раницы,  из эмиграции,  и моя сестра с мужем.  Он был в
партии со второго, а она с четвертого года. Это на нее ворчал отец, когда у
нас  в   доме  собиралась  революционная  молодежь  и   из  комнаты  сестры
раздавались громкие речи:
   -- Только наш  лозунг "В  борьбе обретешь ты  право  свое" может поднять
народ на восстание!
   -- Нет,  --  спорил  кто-то,  --  наш  лозунг  "Пролетарии  всех  стран,
соединяйтесь!" объединит все народы в революционном порыве.
   Отец слушал-слушал, пожимал плечами, потом поднимался, подходил к двери,
осторожно стучал и тихо, назидательно говорил:
   -- Молодой человек,  пролетарии всех стран,  соединяйтесь,  только не  у
меня в квартире...
   Все это были личные, семейные радости. Но была и еще одна огромная общая
радость --  отмена черты оседлости.  Для  меня это значило очень многое.  Я
получал  право  расширить  "географию"  своей  актерской  деятельности.   И
действительно, сразу же получил приглашение приехать в Москву, в кабаре при
ресторане "Эрмитаж" Оливье, который помещался на Трубной площади, где потом
был Дом крестьянина, а теперь много разных учреждений.
   Вечером в саду ресторана,  находившемся позади дома,  работало кабаре. Я
выступал здесь с куплетами и рассказами.
   Однажды вечером в  ресторане в  сопровождении кавалеров появились дамы с
кружками для сбора пожертвований.  Они пеклись о  солдатах на  фронте.  Мне
предложили произнести призывную речь.  Вы знаете,  я был тогда смелее,  чем
сейчас. Сейчас меня на такое выступление нужно уговаривать и раскачивать. А
тогда надо было удерживать.
   Я вышел и начал говорить.  О фронте,  о солдатах, об окопах, о смерти, о
страданиях...  Мне стало жаль,  теперь уж не помню,  кого больше,  себя или
солдат на фронте. Но говорил я со слезами в голосе и пронял всех до костей.
В  кружки  бросали не  скупясь,  как  говорится,  по  силе  возможности.  А
возможности у них еще не исчезли -- ведь была керенщина.
   Я выступал в кабаре со своим прежним репертуаром:  песенками,  имитацией
игры  свадебного оркестра,  комическими рассказами.  В  одном из  рассказов
изображался  один  из  способов  распространения  обывательских  сплетен  и
слухов.  Нечаянно  возникшая пустяковая небылица совершает длинный  путь  с
языка на язык,  чудовищно разбухает от нелепых подробностей и  возвращается
уже в  таком виде,  что пустивший ее сам испуган и  с трудом верит,  что он
автор этой сплетни.
   Но  особенно я  любил исполнять сценку "Как в  Одессе оркестры играют на
свадьбах".  В жизни это было так: на специальную музыкальную биржу приходил
заказчик  и  просил  составить  ему  недорогой  оркестр.  И  вот  несколько
музыкантов,  так называемых "слухачей", знающих только мелодии и не знающих
нот и потому не нуждающихся в партитуре, играют по вполне доступной цене на
свадьбе.
   В  таких  оркестрах  музыканты,  не  умея  читать  ноты,  вынуждены были
импровизировать   гармонические   сочетания,    причем   каждый   из    них
последовательно играл мелодию,  несколько варьируя ее соответственно своему
музыкальному   вкусу.    Так   создавалось   оркестровое   произведение   в
оригинальном, вольно-импровизационном стиле.
   Думаю,  что такие маленькие оркестры любителей существовали,  наверно, в
каждой стране.  В том числе и в Америке.  Там негры,  как и бедные одесские
музыканты,   тоже  не  пользовались  нотами,   а   свободно  и  вдохновенно
варьировали темы знакомых мелодий. Особенно много подобных оркестриков было
в Нью-Орлеане.
   От  одесских  эти  нью-орлеанские  оркестры  отличались только  составом
инструментов.  Они играли на своем национальном инструменте банджо, а также
и на саксофоне, трубе, тромбоне и других.
   Надо  думать,  что  такая  вольно-импровизационная  манера  игры  вообще
свойственна  народным,   любительским  оркестрам  прошлого,   когда  больше
полагались на любовь к  музыке и  фантазию,  чем на музыкальную грамоту.  В
Америке такие оркестры стали быстро распространяться по стране,  и  за ними
так и утвердилось название нью-орлеанских. В России же они только потому не
называются одесскими,  что  развитие эстрадной музыки у  нас  пошло в  ином
направлении.  А  когда мы  позже вернулись к  этой  вольно-импровизационной
манере, она вошла в наш быт под иностранным названием "диксиленд".
