озяева цирка
приспосабливали нас,  мальчишек.  Особенно  тех,  кто,  как  я,  занимались
французской борьбой. Стоя у цирка, мы распространяли самые нелепые небылицы
и  всякие будоражащие фантастические слухи о "черных масках",  о борцах под
инициалами.   Вот  тут,   наверно,   и  проявились  впервые  мои  актерские
способности.
   Перед наивной (даром,  что одесской!) публикой разыгрывалась,  например,
такая сцена.
   На арену выходил человек в поддевке и,  обращаясь к арбитру Ярославцеву,
грозился положить на  обе  лопатки всех  участников чемпионата.  Ярославцев
спрашивал, кто он такой. Человек в поддевке громко отвечал:
   -- Кондуктор из одесского депа.
   Весь  цирк  требовал  немедленной схватки.  Но  Ярославцев притормаживал
события и объявлял,  что сегодня схватка состояться не может. Но вот завтра
против  кондуктора (которому  тут  же  присваивался псевдоним  Кондукторов)
выступит немецкий борец Шнейдер.
   Нечего  и  говорить,  что,  когда  новоиспеченный Кондукторов выходил из
цирка, его окружала толпа. Вот тут и начиналась моя роль.
   -- Ваня,  --  говорил я с типичным молдавским акцентом,  --  ребята ждут
тебя в депе.  Идем, я покажу тебе пару приемов. Бра руле и тур де бра. Ну и
парад против обратного пояса. И ты их всех перешлепаешь, как мешки.
   И  мы величественно и  нагло удалялись.  Кондукторов же был не кто иной,
как известнейший в то время борец Иван Чуфистов.
   Играя эту роль,  я  вовсе не думал,  что буду актером --  я просто валял
дурака.


   Несмотря на то,  что я буквально рвусь на части, стараясь везде поспеть,
мне  кажется,  что годы тянутся нестерпимо медленно и  что конца моей учебе
никогда не будет.  Потеряв терпение,  я самолично поторопил этот конец. Как
это случилось,  вы  уже знаете --  это был уникальный в  моей жизни случай,
когда мне помогла религия.
   Отлученный от  училища,  я  недолго ломал голову над  своим будущим и...
определился "артистом" в балаган к Бороданову.
   Я  давно уже крутился около его предприятия на  Куликовом поле.  Иногда,
употребив небольшую сноровку, удавалось проскользнуть и внутрь -- и тогда я
наслаждался ловкостью и  силой его  артистов и  самого господина директора,
который рвал цепи, ломал подковы, одним ударом руки вбивал гвоздь в толстую
доску и  боролся,  побеждая всякого,  кто дерзал его вызвать.  Ну разве мог
такой человек не показаться мне необыкновенным?!
   Я так и лез ему на глаза,  чтобы только обратить на себя его внимание. И
однажды мне действительно удалось поразить его.
   Как-то, пробравшись к нему на конюшню и указывая на единственную лошадь,
я с самым серьезным видом изрек:
   -- Полукровка.  -- Видя, что Бороданов смотрит на меня, обратился к нему
таким тоном, словно мы с ним всю жизнь были знакомы:
   -- Иван Леонтьевич,  вот сегодня Бирюков покупал гнедую коняку.  Вот это
да!
   -- А ну,  малец,  --  оживился Бороданов,  -- сбегай, посмотри, купил он
коня или  нет.  --  Борода-нов  был  побежден,  и  с  этого дня  я  получил
разрешение посещать балаган бесплатно.  А  через  несколько дней,  подозвав
меня к себе, он неожиданно спросил:
   -- Поедешь со мной работать?
   Нечего  и  говорить,  с  каким  ошеломленным лицом,  с  какими  сияющими
глазами, с каким трепещущим сердцем выслушал я этот вопрос.
