це "Континенталь" в
Киеве.  Вдруг швейцар принес мне телеграмму:  "Встречай девятого на вокзале
проездом Одессу везу посылку Лены. Софья". Софья -- это сестра жены.
   -- Какое сегодня число? -- спрашиваю Соколова.
   -- Десятое.
   -- Посмотри!  --  и  протягиваю ему телеграмму.  --  Значит,  вчера Соня
проехала через Киев.
   -- Не огорчайся и поезжай на вокзал завтра.
   -- Да зачем?!
   -- Если телеграмма могла опоздать на сутки, то поезд может опоздать и на
двое.
   Но остроумие его проявлялось не только в дружеских шутках, но и в делах.
   Одно   время   союз   работников  искусств  решил  провести  тарификацию
администраторов.  Предполагалось, что они должны делиться на три категории.
К  первой могли принадлежать только те всеобъемлющие чародеи,  которым было
по  плечу работать в  любом театрально-зрелищном предприятии.  Ко второй --
администраторы,  знающие  драматические и  оперные  театры.  К  третьей  --
знающие  эстраду,  цирк  и  другие  не  слишком  уважаемые начальством,  но
популярные у публики жанры.
   Специальная комиссия разъезжала по городам и  устраивала администраторам
экзамены.
   В Днепропетровске на экзамен явился Соколов.
   -- Вы,   кажется,  претендуете  на  первую  категорию?  --  спросил  его
председатель комиссии.
   -- Да, я претендую.
   -- В   таком  случае,   ответьте  на  следующий  вопрос:   вы  работаете
администратором драматического театра. Репетируется новая постановка, а для
декораций нужно двести метров полотна.  В  городе его  нет.  Что вы  будете
делать?
   Соколов  подошел  к  столу,  совсем  близко  наклонился  к  председателю
комиссии и очень любезно сказал:
   -- Это для вас -- нет, а для Соколова всегда найдется!
   После такого ответа не  дать  ему  первую категорию было  бы  величайшей
несправедливостью.
   В  тридцатых  годах  познакомился  я  с  администратором,  который  умел
окружить артиста таким вниманием, такой дружелюбной заботой, что работать с
ним    было    просто    радостью.     Тигран    Аветович    Тарумов    был
администратор-романтик.
   Однажды он привез наш оркестр в  Баку.  Придя утром посмотреть площадку,
на которой вечером нам выступать, я растерялся. Занавеса не было.
   -- Тигран, -- сказал я Тарумову, -- я не могу выступать без занавеса.
   -- Ледичка, -- сказал он, -- что ты беспокоишься? Нужен занавес -- будет
занавес.
   -- Но ты же не успеешь до вечера.
   -- Какое тебе дело! Ты хочешь занавес -- будет занавес.
   Я привык верить Тиграну.  Он никогда не обманывал.  Но вечером, придя на
концерт, я увидел, что занавеса нет.
   -- Тигран, -- сказал я с тревогой, -- занавеса нет...
   -- Дорогой, или ты мне веришь, или мы не друзья...
   Я  ничего не  мог понять и  был до  того озадачен,  что хоть от концерта
отказывайся.
   ...Да, занавес не был повешен, но занавес был.
   Заканчивая концерт,  я пел заключительную песню "Пока,  пока,  вы нас не
забывайте" и поднимал две сложенные руки,  как бы прощаясь с публикой. Этот
жест был одновременно сигналом для занавеса.
   Я поднял в прощальном приветствии руки и...  занавес появился.  Но какой
занавес! Из роз...
   Тигран  посадил  на  колосники двадцать мальчиков и дал каждому огромную
корзину  цветов.  Когда  я  поднял  руки, мальчики опрокинули эти корзины и
сверху   посыпался   занавес  из  цветов  непроницаемый.  Я,  мы  все  были
ошеломлены.  Ничего  подобного  я  и  представить  себе не мог. Я буквально
утопал  в  цветах. Пожалуй, за всю мою жизнь я не получил столько цветов на
сцене,   сколько   в   этот   на  всю  жизнь  запомнившийся  мне  вечер  от
администратора Тиграна Тарумова.
   К   сожалению,    сейчас   профессия   администратора   стала   какой-то
прозаической.  Может быть,  потому,  что теперь в администраторы часто идут
люди,  которым больше  некуда идти  и  которые ищут  легкий хлеб.  А  племя
администраторов-романтиков становится все  малочисленное.  Как важно актеру
быть уверенным,  что тебя выслушают,  постараются понять,  помогут выйти из
трудного положения, в которое часто ставит нас наш сложный быт.
   Когда-то  был  так  называемый Клуб  мастеров  искусств.  Закончив  свои
выступления,   мы  устремлялись  туда,   в   Старо-Пименовский,   в  уютный
подвальчик,  где было весело, где вам были рады и где было с кем пошутить и
с кем поспорить.
   Чтобы такой клуб мог  существовать,  нужен был человек,  вокруг которого
все это могло бы вертеться,  человек, умеющий понять психологию актера, его
желания,  его  нужду  в  общении.  Всеми  этими  качествами  обладал  Борис
Михайлович Филиппов.  Вот уж  истинный администратор-интеллигент!  Он  умел
актера слушать и понимать.
   Подвальчик со временем превратился в  большой,  а вернее,  в Центральный
дом  работников искусств,  в  ЦДРИ,  и  переселился на  Пушечную  улицу.  К
сожалению, там теперь Бориса Михайловича нет, о чем, я думаю, печалится все
московское актерство. -- Зато радуются литераторы, очень радуются приходу к
ним Бориса Михайловича.  Ах,  изменник! Но за все то хорошее, что он сделал
для нас, мы прощаем ему эту черную измену... и не взорвем Дом литераторов.
   Филиппов нас бросил, но у актеров остался Александр Моисеевич Эскин. Вот
уж кто никогда не откажет в  дружеской помощи и  в дружеском сочувствии,  в
поддержке.  И мне кажется,  что Эскин работает не директором,  а душой Дома
актера, родного дома актеров.
   Говоря   о   людях,   которые   помогали   мне   преодолевать  трудности
"легкомысленного моего искусства",  я  не имею права не сказать о человеке,
под чьим неустанным,  требовательным наблюдением я  находился целых полвека
-- в  самые активные и  трудные годы своих поисков.  У меня была жена-друг,
жена-советчик,  жена-критик.  Только не думайте, что я был многоженцем. Она
была едина в трех лицах, моя Елена Осиповна, Леночка. Она обладала одним из
тех замечательных качеств,  которые так необходимы женам артистов и которых
они часто,  к сожалению,  лишены,  -- она никогда не приходила в восторг от
моих успехов.
   Вот,  скажем,  кончается  очередная  премьера.  Успех большой, за кулисы
приходят  друзья,  знакомые,  говорят комплименты, жмут руки, восторгаются,
поздравляют,  целуют.  Поздравляют  и  ее  --  с  успехом  мужа.  Она  мило