   И  вот  такую сценку подбора оркестра для  свадьбы и  его выступление на
семейном торжестве я и показывал,  голосом имитируя инструменты и передавая
манеру  исполнения  каждого  музыканта.   И   конечно,   не  только  манеру
исполнения, но и их живописный, неподражаемый внешний вид.
   Несмотря на  то,  что  мои выступления нравились и  мне аплодировали,  я
чувствовал себя в Москве как-то неуютно.  Может быть, потому, что улавливал
некоторое непонимание.  В зале словно приглядывались к непривычному. Помню,
что,  кроме  обычного моего  стремления заразить публику праздничностью,  у
меня  где-то  в  подсознании жила  забота:  показать  этой  незнакомой мне,
холодноватой северной публике,  что за чудесный город есть у Черного моря и
какие там  живут удивительные люди,  как умеют они придать необыкновенность
самым повседневным делам,  а покупку,  скажем,  рыбы на базаре превратить в
комедию.
   Я хотел,  ревниво хотел, чтобы эти еще не очень понятные зрители -- ведь
на "севере" я  был первый раз --  полюбили мой город и позавидовали,  что я
одессит.
   Но,  видимо,  не только они мне были не до конца понятны, но и я им. Мне
аплодировали,  смеялись моим шуткам и трюкам,  но я чувствовал,  что это не
то. Или у них просто не хватает темперамента веселиться?
   Я лишний раз убеждался, что Одесса -- город уникальный.
   В свободное время,  которого не так уж много,  я бродил по Москве,  но и
она мне не очень нравилась -- судьба всех провинциалов. После Одессы Москва
казалась мне уж слишком уравновешенной и даже пресной. Мне не хватало на ее
улицах пестрой и по-особому быстрой,  оживленной толпы, в которой, кажется,
все знают друг друга.  Мне казалось,  что здесь никто никуда не  торопится.
Мне  не  хватало яркости,  сочности языка,  умения и  готовности парировать
любой выпад.  А когда новые московские друзья высмеивали мои "одессизмы", я
негодовал,  я говорил,  что они несправедливы,  необъективны, что, наконец,
они глухи к прекрасному,  раз не чувствуют красочности и даже, если хотите,
поэтичности "одесского языка".
   Но,  господи,  как меняет человека время!  Сейчас,  и давно уже, все эти
"достоинства" одесского  жаргона  и  у  меня  самого  вызывают  ироническую
усмешку. А что удивляться? Изменился не только я, изменилась сама Одесса. И
только  над  одним  время  не  властно  --  Одесса  не  утратила ни  своего
оптимизма,  ни  своей жизнерадостности,  ни  своего задора.  Не потому ли и
сейчас  произнесенное при  мне  это  магическое слово  "Одесса"  заставляет
трепетать мое сердце.  Ах,  эта болезнь ностальгия, прекрасная болезнь! Нет
от нее лекарства! И слава богу, что нет...
   Месяц пролетел быстро.  В конце моих гастролей меня пригласили на зиму в
театр  Струйского,  находившийся там,  где  сейчас  филиал  Малого  театра.
Поэтому, быстро съездив на некоторое время домой, к зиме я снова вернулся в
Москву.
   Театр Струйского оказался для меня еще одной московской загадкой. Он был
совсем в другом роде, чем "Эрмитаж" Оливье.
   Зал  заполняли  мелкие купцы, мещане, ремесленники и рабочие. Легкость и
бравурность  одесского  купца,  одесского  ремесленника  и рабочего были им
совершенно непонятны и даже чужды. Меня принимали с явным холодком. То, что
всегда  вызывало веселое оживление или смех, здесь не находило отклика, и я
неожиданно  для  себя наталкивался на равнодушную тишину. В зале все сидели
словно  замороженные.  Это меня не только удручало -- выводило из себя. Мне
делалось   тоскливо  и  муторно.  Меня  тянуло  домой,  в  Одессу,  к  моим
"единомышленникам". Я скучал по ним.