   -- Поеду!  -- не задумываясь ответил я. И в этот момент все отступило на
задний план --  и отец,  и мать, и семья. Передо мной ослепительно блеснула
свобода.  И избавление от вечных сетований на то, что я не учусь -- это уже
становилось  невыносимым.  А  тут  "необыкновенный" человек  принимал  меня
таким,  каков  я  был.  Да  что  там!  --  своим  небольшим  образованием я
производил  на  Бороданова  и  его  неграмотную  труппу  впечатление  юного
академика,  не меньше.  Шутка ли сказать,  я  знал,  где Большая Медведица,
знал,  как найти Полярную звезду и, значит, путь к Северному полюсу. Только
я до сих пор не понял,  зачем Бороданову был нужен этот путь,  не собирался
же он ставить там свой балаган!
   Кроме того,  я умел писать.  Не очень грамотно,  но умел.  Этого было за
глаза довольно --  и наши пути скрестились. Теперь я говорю: "К счастью, не
надолго". Но все-таки это именно в его балагане я вкусил сладость свободы и
самостоятельности.
   У  Бороданова я  работал на  кольцах,  на трапеции,  выступал рыжим,  но
главным  образом  --  на  раусе.  Тут  приходилось  импровизировать  вокруг
нескольких веками отобранных речевых оборотов:
   --  Господа почтенные, люди отменные, билеты берите. Заходите! Смотрите!
Удивляйтеся!  Наслаждайтеся! Чем больше платите, тем лучше видите! -- и так
далее  и  тому  подобное.  Да  теперь  и профессии такой уже нет. А жаль...
Некоторым  театрам,  билеты  которых  продают в нагрузку, она была бы очень
кстати.
   Итак, я мечтал о вольной жизни, жаждал свободы -- и получил ее.
   Но после того, как я побродил с балаганом по таким бедным местечкам, что
о  них  даже  сложился  анекдот:  еврей,  предлагая  Ротшильду  бессмертие,
советовал  ему  переселиться  в   Касриловку  и  перенести  туда  все  свои
богатства,  заводы и  банки --  потому что  еще  не  было  случая,  чтобы в
Касриловке умер хоть один миллионер,  -- после того, как я поспал на соломе
и  посидел  впроголодь,  то  и  пол-яблока  на  десерт  стали  казаться мне
королевским яством.
   К  тому же оказалось,  что для несозревших юнцов преждевременная свобода
может быть опасна. -- Ибо... я чуть было не женился.
   Это  было в  Тульчине.  Я  смутно припоминаю сейчас его  кривые улички и
базарную площадь,  над  которой плыли  облака  пыли.  Ребятишки гонялись за
петухами,  норовя вырвать цветные перья,  а  в  непросохшей луже неподвижно
лежали тучные свиньи...
   Своих  оркестрантов  у  нас  не  было,  и  Бороданов находил их обычно в
городе. В Тульчине единственный оркестр был представлен семьей Кольба: отец
и  сын.  Молодой  Кольба,  юноша  примерно  моих  лет,  играл на скрипке, а
полуслепой старик аккомпанировал ему... тоже на скрипке.
   Уже  на  другой день  молодой Кольба предложил мне  переехать к  ним  на
полный пансион. За двадцать копеек мне был обещан ночлег и кормежка в кругу
семьи. И как пишут в старинных романах, я не заставил себя долго просить --
поселился у них.
   Надо же было так случиться... Я заболел воспалением легких. Семья Кольба
отнеслась ко мне с  большим сочувствием.  Ухаживала за мной их единственная
дочь Аня,  девушка лет семнадцати.  Она не  отходила от  моей постели ни на
минуту.
   На другой день Бороданов, заметив мое отсутствие, спросил у старика:
   -- Где Ледя?
   -- Леонид Осипович заболел, он весь горит.
   -- Ничего,  выдержит,  --  ответил равнодушно господин директор,  --  он
крепкий.
