рошающему и, глядя куда-то в сторону,
всегда  отвечает  лаконично,   но  точно.  Ответ  звучит  односложно  между
очередными "восемнадцать".
   -- Господин Марьяшес, что такое индифферентность?
   -- Восемнадцать...   восемнадцать...   --  Безразличие,  равнодушию.  --
Восемнадцать... восемнадцать...
   Это театр трагедии. А самый веселый театр -- на базаре.
   Базаров несколько: "Старый", "Новый", "Привоз".
   Раздражающее обилие.  Все есть,  и  всего много.  Но больше всего крика,
ругани, проклятий. На всемирных состязаниях по этим видам "спорта" одесские
торговки заняли бы первое место.
   -- Бабочки, посмотрите, какая дамочка идет. Красавица. Муж должен быть с
ею счастлив.  Ма-дамочка, возьмите у меня рыбу. Смотрите на эту скумбрийку.
Это же качалки. Красавица, возьмите.
   -- Почем Ваша скумбрия?
   -- Гривенник десяток.
   -- Дорого.
   -- Вам дорого, так снимите платье, кидайтесь у море и ловите сами -- так
вам будет бесплатно. Бабоньки, посмотрите на эту конопатую, она думает, что
она красавица. А ну, бабоньки, возьмите ее на "тю".
   -- Тю-у-у! -- орет весь рыбный ряд.
   Когда нет покупателей, торговки ссорятся между собой.


   Одесса город хлеба.  Отсюда по морям всего мира идут пароходы. Они везут
добро Украины (или,  как тогда говорили, Малороссии) повсюду. Одесса -- это
широко раскрытые ворота русской житницы.
   Одесситы любят не только есть хлеб,  но и продавать. Хлебные экспортеры,
хлебные маклеры -- широко распространенный в литературе образ одессита.
   В  чесучовых костюмах,  белых  пикейных жилетах и  соломенных канотье --
иногда  кажется,  что  это  своеобразная воинская часть,  одетая в  нелепую
военную форму. Это и есть лепетутники.
   Есть в Одессе и место,  где делаются эти сделки,  --  биржа. Это одно из
красивейших зданий в городе.  Вот история этого здания, как рассказывают ее
потомки лепетутников.
   В свое время экспортеры и банкиры при поддержке лепетутников выписали из
Италии архитектора Бернардацци.
   -- Бернардацци!  --  сказали ему, -- надо построить биржу, но зал должен
быть такой, чтобы не было никакой акустики. Если два человека разговаривают
между собой -- чтоб рядом стоящий ничего не слышал. Так нужно для дела.
   И Бернардацци построил зал без акустики.
   Теперь в этом зале сделали... филармонию.


   Другое действующее лицо  театра Одессы зовется Доктор.  Никто не  знает,
сколько ему лет. Когда одессита спрашивают:
   -- Скажите, сколько лет доктору Копичу? -- он отвечает:
   -- Я знаю? Сто, двести, триста.
   Доктор Копич очень стар.  У  него  самая большая и  самая седая борода в
Одессе.
   Доктор  Копич  очень  добрый  и  хороший человек.  Он  театральный врач.
Представить себе  Одесский городской театр  без  доктора Копича невозможно.
Поговаривают,  что театр сдается антрепренерам в аренду с буфетом, вешалкой
и доктором Копичем.
   Театра еще  не  было,  а  доктор Копич уже  был.  Он  помнит самого Айру
Олдриджа, гениального негра-трагика.
   --  Ах!  Как  он  играл.  Разве вы, теперешние, можете себе представить!
Когда  он  душил  Дездемону, все одесские дамы, которых мужья подозревали в
измене,  падали  в  обморок, и я бегал от одной к другой давать валерьянку.
Вот это было искусство.
   -- Скажите, доктор, а Дюка де Ришелье вы помните?
   -- Вы  знаете,  мне  очень трудно запомнить всех одесситов,  но  его  я,
конечно, не помню.
   Доктор Копич очень скромный человек.  Все одесские врачи берут за  визит
рубль и  даже два,  а доктор Копич берет за визит двадцать пять копеек.  Он
приходит к больному и ставит своеобразный диагноз: нужно или не нужно звать
врача.  Если не нужно,  что бывает чаще, то расход ограничивается двадцатью
пятью копейками, если же все-таки нужно, то уже и рубля не жалко. Во всяком
случае, многие на этом экономят и очень любят доктора Копича.


   В Одессе всего много. Но больше всего музыки. Петь начинают с утра.
   Наш двор, например.
   Летнее утро. Ласковое одесское солнце. Воздух -- напиток. Если его пить,
закусывая дарами земли, получается неплохо. А дары сами идут к тебе. Каждый
двор по утрам -- базар. Музыкальный.
   -- Кавуно-ов, на разрез кавуно-ов! -- истошно орет бас.

   "Вишня спела, вишня зрела --
   Три копейки фунт.
   Мадамочки, спешите,
   Тарелочки несите.
   Три копейки фунт!
   Мадамочки, я вам,
   Ой, дешево отдам --
   Три копейки фунт!"