   Признаюсь,  этого состязания с  московской публикой я  не  выдержал.  Не
закончив сезона,  возвратился в  Одессу,  в Большой Ришельевский театр.  Но
мысль не  столько даже о  неуспехе,  сколько о  непонимании меня москвичами
гвоздем сидела в голове.  Я впервые столкнулся с этим. Да как все это может
быть непонятным,  а тем более неинтересным?  И все-таки это было.  В чем же
здесь  загадка?  Впервые  публика и  вообще  люди  представились мне  более
сложными, чем я думал о них до этих пор.
   Единственным приятным воспоминанием о  театре Струйского было знакомство
со  Смирновым-Сокольским,  который на  афише значился куплетистом,  но  уже
начинал выступать со своими оригинальными фельетонами...
   В  Ришельевском театре  мое  настроение быстро поправилось,  и  северный
сплин не успел нанести урона моему душевному здоровью.
   Как-то  раз после спектакля ко  мне за  кулисы пришел незнакомый человек
богатырского сложения.  На  нем  были синие брюки-галифе,  высокие сапоги и
куртка,  плотно облегавшая могучий торс.  Он подошел ко мне твердым военным
шагом.
   -- Разрешите поблагодарить вас за удовольствие,  --  сказал он и  крепко
пожал мою руку,  -- это все. Еще раз спасибо! -- повторил он и направился к
выходу.
   -- Простите, кто вы?
   -- Я Григорий Котовский.
   Я онемел.  Легендарный герой!  Гроза бессарабских помещиков и жандармов!
Как и  все одесситы,  я с юных лет восхищался им.  И вдруг он сам пришел ко
мне! Я ему понравился!
   Мы  вышли из  театра вместе.  С  тех  пор почти полтора месяца он  часто
приходил в театр и просиживал у меня в артистической до конца спектакля.
   Он  смеялся  моим  шуткам  и   рассказывал  эпизоды  из  своей  поистине
романтической жизни.
   В нем чувствовалась огромная физическая сила,  воля,  энергия, и в то же
время он казался мне человеком беспредельной доброты. А те суровые и подчас
жестокие поступки,  которые приходилось ему совершать, были необходимостью,
единственным выходом из положения.  Даже в рассказах,  --  представляю, как
это было "в деле",  --  в нем вскипала ненависть к врагам.  Резкий контраст
богатства и  бедности возмущал его романтическую душу.  Чем-то он напоминал
мне  Дубровского,  что-то  родственное  было  у  них  в  сознании  и  стиле
поступков, хотя внешне пушкинский герой представлялся мне совсем иным.
   Никогда не забуду рассказа Григория Ивановича о том, как за ним охотился
целый отряд жандармов.
   ...Когда было  обнаружено место его  пребывания,  он  выбежал из  своего
убежища и  бросился в степь,  в хлеба.  Жандармы начали прочесывать хлебное
поле.  Колосья были высокие, и Григорий Иванович лежал, прижавшись к земле,
надеясь  остаться  незамеченным.  Но  вдруг  перед  ним  возникла  толстая,
красная,  мокрая от пота рожа жандарма.  Несколько секунд они смотрели друг
на друга.
   -- Я понял,  --  сказал Григорий Иванович,  --  что должен кончить этого
человека, но так, чтобы рожь не колыхнулась. И рожь не колыхнулась...
   Григорий Иванович рассказывал мне этот эпизод с  какой-то особой,  я  бы
даже  сказал,  скромной улыбкой,  словно  хотел  убедить меня,  что  ничего
особенного,   сверхчеловеческого  он  не  сделал,   что  сделал  он  только
необходимое.  Необходимое-то необходимое, но какие душевные силы надо иметь
для этого!
   Как-то в  кафе Робина какой-то человек принес кандалы и сказал,  что это
кандалы Котовского и что их надо продать с аукциона.  Сейчас уже и не помню
цель этого аукциона --  то  ли  на  подарки солдатам на фронт (ведь еще шла
война),  то  ли для сирот и  вдов погибших солдат.  Мне поручили вести этот
аукцион.
   Когда  я  написал  об этом в одной из своих книжек, то получил письмо, в
котором   читатель  упрекал  меня  в  легковерии.  У  кандалов  Котовского,
сообщалось в письме, совсем другая судьба.
   Что  ж,  может  быть.  Если  у  лейтенанта  Шмидта  могло  быть  столько
"сыновей", то что же говорить о кандалах Котовского...