   Болезнь проходила, я выздоравливал, но Бороданов не стал меня дожидаться
и однажды, подняв свой табор, пошел бродяжничать дальше, на юг.
   Как-то раз мать Ани подошла ко мне и сказала:
   -- Вам  уже  немало  лет,  молодой  человек  (я  говорил всем,  что  мне
двадцать), не пора ли подумать о семье.
   -- У меня в Одессе мать, отец, сестры, брат...
   -- Да,  да,  да,  --  говорила она,  убирая со стола,  -- в Одессе у вас
семья,  но  у  вас  там нет жены.  А  время подошло!  Я  бы  вам предложила
невесту...  Возьмите мою Аню!  Хорошая дочь и  хорошая девушка.  И  хорошее
приданое: сто рублей, портсигар и серебряные часы от дедушки.
   Я  растерялся...  Перед семьей Кольба я  в таком долгу,  а отблагодарить
нечем... И я согласился. С этого дня меня стали называть женихом.
   Совсем поправившись,  я сказал,  что мне надо поехать в Одессу, получить
согласие родных, привезти свой "гардероб".
   При  этом слове мамаша Кольба пришла в  восторг --  она  не  знала,  что
значит "гардероб", но зять, произносящий такие слова, внушал уважение.
   -- Но как ехать? Бороданов увез мои деньги.
   -- А сколько вам нужно, Леонид Осипович?
   -- Рубль семьдесят.
   Это была стоимость проезда от Тульчина до Одессы четвертым классом.
   Наступил день отъезда.  Старик уговорил местного возницу Сендера отвезти
меня бесплатно на вокзал.
   -- Все мы люди -- братья, -- сказал ему Кольба, -- и когда наступит день
свадьбы вашего сына,  вы без меня не обойдетесь.  Я вам скажу по секрету --
этот молодой человек жених моей дочери.
   Мамаша  Кольба выстирала мою  единственную смену  белья,  изготовила для
меня пять огромных котлет и  дала денег на дорогу.  Я расцеловался с Аней и
вышел из дому.
   -- Садись, жених! -- деловито крикнул Сендер.
   Лошади тронулись.  Поднявшееся облако пыли скрыло из  виду семью Кольба.
Скрыло навсегда.
   Впрочем, нет, не навсегда...
   В  суете встречи,  в  разговорах с  отцом о  моей дальнейшей судьбе и  в
приготовлениях к отъезду в Херсон,  потому что отец решил,  что торговать в
лавочке у  дяди Ефима --  мое  прямое занятие,  я  позабыл и  свою недавнюю
болезнь,  и город Тульчин,  и Аню Кольба. Но она не забыла меня. Чуть ли не
каждый день я получал письма, начинавшиеся всегда одним и тем же стишком:

   "Лети, мое письмо,
   К Ледичке в окно,
   А если неприятно,
   Прошу прислать обратно" --

   и  заканчивавшиеся  одним  и  тем  же  рефреном: "Жду ответа, как птичка
лета".  Что  было делать? Писем обратно я не отсылал, но и отвечать не знал
что.
   Прошло  много  лет.  Приехав  как-то  в  Киев,  я  зашел  с  приятелем в
кафешантан на Крещатике.  Час был поздний, посетителей было мало, поэтому я
сразу  обратил  внимание на  красивую женщину,  у  которой из-под  шляпы  с
широкими полями живописно выбивались пряди каштановых волос.
   Обратил на нее внимание и мой приятель.
   -- Удивительно,  --  сказал  он,  --  весь  вечер  просидеть  одной.  Не
пригласить ли ее к нашему столу?  -- Я тут же встал, подошел к незнакомке и
сказал:
   -- Простите за  смелость,  но  мы  будем  рады,  если  вы  составите нам
компанию.
   Незнакомка взглянула на  меня  и  серьезно,  медленно,  словно обдумывая
каждое слово, ответила:
   -- Я  могу принять ваше предложение,  но  при  условии:  стоимость моего
ужина не должна превышать одного рубля семидесяти копеек.
