Грянул  торжественный  марш,   и   весь   оркестр  продефилировал  между
столиками.  Тогда  из-за  стола  артиллеристов встал  пожилой  полковник  и
возмутился:
   -- Безобразие, приводить ночью в кабак военный оркестр.
   Князь Ниширадзе обиделся:
   -- Кто пьян, пусть идет домой спать.
   Полковник возмущенно дернул плечами и  демонстративно отвернулся.  Князь
снова отдал ту  же команду оркестру.  Взбешенный полковник вскочил,  за ним
вскочили  другие  офицеры,  все  они  ринулись к  Ниширадзе --  и  началась
"гражданская война" местного значения.
   Больше всего досталось капитану,  случайно забредшему в бар. Он сидел на
нейтральной территории, на которой как раз и сошлись противники. Его били и
те и другие.
   Одно  "удовольствие"  было  стоять в стороне и наблюдать, как ведут себя
"сыны"   добровольческой  армии,  как  колотят  они  друг  друга  кулаками,
бутылками,  тарелками -- чем попало. Больше всех переживал Морфесси -- ведь
офицеры  били  его  посуду  и  ломали его мебель. Поэтому он потихоньку, по
одному  отделял дерущихся от общей массы, выпроваживал в вестибюль и дальше
на улицу.
   Когда  бар  опустел,  я  увидел в  углу  избитого капитана в  изодранном
мундире. Он нервно дрожал и плакал. Мне стало его жаль. Я поднес ему стакан
воды.  Но  в  эту минуту он  взглянул на  меня красными от  слез глазами и,
протягивая руку к стакану, прошептал:
   -- Проклятые жиды, за что они меня так!..
   Не  проронив  ни слова, я пронес мимо его дрожащих рук воду, вылил ее на
пол и ушел.
   Спустя несколько дней  после происшествия в  баре разнесся слух,  что  к
Одессе  приближается Красная Армия.  Белогвардейцы засуетились,  побежали с
чемоданами  на  пароходы.   Я   злорадно  смотрел  им  вслед  и   испытывал
удовольствие, видя их жалкими и ничтожными.
   Полки  красных ворвались в  Одессу вихрем,  и  этот  вихрь смел  в  море
остатки беляков.  Они  уже  не  дрались с  врагом,  они  дрались за  каждое
местечко на пароходе.  Корабли отшвартовывались без гудков,  посылая городу
густые клубы черного дыма, словно свою бессильную злобу.
   И  было  смешно  при  мысли,  что  все  "спасители" России уместились на
нескольких судах.  Скатертью дорога!  Но когда "дым" рассеялся,  оказалось,
что вместе с ними уехали Вертинский, Морфесси, Липковская и Кремер. Этого я
не ожидал.  Их поступок мне был непонятен и тогда уже показался нелепостью.
Ну да бог с ними,  мало ли что может сделать растерявшийся,  слабовольный и
не представляющий ясно что к чему человек.
   В   Одессе  снова  установилась  Советская  власть,   и   на   этот  раз
чувствовалось,  что надолго,  может быть,  навсегда. Это понимали все, даже
"короли" с Молдаванки, даже главный "король" -- Мишка-Япончик.
   Поняли и задумались, как им жить дальше.
   ...Небольшого роста, коренастый, быстрые движения, раскосые глаза -- это
Мишка-Япончик.  "Япончик"  -- за раскосые глаза -- его урканский, воровской
"псевдоним". Настоящая же его фамилия -- Винницкий.
   У Бабеля он -- Беня Крик, налетчик-романтик.
   У Япончика недурные организаторские способности и умение повелевать. Это
и  сделало  его  королем  уголовного  мира  в  одесском  масштабе.  Смелый,
предприимчивый,  он  сумел  прибрать  к рукам всю одесскую блатную шпану. В
американских  условиях  он,  несомненно, сделал бы большую карьеру и мог бы
крепко  наступить на мозоль даже Аль Капоне, знаменитому, как бы мы сказали
сегодня, гангстеру Нью-Йорка.
   У  него  смелая  армия  хорошо  вооруженных  Урканов.  Мокрые дела он не
признает.  При виде крови бледнеет. Был случай, когда один из его подданных
укусил его за палец. Мишка орал как зарезанный.
   Белогвардейцев не любит и даже умудрился устроить "на них тихий погром".
   По ночам рассылает маленькие группы своих людей по городу. С независимым
видом  они  прогуливаются перед  ночными кабачками,  и,  когда  подвыпившие
"беляки" покидают ресторан, им приходится столкнуться с Мишкиными "воинами"
и,  как правило,  потерпеть поражение. В резиденцию короля -- Молдаванку --
беляки не рискуют заглядывать даже большими группами.