улыбается, благодарит, а когда мы остаемся с ней вдвоем, я ее спрашиваю:
   -- Лена, ну как?
   Она спокойно говорит:
   -- Хорошо.
   -- И это все?
   -- Ну я же тебе говорю -- хорошо. Только в первом отделении ты поешь эту
песню... "Сон"... это плохая песня.
   -- Ну а вообще?
   -- Вообще --  хорошо,  но вот этот твой конферанс перед танцами -- очень
дешевая острота,  так  ты  мог острить,  когда был одесским куплетистом,  а
сегодня это стыдно.
   -- Ну это отдельные недостатки, это я исправлю, ладно, а вообще-то как?
   -- Вообще --  хорошо. Но финал надо изменить. Весь он притянут за волосы
и никак не вытекает из предыдущего.
   -- Ну а общее впечатление? -- откровенно выпрашиваю я похвалу.
   -- Общее впечатление хорошее. Но можно сделать еще лучше.
   И  я  всю  жизнь старался сделать так,  чтобы она безоговорочно сказала:
"Хорошо!"  К  ее  критике  я  прислушивался  больше,  чем  ко  всем  другим
рецензентам.  Может быть,  потому, что она действительно верила, что я могу
сделать лучше.
   И  однажды мне удалось добиться ее  безоговорочного признания,  но не на
эстраде, а совсем в другом жанре -- в стихах. Как поэта она меня никогда не
критиковала,  и  я  даже в  шутку стал называть ее "Наталья",  имея в  виду
Гончарову.  Когда же она и прозу приняла без поправок,  я начал называть ее
"Софья". Это была наша веселая игра, и мы оба от души хохотали.
   В начале нашей совместной жизни муж я был еще неразумный, сплошь и рядом
совершавший легкомысленные поступки.  Но она,  хозяйственная,  разумная, не
только умела  прощать мне  мои  шалости,  но  и  вообще более  основательно
смотрела  на  жизнь.   Предвидя  возможность  "черного  дня",  моя  Леночка
предусмотрительно спрятала на дно плетеной корзины, в которой хранилось все
наше  имущество,  гардероб и  всякие хозяйственные вещи,  и  которую я  при
переезде из города в город тащил на спине,  спрятала в нее золотую пятерку,
завязанную в маленький платочек.
   Однажды в  городе Большой Токмак я,  проходя по саду,  где находился наш
театр, увидел тир, зашел и... Поначалу все шло хорошо -- я попадал в цель и
получал призы:  оловянную пепельничку, блюдце, стаканчик и т. д. и т. п. --
и  все это богатство за тридцать копеек.  Расхрабрившись,  я решил поразить
мишень,  в которую еще никто никогда не попадал. Это был кружочек, не более
нынешней копейки,  причем на таком фоне, что разглядеть его было трудно. Но
зато  и  приз  полагался  солидный  --   портсигар.  Не  знаю,  был  ли  он
действительно   серебряный   или   только   похож,    но   выглядел   очень
соблазнительно.  Особенно  привлекала выбитая  на  крышке  голова  слона  с
вздернутым кверху хоботом.  Ах, как мне захотелось иметь этот портсигар. Но
денег уже не было.
   Я  бегом пустился к  нашему жилищу,  вошел в комнату.  Леночка спала.  Я
тихонько открыл соломенный "сейф",  сунул  руку  в  знакомый угол,  нащупал
платок с пятеркой, вынул его и помчался обратно в тир.
   Я стрелял и стрелял по злосчастной мишени,  не попадая в нее, пока вдруг
не услышал позади себя знакомый голос:
   -- Ах, вот ты где! Я так и думала. Ну пойдем, уже пора.
   Очевидно, вид у меня был невеселый.
   -- Что с тобой? -- спросила она.
   -- Ах, я прострелял много денег.
   -- Ну,  откуда у  тебя могло быть много денег!  Я  же знаю,  у тебя было
тридцать копеек. Неужели ты их все прострелял?
   -- Нет, много больше.
   -- Много больше! Да откуда у тебя могло быть больше?
   Сгорая от конфуза, я сокрушенно произнес:
   -- Леночка, я прострелял наши пять рублей.
   Она ничего мне не сказала. Но потом, в течение всей нашей жизни, когда я
совершал  какие-нибудь необдуманные поступки, иронически смотрела на меня и
говорила:
   -- Опять прострелял наши пять рублей?
   Я и сам человек по натуре незлой,  но ее любовь, ее безграничная доброта
к людям,  доброта активная,  деятельная, были мне всегда примером и многому
меня научили.  Я чувствовал, что в ее любви ко мне было много материнского,
заботливого,   самоотверженного.  Ведь  материнская  любовь  --  это  самое
сильное,  самое могучее,  что есть на свете. Я понял это однажды на примере
совершеннно неожиданном, но тоже происшедшем в нашей семье, поэтому я здесь
о нем расскажу.
   Был  у  нас  песик Кузя.  Маленький,  черненький скоч-терьер.  Кузя  был
необыкновенно симпатичная собака.  Был  он  по  натуре --  комик.  Все  его
поступки  производили впечатление,  будто  он  насмехается над  людьми.  Он
улыбался,  скаля свои белые зубы,  и как бы говорил:  "Люди,  я вас понимаю
лучше,  чем вы думаете,  чудаки вы,  люди". Мы очень любили Кузю. Но больше
всех любила его  домработница Катюша.  Была она  некрасива,  уже  немолода,
одинока и,  по-видимому,  не  знала ни восторга любви,  ни ласковой руки на
плече,   ни  вкуса  поцелуя,  ни  радостей  материнства.  И  вот  все  свои
невысказанные чувства Катюша перенесла на Кузю.
   Кузя был,  что называется, "первый человек" в доме. "Кузя еще не кушал",
"Кузя еще  не  гулял" --  с  самого раннего утра  можно было слышать жалобы
Катюши,  а если я говорил:  "Я тоже еще ничего не ел",  -- Катюша говорила:
"Подождете, вот накормлю Кузю, а потом и вас".
   Часто по вечерам мы сидели у  телевизора и  рядом с Катюшей всегда сидел
Кузя.  Катюша глядела на экран, поглаживала Кузю и комментировала Кузе все,
что видела.
   В этот вечер передавали программу из цирка.  Номера были великолепные, и
Катюша с  восторгом глядела на  экран.  "Смотри,  Кузя,  как  дядя прыгает.
Смотри, смотри, как тетя бросает шарики". Но вот на манеже появился клоун и
с ним собака.  Собака была довольно крупная и не очень породистая. "Смотри,
смотри,  Кузя,  какая  собачка",  --  сказала Катюша тоном,  которым обычно
говорят с  детьми.  Собака на  экране проделывала разные трюки  --  прыгала
через  обручи,   кувыркалась,  ходила  на  задних  лапах.  Все  это  Катюша
воспринимала с наивной радостью.
   Но вот клоун усадил свою собаку на табуретку и сказал:
   -- А ну, скажи "мама".
   Собака молчала.
   -- Ну, скажи "ма-ма".
   Собака отчетливо произнесла: "ма-ма".
   И вдруг я услышал плачущий, почти рыдающий голос:
   -- Боже мой, если бы Кузя мне сказал "мама", я бы ему всю жизнь отдала.