   -- Почему? Почему рубль семьдесят, а не три сорок?
   -- Каприз...
   Она  села  за  наш  стол и,  выбирая в  меню что-нибудь именно на  рубль
семьдесят,   как-то  странно  и  многозначительно  посмотрела  на  меня.  Я
почему-то смутился. И недовольно произнес:
   -- Ну к чему такая мелочность!
   -- Это не мелочность. Эта сумма для меня многое значит... -- и она снова
пристально посмотрела на меня... -- Вы бывали когда-нибудь в Тульчине?
   -- Бывал...
   -- Вы Ледя?
   -- Да. -- Она расхохоталась:
   -- Так вы -- мой жених. Я -- Аня Кольба...
   На  следующий  день  я  узнал,  что моя "невеста" стала исполнительницей
цыганских романсов и выступает в этом кафешантане.


   Случайность может перевернуть всю жизнь --  я  убеждался в  этом не раз.
Сколько их,  этих  важных случайностей,  было  на  моем пути.  Недаром ведь
считается,  что за  случайностью скрывается необходимость.  Не повстречай я
однажды артиста Скавронского на берегу Черного моря --  кто знает,  стал ли
бы я актером?  Нет,  все-таки,  наверно,  стал бы,  но каким-нибудь другим,
более затяжным, окольным путем. Эта встреча лишь ускорила события.
   Довольно странная фигура -- артист Скавронский. Его самого давно уже нет
на свете,  вряд ли остались и  близкие,  так что и  обидеться будет некому.
Актер  он  был  плохой.   Я  даже  не  понимаю,  почему  он  стал  актером.
Неповоротливый,  весь  какой-то  сжатый,  и  говорил  он  каким-то  сжатым,
невыразительным  голосом,   манерно   выговаривая   слова.   На   абсолютно
неподвижном,  как  маска,  лице  шевелились одни  лишь  губы.  Выручал его,
пожалуй, только высокий рост.
   Как ни странно,  тогда и  для таких находилось место на сцене.  Впрочем,
находится порой и  теперь.  А  человек он был хороший,  добрый.  И  даже не
завистливый,  как  большинство плохих актеров.  Милый мой Скавронский,  вас
давно уже нет на свете, но, ей-богу, я помню вас со всеми вашими актерскими
недостатками и человеческими достоинствами. Спасибо вам.
   Вообще-то  его  фамилия  была  Вронский. Но вдруг в Одессу из Петербурга
приехал  великолепный  актер  Василий  Вронский  и создал вместе с фарсовым
артистом Михаилом Черновым комедийно-фарсовый театр. Успех этого театра был
огромен.  Тонкий,  изящный  Вронский  и  безмерно толстый Чернов составляли
великолепную  контрастную  пару. Одесса просто сошла с ума. Особенно любили
их в пьесе "Поташ и Перламутр".
   Мой  Вронский  оказался в  той  же  труппе,  и  ему  предложили поменять
фамилию.  Он  сделал это  без  возражений,  изящно добавив к  своей фамилии
приставку "Ска". Получилось тоже красиво -- Скавронский.
   А вы знаете, как я стал Утесовым?
   Когда  Скавронский впервые  пригласил меня  сыграть в  дачном  спектакле
водевиль "Разбитое зеркало", он спросил:
   -- Как вы хотите называться?
   Этот  неожиданный вопрос не  удивил меня  --  тогда  очень  часто  люди,
приходя на  сцену или  в  литературу,  брали красивые и  романтичные имена.
Вопрос не удивил меня, но взбудоражил.
   Действительно,  как же  я  хочу называться?  Да  уж как-нибудь красиво и
возвышенно.