   "Армия" Мишки-Япончика --  это  не  десятки,  не  сотни  --  это  тысячи
урканов.  У них есть свой "моральный" кодекс.  Врачей,  адвокатов, артистов
они не трогают или,  как они говорят, "не калечат". Обворовать или ограбить
человека этих профессий -- величайшее нарушение их "морального" кодекса.
   Возлюбленная уркана может заниматься проституцией, и это его не волнует.
Это --  профессия,  тут никакой ревности быть не может.  Но горе ей, если у
нее  будет случайная встреча не  за  деньги,  а  "за  любовь".  Это великое
нарушение "морального" кодекса.  И этого ей не простят.  Конечно, не всегда
возлюбленная или жена уркана -- проститутка. Бывают и другие варианты. Жена
-- помощник в работе.  Здесь многие достигли высоких результатов, превзойдя
своих мужей и  в  ловкости,  и  в  смелости,  а уж что касается хитрости --
нечего и говорить.
   Мишка-Япончик даже во  времена своего расцвета не  поднимался до  высот,
достигнутых задолго до него Сонькой-Золотой ручкой.  Как известно, под этим
именем "прославилась" Софья Блюфштейн.
   Мишка-Япончик --  король. И как для всякого короля -- революция для него
гибель.  Расцвет Мишки-Япончика падает  на  начало  революции,  на  времена
керенщины.   Октябрьская   революция   пресекает   его   деятельность,   но
белогвардейщина возрождает ее.
   И  вот  наступает  1919  год.  В  Одессе снова Советская власть. И перед
Мишкой  встает  вопрос: "быть или не быть?" Продолжать свои "подвиги" он не
может  --  революция  карает  таких жестоко. И Мишка делает ход конем -- он
решает  "пере коваться". Это был недурной ход. Мишка пришел в горисполком с
предложением организовать полк из уголовников, желающих начать новую жизнь.
Ему поверили и дали возможность это сделать.
   Двор  казармы  полон.   Митинг  по   случаю  организации  полка.   Здесь
"новобранцы"  и  их  "дамы".   Крик,   хохот  --   шум  невообразимый.   На
импровизированную трибуну поднимается Мишка. Френч, галифе, сапоги.
   Мишка пытается "положить речь".  Он даже пытается агитировать,  но фразы
покрываются диким хохотом,  выкриками,  и  речь превращается в диалог между
оратором и слушателями.
   -- Братва! Нам выдали доверие, и мы должны высоко держать знамя.
   -- Мишка! Держи мешок, мы будем сыпать картошку.
   -- Засохни.  Мы  должны доказать нашу  новую  жизнь.  Довольно воровать,
довольно калечить, докажем, что мы можем воевать.
   -- Мишка! А что наши бабы будут делать, они же захочут кушать?
   -- А воровать они больные?
   Мишка  любит водить свой  полк  по  улицам Одессы.  Зрелище грандиозное.
Впереди  он  --  на  серой  кобыле.  Рядом  его  адъютант и  советник Мейер
Герш-Гундосый.  Слепой на один глаз,  рыжебородый, на рыжем жеребце. Позади
ватага "перековывающихся".
   Винтовки  всех  систем  --   со  штыком  в   виде  японских  кинжалов  и
однозарядные берданки.  У  некоторых  "бойцов"  оружия  вовсе  нет.  Шинели
нараспашку. Головные уборы: фуражки, шляпы, кепки.
   Идут как попало. О том, чтобы идти "в ногу", не может быть и речи. Рядом
с полком шагают "боевые полковые подруги".
   -- Полк, правое плечо вперед, -- командует Мишка.
   -- Полк, правое плечо вперед, -- повторяет Гундосый и для ясности правой
рукой делает округлый жест влево.
   Одесситы смотрят -- смеются:
   -- Ну и комедия!
   ..."Начал я.  Реб Арье Лейб,  --  сказал я старику,  -- поговорим о Бене
Крике.  Поговорим о  молниеносном его  начале  и  ужасном  конце".  --  Так
начинает свой рассказ "Как это  делалось в  Одессе" И.  Бабель.  Но  вот об
"ужасном конце" Бабелю с Арье Лейбом поговорить не удалось.
   Каков же был этот конец?
   Полк Мишки-Япончика был отправлен на фронт против петлюровцев,  недалеко
от Одессы.