   Каждый мемуарист знает,  как трудно писать о своей жене -- о тех тонких,
интимных взаимоотношениях,  из  которых  порой  рождаются и  замыслы  новых
произведений,  и  решения отказаться от  чего-то  неверного,  недостойного,
случайного.  Но в то же время нечестно, по-человечески недостойно молчать о
человеке,  который так много,  хотя часто незаметно, ненавязчиво, исподволь
сделал для твоей творческой жизни,  помогал тебе в трудные моменты душевных
кризисов или просто подгонял в  работе.  Но как об этом написать?  Проза не
всегда годится --  она слишком буквальна.  И  вообще о своих чувствах часто
хочется не говорить,  а петь, петь без музыки -- тогда-то, наверно, у людей
и получаются стихи.  Да,  стихами об интимных вещах говорить удобнее всего,
как бы ни были они несовершенны.  Я  начал их писать поздно,  в  шестьдесят
лет,  писал о разном --  о конкретных событиях и размышления на общие темы,
выражал в  них боль и радость,  сомнения и разочарования,  но моя жена была
моей постоянной темой. А мы прожили с ней сорок девять лет!

   В любви своей остынуть не успев,
   На этой мысли я ловлю себя невольно,
   Мне дорога твоя любовь и даже гнев,
   Когда ты мной бываешь недовольна.
   И если лишний год прибавится к годам
   Твоим или моим, я говорю: "Так что же?"
   Еще полней ценить друг друга нужно нам,
   Друг другу делаемся мы еще дороже.
   Я для тебя -- тепло. Ты для меня -- мой свет.
   И светом и теплом вся наша жизнь согрета.
   Мы вместе прожили почти полсотни лет.
   И шепчут все вокруг: "Ромео и Джульетта".