   К  сожалению,  больше  я  Котовского не  встречал  и  не  мог  проверить
подлинность кандалов.  Только слышал о его военных подвигах,  знал,  что он
был  великолепным кавалерийским командиром.  И  однажды с  глубокой грустью
узнал о  его трагической смерти от пули негодяя и предателя.  Этот человек,
которому по  складу его характера если уж  суждено было погибнуть,  то  как
бойцу на  поле боя,  в  сражении,  в  атаке,  а  погиб он от предательского
выстрела...

ВРЕМЯ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

                       Установилась Советская власть.
                  Мысль, как жить дальше, не мучила меня.
            Я это хорошо знал. В единстве с теми, кто трудится.
                         Поэтому роли, роли, роли.


   Я  не помню точно,  в  какой день 1917 года в Одессе произошло восстание
рабочих. Революционная организация "Румчерод", возникшая еще при Керенском,
призвала одесский пролетариат к  восстанию.  Рабочие заводов Анатра,  Гена,
Шполянского вышли на улицы с оружием в руках,  чтобы выгнать белогвардейцев
и петлюровцев и установить в Одессе Советскую власть.
   Так  получилось,  что  некоторые события этого  дня  проходили через мою
квартиру, оказавшуюся в самом горячем месте -- на привокзальной площади. Мы
снимали две комнаты у  директора торговой школы,  здание которой находилось
как раз против вокзала. На вокзале же сосредоточились отступающие защитники
недолговременного правительства,  и  рабочие  отряды  вели  наступление  на
здание вокзала.
   На рассвете неожиданно началась стрельба.  Били по окнам,  и  через наши
комнаты стали пролетать пули.  Мы  сидели на  полу,  под подоконниками,  не
совсем  понимая,  что  происходит.  Моя  маленькая перепуганная дочурка все
спрашивала:
   -- Папочка, а меня не будут завтра хоронить?
   Время от времени,  в  минутное затишье,  я выглядывал из окна,  следя за
ходом  боя.   Мне  было  видно,   как  из-за   угла  дома,   что  стоял  на
противоположной стороне, выглядывала винтовка и голова стрелявшего молодого
парня.  После каждого выстрела он улыбался --  и  голова исчезала.  Вот она
появилась в  четвертый раз,  но  улыбка  так  и  не  расцвела --  не  успев
выстрелить,  он  тяжело,  всем телом повалился вперед.  Винтовка скользнула
дальше,  словно стараясь доделать то, что не успел сделать ее хозяин. Но по
земле протянулась другая рука и притянула винтовку к себе...
   Вдруг в  наружную дверь нашего дома,  в которую никто никогда не ходил и
которая изнутри была  завалена разными ящиками,  всяким барахлом и  запасом
картошки,  раздался требовательный и торопливый стук. Осторожно я подошел и
прислушался.  Стук раздался снова. Но как можно было определить, кто это? Я
крикнул обычное, что кричат на стук в дверь:
   -- Кто там?
   -- Товарищ, пустите раненых.
   Слово "товарищ" подсказало мне,  что это были свои люди.  Но как открыть
дверь?  Я был один,  рядом со мной стоял только старик,  директор школы.  И
женщины. Я крикнул тем, за дверью:
   -- Сейчас,  погодите! -- И откуда только взялись у меня силы! Как пустые
картонки  начал  я  перебрасывать  ящики,  такие  тяжелые,  что  в  обычном
состоянии вряд ли бы смог сдвинуть их с места. Вот наконец все. Но дверь не
открылась --  много лет уже не открывалась и забухла. Тогда я уперся спиной
в противоположную стену и ногами вышиб эту огромную дубовую дверь.
   Внесли двух раненых.  Перевязочных средств не было.  Женщины побежали за
простыней, которую тут же разодрали на полоски. С невыразимой болью смотрел
я на раненых.  Хоть и был я недавно солдатом, но развороченное человеческое
тело видел впервые.
   Один из рабочих был ранен так, что ему уже никогда не было суждено иметь
детей. Увидев это, я растерялся и нелепо спросил:
   -- Товарищ, что же будет?
   А он убежденно ответил:
   -- Ничего, товарищ, буржуи за все заплатят.
   Наверно,  в  это  время  он  совсем  не думал о своем ранении, а я так и
остался в недоумении, пораженный его оптимизмом.