   Люди,  лишенные чувства воинского долга,  не  знавшие,  что  такое труд,
привыкшие  к   паразитическому  образу   жизни,   не   смогли  проникнуться
психологией бойцов  за  будущее  счастье народа.  Это  им  было  совершенно
непонятно. В полку началось дезертирство. Одесса магнитом тянула их к себе.
   Хотел ли Мишка удержаться или нет --  трудно сказать.  Известно,  что он
явился  к  коменданту станции Вознесенск и  потребовал вагоны для  отправки
своей "армии" в Одессу.  Он даже нашел предлог:  в Одессе,  мол,  готовятся
какие-то беспорядки,  и он должен быть там,  чтобы защищать жителей родного
города.
   Комендант ему отказал.
   Между ними возник горячий спор, во время которого Мишка хотел прибегнуть
к оружию. Но комендант обладал более быстрой реакцией и разрядил свой наган
быстрее.
   Это и был "ужасный конец" Мишки-Япончика.
   Есть и другие варианты конца Мишки.  Мне же кажется,  что этот --  самый
правдоподобный.
   Итак,  в Одессе навсегда установилась Советская власть.  Мысль, как жить
дальше,  не мучила меня.  Я  это хорошо знал.  Не потому,  что у  меня были
какие-то  философские концепции  или  твердая  политическая программа.  Мой
бунтарский характер,  мой веселый нрав,  моя жажда постоянного обновления и
внутреннее,  стихийное  единство  с  теми,  кто  трудится,  --  безошибочно
подсказали мне дальнейшее направление моей жизни.
   К  тому  же  эстрада  недаром  считается  самым  злободневным жанром. Уж
кто-кто,  а  артисты  эстрады  заботу или, говоря языком библейским, "злобу
дня"  должны знать отменно. Как и во всех группах общества, здесь были люди
разных  убеждений,  свои  "белые"  и  "красные",  и  здесь  это  даже резче
обозначалось,  чем в театре, где долгое время можно спокойно "скрываться" в
классическом  репертуаре,  петь  в "Пророке", "Травиате", играть в "Осенних
скрипках"  и  старательно  не  замечать,  что зрители жаждут взрывов совсем
других чувств.
   Но  и  на  эстраде,  как во всех других областях жизни,  люди по-разному
относились к  тому,  что  совершалось в  России.  Были  и  испугавшиеся,  и
растерявшиеся, и злобствующие, и просто непонимавшие, которым казалось, что
ничего больше не нужно,  раз рассказы о  теще исправно веселят публику.  Но
даже  и   такие  вскоре  поняли,   что  пора  "менять  пластинку".   Многие
приспосабливали свой репертуар грубо, неумело, откровенно, может быть, даже
спекулируя, меняли цвет с быстротой хамелеонов. Многие задумывались об этом
по-настоящему.
   Размышляя о бегстве, допустим, Изы Кремер, я где-то догадывался, что она
не  смогла бы отказаться от своих интимных песенок,  от любования роскошной
жизнью,  воспевания экзотики, от мечты о "далекой знойной Аргентине", о той
воображаемой Аргентине,  в  которой нет  никаких революций и  где  ничто не
мешает "наслаждаться" жизнью.  То  же  самое для Вертинского,  воспевавшего
безысходность и отчаяние, "бледных принцев с Антильских островов", -- новая
действительность,  разрушавшая выдуманные миры,  где  "лиловые негры подают
манто", была не только неприемлема, но и враждебна.
   А лихие тройки,  рестораны и кутежи, последняя пятерка, которая ставится
на  ребро,  --  все то,  о  чем пел в  цыганских романсах хорошим баритоном
Морфесси, -- все это было напоминанием того, что потеряли прожигатели жизни
и за что они теперь ожесточенно сражались.
   Я  выступал  с  этими  людьми  на  одной  эстраде, бок о бок. Я ценил их
мастерство,  но  никогда  не  стремился  им подражать -- подражать я вообще
никогда  никому  не  стремился.  А  заунывная  манера  исполнения  была мне
органически  чужда, может быть, по все тем же свойствам моего человеческого
характера.  Больше  того,  мне  хотелось  быть их антиподом. Сочный бытовой
юмор,  пусть  иногда грубоватый и фривольный, не пускал в мои песенки, тоже
подчас грустные, изломов и изысков, любования и наслаждения своей болью.
   Время --  великий преобразователь.  Вертинский вернулся,  и в его песнях
появились иные интонации,  пришедшие с пониманием, хоть и запоздалым, того,
что произошло на его земле.  В них появились ирония,  сарказм, насмешка над
мелкостью того, что им прежде воспевалось, что ему самому нравилось.