   "Был когда-то парнем я веселым.
   В жизнь влюблен был безо всякой меры,
   Радовали море, лес и горы,
   Не мечтал ни о какой карьере.
   Строен был, и худ, силен, как дьявол.
   Для друзей был вроде бы примером,
   А потом, сознаюсь в этом прямо,
   Подвела проклятая карьера.
   Вот печаль и горькая обида.
   Жизнь -- сплошное разочарованье,
   И хожу с каким-то важным видом,
   Словно дал себе обет молчанья.
   Жизни путь становится короче --
   Нету прежней удали во взоре.
   Мысль одна: аплодисменты б громче.
   И не радует ни солнца свет, ни море.
   Эх! Вернуть бы юность. Сбросить лета.
   Нынче, вижу, юность много значит.
   Как бы хорошо все было это.
   Я бы прожил жизнь совсем иначе.
   Но в одном не нужно перемены:
   Не хотел бы я сменить отчизны,
   Путь пройти с подругой непременно
   С той, что я прошел по этой жизни".

   "В Запорожье, где казачья Сечь,
   У Днепра -- у Черноморья друга,
   В месте наших первых юных встреч,
   Ожидаю я тебя, подруга.

   Ты скорее приезжай сюда:
   Я грущу, и нужно мне подспорье.
   Ты запала в сердце навсегда.
   Так, как Днепр впадает в Черноморье.

   Хоть прошло немало бурных лет --
   Все событья пропускаю мимо,
   И открою я тебе секрет,
   Что любовь к тебе неугасима".

   "Ты не приехала, и я брожу, как тень.
   И чувств своих, как ни хочу, не скрою,
   Пойми, мне дорог каждый час и день,
   Который я живу и провожу с тобою."

