и ее мужем переезжал из одной части в другую
-- нас вез военный шофер Гриша, -- на нашу машину и на "эмку", ехавшую чуть
впереди,   спикировали  два  "мессершмитта".  Пролетев  совсем  низко,  они
сбросили маленькие бомбы,  одна  из  которых  прямым  попаданием угодила  в
идущую впереди машину.
   Наш  Гриша  успевает  затормозить,  и  мы  мгновенно выскакиваем,  чтобы
спрятаться в  придорожном кустарнике.  Все трое мужчин --  мы перепрыгиваем
кювет,  наполненный  жидкой  грязью,  а  моя  бедная  Дита  недопрыгивает и
плюхается прямо в эту грязь.
   "Мессеры"  улетают,  мы  вытаскиваем  нашу  нырялыщицу,  она  растерянно
оглядывает себя,  свои туфельки,  которые под грязью только угадываются,  и
решается наконец надеть кирзовые сапоги.
   Откуда ни возьмись,  появились солдаты -- одни бросились к нам, другие к
разбитой машине,  и  мы  узнаем,  что  перед нами ехал начальник артиллерии
одного из соединений со своим адъютантом. Ни от них, ни от шофера ничего не
осталось.
   Нескольких  таких случаев было для меня достаточно, чтобы убедиться, что
полководцем  я не рожден и что никогда мне не хвастаться боевыми подвигами.
Мне  не довелось поймать ни одного "языка", в меня не попадали ни бомбы, ни
снаряды.  Нет,  буду  продолжать  руководить  джаз-оркестром. Это, конечно,
менее героично, менее сложно, но нервы тоже надо иметь железные.
   В  эту  вторую поездку на  фронт  я  уже  пообвыкся и  был  в  состоянии
созерцать "окрестности".
   Может быть,  это прозвучит слишком по-актерски,  но  картина ночного боя
поразила меня,  как  это  ни  странно,  своей нарядностью.  Где-то  в  небе
загораются ракеты,  освещая дневным светом все  вокруг,  где-то  вспыхивает
пламя палящего орудия,  пронизывают темноту трассирующие пули,  по  темному
небу скользят лучи прожекторов.  Ей-богу,  если бы  вся  эта иллюминация не
несла в себе смерть,  это действительно было бы красивое зрелище! Но избави
бог нас от такой красоты!


   Сама война не отняла у нашего коллектива ни одного человека.  Но в сорок
втором году  мы  были опечалены смертью одного из  самых талантливых членов
нашего коллектива.
   Умер наш  Альберт Триллинг.  Это  был человек необыкновенного дарования.
Мне кажется,  что не  было ничего в  области искусства,  чего бы Альберт не
сумел сделать.  Причем во всем он был предельно профессионален.  Можно было
сказать:
   -- Альберт,   в   следующей  программе  нужно   жонглировать  цилиндром,
перчатками, тросточкой и сигарой.
   -- А сколько времени дадите на подготовку?
   -- Сколько нужно.
   Проходило два  дня,  Альберт приносил все аксессуары и  жонглировал так,
будто всю жизнь только этим и занимался.
   По  специальности он  был танцором,  но на скрипке играл так,  как ни до
него,  ни  после него  никто не  играл в  нашем оркестре.  В  его  игре был
какой-то особый задушевный лиризм.
   Это  он  начинал  своим  соло песню "Темная ночь", и публика и мы все на
сцене  каждый  вечер  сидели  просто  завороженные.  А  на  меня  его  соло
Действовало  так  вдохновляюще, что первые слова: "Темная ночь, только пули
свистят  по  степи", -- выходили из самого сердца. Когда Альберта не стало,
ни один музыкант не отважился играть его партии.
   Великолепно играл он  и  на рояле и,  в  чем мы особенно убедились после
"Музыкального магазина", был прекрасный актер...
   После Волховского фронта вернулись в Новосибирск.  Настроение улучшалось
с каждым днем --  фашисты неудержимо катились на запад. И как ни заботились
о нас в Новосибирске, мы постоянно думали о возвращении в Москву. В гостях,
говорят,  хорошо,  а дома и стены помогают. Даже на стадионах, где, по сути
дела,  и стен-то нет,  хозяева,  поддерживая принципы гостеприимства, щедро
угощают своих гостей голами.  Правда, бывают невежливые гости, которые сами
до отвала кормят хозяев этим невкусным блюдом. Но это к слову.
   Мы  думали  о  Москве,  неустанно стремились туда.  Сорок  четвертый год
встречали дома.
   К этому времени вернулись уже многие театры,  а значит,  и многие старые
друзья, с которыми нас то сводила, то разводила война.
   На  встречу Нового года  мы  собрались вместе в  одном  московском доме.
Господи,  сколько  было  рассказов,  воспоминаний,  смешных  импровизаций и
показа в лицах мимолетных знакомых, обретенных во время эвакуации и поездок
на фронт.
   В  этих  сценках  мы  снова  сошлись с  Борисом Яковлевичем Петкером,  с
которым и прежде при каждой нашей встрече обязательно разыгрывали несколько
забавных  сценок  для  себя.   И  теперь  мы,  два  немолодых  человека,  с
наслаждением играли в свою любимую игру.  Мы могли этим заниматься часами и
в  самых  смешных  диалогах  сохранять  полную  серьезность,   ни  разу  не
засмеяться -- в этом была вся прелесть нашей забавы.
   Отделившись от общей компании, мы пошли в другую комнату, где можно было
отдохнуть от шума и света.
   Мы  сели  на  диван,  перед которым стоял маленький закусочный столик на
колесиках. Его ручка была похожа на ручку детской коляски.
   Мы сидели молча,  наслаждаясь тишиной. И вдруг Борис Яковлевич взялся за
эту  ручку  и  начал  покачивать  столик.   А  потом  заговорил  старческим
изнемогающим голосом, шепелявя и шамкая:
   -- Ш-ш-ш,  тихо-тихо-тихо,  уже все спьят, нельзя плакать, -- и погрозил
скрюченным пальцем.
   -- Это что,  это ваш внучек?  -- пришепетывая спросил я, умильно глядя в
коляску.
   -- Да, это младшенький, сын мою Феничку. Красивенький ребенок.
   -- Немножечко похожий на дедушку.
   -- Уй, какой красавчик!
   -- Такой хорошенький носик!
   -- Это не носик, это