   Мой выбор произошел как бы сам собой.
   Вместе  с  Игорем  Владимировичем Нежным, моим старым другом, мы создали
небольшую  труппу  и начали регулярно давать концерты в воинских частях, на
агитпунктах, в солдатских казармах. Приказ по 63-й бригаде войск внутренней
охраны  республики  превращал  нас  во  фронтовую  артистическую  бригаду и
зачислил на красноармейское довольствие.
   Что такое взволнованный зал, крики "бис" и "браво", я знал очень хорошо.
Но  только теперь, разъезжая в вагоне, на котором красовалась необычная для
кабаретного  артиста  надпись  "Первый  коммунистический  агитпоезд" -- так
официально  именовал  политотдел нашу группу, -- только теперь узнал я, что
такое  настоящие,  сердечные улыбки, смех и рукопожатия. Я чувствовал, хотя
тогда, может быть, еще и не смог бы объяснить, особую атмосферу зрительного
зала. Наверно, ее создавало то боевое настроение, с каким зрители заполняли
его  ряды, оружие в их руках и их готовность в любую минуту ринуться в бой.
Согласитесь,  что  это  настроение  отличается от настроения людей, которые
пришли  в  театр поразвлечься. Актеры народ чуткий, и я, конечно, не мог не
уловить  этой  разницы.  Я  с  удивлением и радостью чувствовал, что во мне
поднимается  волна  любви  к  этим людям и боль при мысли, что, может быть,
половина из них не придет на мое следующее выступление.
   В  те  молодые  годы  я  редко  уставал,  силы и энергия рвались из меня
неудержимо,  но неустроенный вагонный быт, частые переезды утомляли и меня.
Однако  готовность  выступать  перед  красноармейцами  никогда  во  мне  не
угасала:  я видел, что мои выступления нужны не для развлечения от скуки, а
для  дела  --  уставшие  в  боях  люди  на  глазах  обретали бодрость духа,
распрямляли плечи и разражались оживляющим смехом.
   Однажды,  едва  мы  успели прилечь после  очень трудного дня,  как  меня
разбудили голоса,  раздававшиеся в вагоне.  Я прислушался и понял, что речь
идет о  каком-то новом выступлении,  но голос нашего "предводителя" Нежного
звучит не то что бы нежно,  а как-то нерешительно.  Разодрав глаза, я вышел
взглянуть, что там происходит. Выяснилось, что срочно требуется концерт для
ожидающего отправки на фронт воинского подразделения.
   -- Но ведь все артисты только что легли,  был такой трудный день, просто
рука не поднимается будить их,  --  с  сокрушением заключил свое объяснение
Нежный.
   -- И не будите! -- сказал я, зевнув напоследок.
   -- Значит, концерта не будет?
   -- Будет концерт!
   -- Без артистов?
   -- Они все здесь!  --  рассмеялся я и стукнул себя отважно в грудь, чуть
повыше солнечного сплетения. -- А ну, пошли, товарищи!
   Внутри у  меня словно костер развели,  я  был готов исполнить все номера
всех артистов,  которых когда-либо,  где-либо видел,  не говоря уж о  своих
собственных и номерах нашей бригады.
   Такой концерт я  давал впервые --  вот где пригодились мои способности к
импровизации,  трансформации и  имитации.  Я  уходил в  одни кулисы веселым
куплетистом,   а  из  других  выходил  серьезным  рассказчиком,   упархивал
танцором,  а выплывал задушевным певцом, я пел арии из оперетт, играл сцены
из водевилей, я читал монологи и стихи, я изображал оркестр и хор, солистов
и дирижера --  одним словом,  моноконцерт. Никогда в жизни я еще не получал
таких аплодисментов,  но никогда в  жизни и не испытывал такого наслаждения
от своего выступления.
   Такими порывами и незабываемы дни творческой юности!
   Совместная жизнь и  работа в  агитпоезде укрепили нашу  дружбу с  Игорем
Нежным,  и  когда  боевые  события стали  подходить к  концу,  когда  стала
наступать мирная жизнь и мы вернулись в Одессу, то решили вместе пробраться
в  Москву  --  поискать  нового  счастья.  Мое  первое,  не  очень  удачное
единоборство с  московским зрителем не очень обескураживало меня.  Меняются
времена, а с ними и зритель.


   Теперь,  когда можно облететь вокруг земного шара за  какой-нибудь час с
лишним,  представить себе,  как можно ехать из Одессы в  Москву две недели,
конечно, трудно. Но мы ехали.