О ПЕСНЕ

           Стать популярным легко. Удержать популярность трудно.
          Что такое хорошая песня? Об этом будут спорить всегда.
                    Но песне надо отдавать себя сполна


   Есть у меня слабость --  уж очень л влюбчив и часто меняю предметы своей
любви.  Причем каждый раз я уверен,  что именно эта и есть та,  о которой я
всегда мечтал,  и  никогда не любил я так сильно,  как теперь.  Но проходит
время,  и  я  влюбляюсь в  другую и  ей  отдаю все  свое  сердце,  конечно,
навсегда, а потом снова влюбляюсь в новую песню.
   А  как  не  влюбляться,   если  появляется  новый  композитор,  с  новой
музыкальной мыслью,  с  новыми мелодическими рисунками и  в его песнях наша
жизнь начинает петь по-новому. Все это поражает мое воображение, мое слабое
сердце -- и я влюбляюсь.
   Я  не могу упомянуть ни одного композитора,  песни которого я  бы пел не
любя.  Все,  сыгравшие свою роль в развитии песенного жанра,  из тех, с кем
мне пришлось столкнуться на сорокалетнем песенном пути, -- каждый по-своему
мне  дорог,  каждый  по-своему затронул мое  сердце,  и  каждому из  них  я
бесконечно признателен за творческое содружество -- за то, что они понимали
меня и  я  понимал их.  Ведь только из  такого взаимопонимания композитора,
поэта и исполнителя и рождается настоящая творческая удача.
   Но первое мое слово о Дунаевском.
   Все друзья Дунаевского называли его ласково "Дуня".
   Впервые я  встретился с  ним  в  Москве в  1923 году.  Несколько актеров
решили составить комический хор.  То  ли  это  было  нужно  для  очередного
капустника, то ли для какого-то спектакля -- не помню, но встречу у рояля с
Дуней   не   забуду   никогда.   Я   был   ошеломлен   той   необыкновенной
изобретательностью и  юмором,  с  которыми  Дунаевский  "разделывал" разные
песни,  внося в  них такие музыкальные обороты,  которые кто другой вряд ли
мог и придумать.
   Поразительно  было  видеть,  как  работал  Дунаевский.  Он  мог сочинять
музыку,  не  прикасаясь  к  роялю.  Оркестровку же писал без партитуры и со
стенографической скоростью, раскладывая листы бумаги на столе.
   Все было весело и  необыкновенно музыкально.  Улыбка играла на его лице.
Пальцы  скользили  по  клавиатуре.  И  мне  казалось,  что  и  пальцы  тоже
посмеиваются.
   Эта первая яркая встреча мне очень запомнилась.  Но  не  с  нее началась
наша дружба. Дружба пришла позже.
   1930 год.  Ленинград.  "Мюзик-холл".  Дунаевский --  дирижер оркестра. Я
выступаю со своей первой программой. Мы часто беседуем, сидя у рояля. И оба
любим эти беседы.  Мы оба молоды.  Оба готовы,  погрузившись в море звуков,
мечтать и не замечать всего, что нас окружает.
   -- Исаак Осипович!  --  кричит помощник режиссера. -- Вас ждут на сцене.
-- Но Дунаевский ничего не слышит и  продолжает играть.  Для того чтобы его
остановить, его нужно схватить за руки. Именно это я и делаю:
   -- Дуня, -- говорю я, -- тебя зовут.
   Он как будто просыпается:
   -- А? Где?
   -- Тебя зовут на сцену.
   Он нехотя встает,  и в глазах его скука.  Туда,  куда его зовут, он идет
нехотя.  Там уже другая жизнь. Там репетиция. Там огорчения. Кто-то взял не
ту ноту,  кто-то фальшиво спел,  кто-то неритмично танцует. Нет порыва, нет
вдохновения, значит -- нет и творчества. И ему скучно.
   Когда я ему однажды сказал:
   -- Дуня,  что бы нам такое сделать, чего еще в моем джазе не было? -- он
улыбнулся,  характерным жестом  почесал сначала лоб,  потом  кончик носа  и
ответил:
   -- Давай сядем к роялю.
   Только этого я  и ждал.  Я знал,  что раз он сел к роялю,  он от него не
отойдет, пока вдоволь не напьется сам и не напоит меня музыкой.
   Сколько  мы  просидели тогда у рояля, я не помню, очень долго. Мы забыли
обо  всем на свете. Бесконечной чередой неслись мелодии русские, поражавшие
молодецкой  широтой  и  удалью,  украинские,  трогавшие лирикой и весельем,
еврейские,  с  их  грустью  и сарказмом. -- Так возникла программа "Джаз на
повороте",  а потом "Музыкальный магазин", а потом "Темное пятно", "Веселые
ребята".  Это  было  время наиболее частых наших встреч, совместной работы,
тесной  дружбы. Когда я переехал в Москву, наши встречи стали редкими, но и
тут   творческая   дружба   не  прерывалась.  Песни  Дунаевского  постоянно
появлялись  в наших программах: "Песня первой любви" на стихи Матусовского,
"Дорогие  мои  москвичи" на стихи Масса и Червинского и сколько еще других.
Именно  нашим