   Зная  историю с  "переделкой" Скавронского,  я  решил  взять себе  такую
фамилию,  какой никогда еще ни  у  кого не  было,  то есть просто изобрести
новую.  Естественно,  что все мои мысли вертелись около возвышенности. Я бы
охотно стал Скаловым,  но в Одессе уже был актер Скалов. Тогда, может быть,
стать Горским?  Но был в  Одессе и  Горский.  Были и Горев и Горин --  чего
только не было в  Одессе!  Но,  кроме гор и скал,  должны же быть в природе
какие-нибудь другие возвышенности.  Холм,  например.  Может быть, сделаться
Холмским или Холмовым.  Нет,  в этом есть что-то грустное, кладбищенское --
могильный холм...  Что же есть на земле еще выдающееся? -- мучительно думал
я,  стоя на Ланжероне и глядя на утес с рыбачьей хижиной.  --  Боже мой, --
подумал я, -- утесы, есть же еще утесы!
   Я  стал вертеть это  слово так  и  этак.  Утесин?  --  Не  годится --  в
окончании есть что-то простоватое,  мелкое, незначительное... -- Утесов? --
мелькнуло у меня в голове... Да, да! Утесов! Именно Утесов!
   Наверно,  Колумб,  увидя после трех месяцев плавания очертания земли, то
есть  открыв  Америку, не испытывал подобной радости. И сегодня я вижу, что
не  сделал  ошибки, ей-богу, моя фамилия мне нравится. И, знаете, не только
мне.
   Вот,  например, Степану Степановичу Макаревичу -- тоже. Никаких Степанов
Макаревичей! -- решил однажды он. Отныне родные и близкие и вообще все люди
на земле должны называть его не иначе,  как Леонид Утесов, -- и в двадцатых
годах  он  сделал  об  этом  публикацию  в   газете.   Валентин  Алексеевич
Серохвостов  тоже  решил  стать  Леонидом  Утесовым.   А   Жевжеку  Алексею
Яковлевичу подходит только фамилия Утесов,  а имя он оставляет свое. Тихону
же Федосову кажется, что фамилия Утесов лучше звучит с именем Евгений. Стал
бы уж заодно и Онегиным.  Оно как-то привычнее.  Все эти и множество других
газетных вырезок я храню до сих пор как забавные курьезы. К сожалению, дело
не всегда ограничивалось забавами.  Некоторые поменяли свою фамилию на мою,
чтобы удобнее было совершать неблаговидные,  а то и уголовные дела. Об этом
у меня тоже собрано немало газетных вырезок.
   В  "Правде"  в  конце  сентября 1936  года  в  отделе  происшествий была
напечатана заметка под заголовком "Авантюрист":  В  конце августа гражданин
Н.  В.  Николаев,  проживающий по Библиотечной улице в  доме N 18 (Москва),
познакомился на  улице  с  каким-то  человеком,  который  назвался артистом
Леонидом Утесовым.  Николаев пригласил нового знакомого к себе на квартиру.
Гость  остался  у  него  ночевать.  Проснувшись утром,  Николаев  обнаружил
пропажу ряда вещей. Гость скрылся.
   В ночь на 13 сентября с гражданином Имхницким (проживающим на Покровском
бульваре, Дом 5) произошла такая же история. Он познакомился на улице с тем
же "Утесовым" и стал его жертвой. Вор похитил у него пальто и скрылся.
   28  сентября,  проходя  по  улице,  гражданин Николаев случайно встретил
обокравшего его  авантюриста.  Вор был доставлен в  отделение милиции,  где
назвался Колосовым. У него отобрали часть похищенных вещей".
   Слава  богу,  авантюрист  был  разоблачен. А если бы этого не случилось,
Имхницкий  и  Николаев  до  конца дней своих были бы убеждены, что это я их
обокрал. И рассказывали бы об этом своим знакомым. А увидев меня на эстраде
и  "не  узнав", сказали бы: "Хорошо гримируется!" И кто знает... -- позвали
бы милиционера.