   Какие  могут  быть  претензии к  расписанию поездов,  к  железнодорожной
точности! Все это мелочи. Главное -- влезть в вагон. Мы с Игорем влезли.
   В  купе  набилось народу видимо-невидимо,  словно всем в  одну и  ту  же
минуту приспичило куда-то  ехать.  Мешочники и  спекулянты лезли  уверенно,
опытно  и  ни  с  кем  не  церемонились.  Они  забивали своими  тюками  все
пространство купе,  ставили их не только что на ноги,  но и на головы -- не
на свои,  конечно.  Было не продохнуть. Увещевательных слов и просьб они не
понимали. И тогда мы с Игорем, перемигнувшись, взялись разыгрывать комедию.
   Я  вдруг начал подергиваться,  а  потом с  искаженным лицом и  безумными
глазами пристально разглядывал соседей и  тянулся пальцами к  их  лицам.  А
Нежный за моей спиной,  вертя пальцем у лба,  давал всем понять,  что везет
сумасшедшего.
   Когда я  замечал,  что кто-нибудь начинал стоя дремать --  упасть ведь в
такой давке было невозможно,  -- я диким голосом выкрикивал: "Ой, чудо!" --
и  все  вздрагивали.  После  нескольких таких "чудес" наиболее слабонервные
уходили из  купе,  освобождая жизненное пространство.  Наконец мы с  Нежным
остались вдвоем.  А  ночью,  когда и я засыпал,  он время от времени дергал
меня за ногу, чтобы я снова выкрикивал свое заклинание -- для профилактики,
так сказать. "Чудом" мы и добрались до Киева.
   В Киеве сделали привал --  решили посмотреть,  как он живет, и как в нем
живется. Киев жил так же, как Одесса, -- тяжело и голодно.
   Вечером мы отправились в рекомендованное нам местной интеллигенцией кафе
под  странным  названием  "ХЛАМ",   что  означало  "Художники,  Литераторы,
Артисты, Музыканты". В этом кафе, как и в других, ни спаржей, ни омарами не
кормили --  морковный чай с  монпансье.  Черный хлеб посетители приносили с
собой.  Самой  главной достопримечательностью этого  кафе  была  надпись на
фронтоне: "Войдя сюда, сними шляпу, может быть, здесь сидит Маяковский". Мы
вошли и сняли шляпы, хоть Маяковского здесь и не было... наверное, никогда.
   С  Маяковским я  встретился позже и  совсем в  другом месте --  об  этой
встрече я расскажу в свое время.
   В Киеве задерживаться не было смысла,  и, немного передохнув, мы двинули
на Москву.
   Я хорошо помню наш приезд. Заснеженная, холодная, голодная Москва января
двадцать первого года.  Худые  люди  тянут деревянные саночки,  на  которых
лежит какая-то  скудная кладь:  пара поленьев,  мешок с  какой-то рухлядью,
могущей служить дровами, иногда краюха хлеба, завернутая в тряпицу.
   Боже мой,  нынешние молодые люди!  Если бы вы все это видели, если бы вы
смогли почувствовать все,  что чувствовали тогда мы,  может быть, вы сумели
бы  по-настоящему  оценить  те  перемены,  те  великие  свершения,  которые
произошли в  нашей стране!  Сравнение не  доказательство,  но  убедительный
аргумент.
   И я был совсем не похож на себя сегодняшнего -- худ, мускулист, голоден,
безмерно оптимистичен и весел.  Ни голод, ни холод не могли испортить моего
настроения.
   Прямо с  вокзала я  уверенно направился к  Никитским воротам,  в  театр,
который назывался "Теревсат" --  "Театр революционной сатиры". Он помещался
в нынешнем здании Театра имени Маяковского.  Я знал,  что там есть режиссер
Давид Гутман.
   Я  знал о  Гутмане,  но не знал самого Гутмана.  Меня встретил невысокий
человек с несколько сгорбленной фигурой.  Глаза его светились юмором. И мне
очень понравились эти ироничные глаза.
   -- Вам нужны актеры? -- спросил я его.
   Он ответил:
   -- У нас их четыреста пятьдесят, а если будет еще один -- какая разница.
   -- Так этот четыреста пятьдесят первый буду я.
   -- Кто вы и откуда?
   -- Я Утесов, и я из Одессы.
   -- Что такое Утесов, я не знаю, но Одесса меня устраивает.
   -- А жить у вас есть где?
   -- У меня есть.
   -- А у меня что будет?
   -- А у меня будете