   К  утру  бой  закончился,  и мы, жена и я с дочкой на руках, вышли через
проломленную  дверь  и  пошли  по площади, усыпанной винтовочными гильзами,
которые  со  звоном  разлетались  от наших шаркающих ног. Была предутренняя
тишина,   неправдоподобная   после  этой  страшной,  гремящей  ночи,  после
выстрелов   и   стонов   раненых.   Тишина   была   нелепой,  непонятной  и
искусственной. И мне вдруг показалось, что мы в этой тишине одиноки, словно
на  земле  исчезли  все живые существа. Невольно я крепче прижал к себе мою
маленькую  дочь  и  зашагал  быстрей.  А  рядом  тоже  быстрее  зашагала  с
потупленными, почти закрытыми от страха глазами Леночка.
   Мы направлялись к моим родителям. Они жили на другой стороне города, где
было не так опасно. Так у папы с мамой мы и остались жить.
   Больших  боев  уже  не   было.   Но  неспокойное  время  приносило  одну
неожиданность за другой. Вдруг начали ходить по квартирам отряды матросов и
рабочих.  Они  отбирали излишки белья,  одежды  и  раздавали неимущим.  Это
называлось  "День   мирного  восстания".   Приходили  обычно  в   квартиру,
пересчитывали живущих и наличие одежды.  И оставляли по потребностям --  на
одного человека одно платье, один костюм, одну простыню, одно полотенце.
   Интересно,  что актеров и врачей не трогали.  Поэтому соседи нашего дома
несли к  нам свои вещи на  сохранение.  И  если бы отряды мирного восстания
заглянули ко мне в квартиру,  то, конечно, решили бы, что я и есть в Одессе
самый главный капиталист.


   Наверное,  можно рассказать о событиях той поры в строго хронологическом
порядке,  описать их  подробно и  обстоятельно.  Вряд  ли  мне  бы  удалось
справиться с  такой  задачей:  слишком я  был  молод,  слишком горячее было
время,   слишком  частой  смена  не  только  событий,   но  и  впечатлений,
переживаний и тревог -- человеческой памяти не под силу сохранить все в том
порядке, как оно происходило.
   Конечно,  можно было бы пойти в библиотеку,  познакомиться с материалами
тех  лет  и  по  ним восстановить события.  Но  тогда это уже будет не  моя
история,  не  мое время.  Я  же хочу рассказать историю,  как она проходила
через меня,  одного из  миллионов,  и  как  я  проходил через нее  вместе с
миллионами.
   Вскоре  после  Октябрьской революции Украину оккупировали немцы. Первое,
чем  они  ознаменовали  свой приход, это быстренько организовали украинский
престол  и  украсили  его  гетманом Скоропадским. Жизнь повернула на старые
рельсы.  В  театре  тоже.  Снова  появились антрепренеры и множество всяких
театров и театриков миниатюр, кабаре.
   Я  был  приглашен в  Киев,  в  театр  миниатюр,  который носил  название
"Интимный".  В  Киев ехал с  охотой --  я  никогда еще там не  был.  Пожил,
походил, огляделся и решил, что Одесса все равно лучше.
   Конечно,  приходилось выступать и  с  прежним репертуаром,  но я  считал
делом своей актерской чести постоянно обновлять программу,  несмотря ни  на
какие события.
   На этот раз я  придумал себе номер,  каких тогда еще ни у  кого не было.
Это  был  номер пародий и  имитаций.  Вспомнив свою  способность изображать
знакомых людей,  я выбрал несколько наиболее ярких актерских имен и устроил
"их"  маленький концерт.  Номер  назывался "От  Мамонта Дальского до  Марии
Ленской" и неожиданно имел большой успех.
   Что же это был за номер?
   Нет,  я не просто передразнивал забавные черточки известных артистов, но
старался схватить особенность их  дарования,  их  исполнительской манеры --
то, что в них нравилось мне самому и что будоражило воображение зрителя. Я,
может   быть,   только  чуть-чуть   преувеличивал  потрясающее  трагическое
глубокомыслие Мамонта  Дальского,  хитровато-простодушную манеру  Владимира
Хенкина,  смачную выразительность Якова Южного в его греческих рассказах, а
исполняя  душещипательную песенку,  старался  передать  блестящую шантанную
манеру певицы Марии Ленской.
   Эти шаржи были в  полном смысле дружескими,  я  не допустил бы в  них ни
одной  детали,  ни  одного  слова,  которые могли  бы  хоть  как-то  задеть
обожаемых мною таких разных и таких великолеп