   Всегда  есть,   мягко  говоря,  излишне  доверчивые  люди,  которые  все
принимают за  чистую монету.  Это  они  рассказывали своим знакомым о  моих
бесчисленных похождениях и  вообще  считали,  что  моя  жизнь  --  сплошная
авантюра.  А  я за всю свою жизнь ни разу и в милиции-то не был,  разве что
когда получал или менял паспорт.
   О  таких "доверчивых" людях еще  в  1930 году Я.  Лерри писал в  журнале
"Красная  панорама"  следующее:  "Предсельсовета Пронькино Иван  Степанович
Кудаков рассказал нам некоторые подробности о хорошем малом Утесове:
   -- Эх,  и зда-аровый же черт! В потолок башкой упирается. А водку хлещет
чище  нашего попа.  Сороковку в  хайло и  --  не  отрываясь.  Сани на  себе
поднимает.  Актер что надо.  В Ленинграде,  сказывал,  окромя шинпанского и
селедок в рот ничего не брал. Такой воспитанный".
   Господи! И чего же я только не наслушался о себе за свою долгую жизнь! И
пьяница-то  я,  и  на сцену трезвый никогда не выхожу,  и  горло-то у  меня
искусственное,  и подстрелен-то я несколько раз при попытке к бегству. Были
даже люди,  которые рассказывали,  как я  умирал и  умер на их руках в 1955
году.
   Я понимаю, что, когда профессия держит тебя у всех на виду -- играешь ли
ты  на  сцене,  пишешь  ли книжки или сочиняешь музыку, -- ты всегда должен
быть  готов  к  тому,  что  далеко  не все будут к тебе благосклонны. Очень
многим ты будешь не нравиться, и они обязательно постараются довести это до
твоего сведения, не поскупятся даже на четыре копейки и напишут язвительное
письмишко, чтобы испортить тебе настроение. Но это бы еще куда ни шло. А то
ведь  выдумают  о  тебе какую-нибудь небылицу и пошлют ее в газету. Письма,
конечно,  не  напечатают, но сплетня уже гуляет. Ведь ходила же и, кажется,
ходит  до  сих  пор  выдумка  о  том,  что Утесов будто сказал со сцены: "Я
получаю  шестьдесят  тысяч, дочь -- пятнадцать, и ее муж инженер -- семьсот
рублей,  так  что кое-как живем". Каким тупицей надо быть, чтобы сказать со
сцены  такую  глупость. А ведь, представьте, и по сей день есть "очевидцы",
которые  уверяют,  что  они  сами  были  на том спектакле. Прямо по формуле
"врет, как очевидец".
   Так  было  испокон веку.  Есть даже старый одесский анекдот о  том,  как
встречаются два коммерсанта и один другому говорит:
   -- Вы знаете, Филипенко заработал на рыбе двадцать тысяч!
   А второй ему возражает:
   -- Во-первых,  не Филипенко,  а Сосюков,  а во-вторых,  не на рыбе, а на
пшенице, и в-третьих, не заработал двадцать, а потерял сорок.
   Вот так и со мной: я не получал шестидесяти, дочь не получала пятнадцати
и у меня никогда не было зятя инженера. Мой зять -- кинорежиссер. А сколько
он получает -- он мне не говорит, и я у него не спрашиваю.
   Время  идет,  техника  совершенствуется и  возникают новые,  современные
способы  дискредитации человека.  Летом  семьдесят первого  года,  когда  я
отдыхал в  подмосковном санатории,  очень милая женщина с радостной улыбкой
сказала мне:
   -- Леонид Осипович,  на днях я  получила оригинальный подарок.  Один мой
знакомый привез  мне  из  Ленинграда большую катушку магнитофонной пленки с
вашими  последними записями.  Там  записано  нечто  вроде  мальчишника,  на
котором  вы  рассказываете разные  истории  и  анекдоты  и  с  композитором
Табачниковым поете новые одесские