   В этой арии надрывно заливается тенор. Потом в дуэт вплетается баритон:
   -- Са-ахарно моро-ожено!
   -- Точить ножи-ножницы!  Бритвы править!  -- степенно выводит под скобку
стриженный белорусский парень.
   -- Старещипаем...   старещипаем...   --   что  означает:   "старые  вещи
покупаем".
   Далекие   и    близкие   страны   шлют   своих   послов-коробейников   в
Эльдорадо-Одессу.   И   каждый  со  своим  мотивом.   Вот  высокий  голосок
речитативом выговаривает:
   -- Туплы (что значит:  туфли) грецески,  губика разнии,  --  это "посол"
Греции.
   -- Селк-цисуца, -- вторит ему китайское стаккато.
   Нет ничего удивительного, что я полюбил музыку с детства.
   Кажется, что в Одессе все дети учатся играть на скрипке. Трехлетние люди
еще не  знают зависти,  не  то бы я  завидовал этим гордо шагавшим по улице
мальчикам с  оттопыренными музыкальными ушами,  которые несли в  одной руке
скрипичный футляр, а в другой папку с нотами.
   Каждый папа мечтал,  что его сын станет знаменитостью.  Некоторые даже и
не интересовались, есть ли у их мальчиков музыкальные способности.
   -- Зачем вы хотите учить своего сына музыке?  Ведь у него нет слуха!  --
говорили такому папе.
   -- А зачем ему слух? Он же не будет слушать, он будет сам играть.
   Кто  сказал,  что конвейер изобрел в  Америке Форд?  Неправда.  Конвейер
изобрел в Одессе Столярский. Конвейер талантов.
   Конечно,   и  до  Столярского  Одесса  выпускала  таланты.  Но  то  была
кустарщина,  а Столярский поставил это все на широкую ногу.  Он, как никто,
понимал детскую душу,  умел  ее  настроить на  музыкальный лад  и  вести  к
вершинам скрипичного мастерства, которым сам владел не очень искусно.
   Человек невысокой культуры,  он  нес  в  себе  большое сердце художника.
Существует много анекдотов о Столярском.  Большинство из них о том,  как он
смешно  говорил.   Но   даже  сквозь  все   эти   анекдотические  нелепости
проглядывает настоящий Человек. Ему Одесса обязана славой своих скрипачей.
   Мой  папа  не мечтал сделать меня великим музыкантом. А я в три года еще
не знал, что есть такая профессия -- скрипач. Просто однажды я заметил, что
на  нашей  лестничной  площадке  живет человек, который все время играет на
скрипке. Гершберг был, наверно, хорошим скрипачом. Но вопросы престижа меня
тогда  не занимали. Главное, что он играл. А я плашмя ложился у его дверей,
прикладывал ухо к нижней щели и упивался. Видя меня часто в этом положении,
все  догадывались,  что  я люблю музыку. Несколько позже я и сам догадался,
что у меня к ней просто болезненная любовь.
   Но  я  не  только полюбил ее  с  трех  лет  --  года через два  я  начал
зарабатывать ею деньги...
   У  наших соседей был фонограф с  круглыми валиками.  На одном из валиков
была записана ария Ленского.  Я услышал однажды эту арию и, черт меня знает
как, запомнил ее со всем оркестровым сопровождением и музыкальными паузами.
Скоро это стало моим "доходным делом".
   Папа  тоже любил музыку,  хотя и  не  лежал рядом со  мной под  дверью у
Гершберга. Но когда приходили гости, он ласковым тихим голосом говорил:
   -- Ледичка,  а ну-ка!  --  Я уже знал,  что должен петь арию Ленского. В
фонографе не  очень  четко были  слышны некоторые слова,  так  я  пел,  как
слышал:  "Куда,  куда вы  увалились,  златые пни моей весны?"  И  эти "пни"
приносили солидный доход:  за исполнение папа давал мне три копейки, -- для
начинающего певца немалый гонорар.  Правда,  в то время я еще не знал,  как
разнообразно его можно истратить.  Я  еще ни о чем не мечтал.  В пять-шесть
лет какие мечты могут быть у мальчика,  кроме как о сластях! Тем более, что
дома на сладкое мы всегда получали пол-яблока или полпирожного --  наверно,
чтобы не  потерять вкус к  жизни.  И  действительно,  сладкое даже в  более
солидном,  например,  десятилетнем,  равно как и  семидесятилетнем возрасте
оставалось для меня самым большим соблазном.
   Однажды,  когда мне было лет двенадцать,  я  стоял у  изгороди открытого
ресторана на  бульваре и  слушал музыку.  Глаза  мои  машинально уперлись в
капитана торгового флота, сидевшего за столиком с женщиной, очень красивой,
в нарядном платье и огромной шляпе. Капитан взглянул на меня и спросил:
   -- Ты что так смотришь, мальчик?
   -- Я думаю.
   -- О чем?
   -- Наступит ли когда-нибудь время,  когда я  сяду в  ресторане за стол и
потребую, чего захочу.
   -- Конечно.  И даже быстрее,  чем ты думаешь.  Прямо сейчас. А ну-ка иди
сюда.
   Я смущенно замотал головой,  но капитан подбадривал.  Обогнув изгородь и
стараясь не попадаться на глаза официантам,  я  пробрался между столиками к
капитану.
   -- Садись.  Как  тебя зовут?  А  руки со  стола сними.  --  Он  подозвал
официанта. -- Ну, чего же ты хочешь?
   Я нерешительно молчал и думал,  как бы не ошибиться.  Официант начал уже
переминаться с ноги на ногу -- так долго я размышлял.
   -- Ну? -- терпеливо спросил капитан.
   Я решился и выпалил:
   -- Мороженого на двадцать копеек!
   Спутница  капитана  рассмеялась. Капитан улыбнулся. Даже официант что-то
хмыкнул.  Я  не  понял  почему,  но,  может  быть, их удивила эта лошадиная
порция.
   Принесли мороженое, и я съел все без остатка.
   -- Ну, а еще чего?
   Я разошелся -- кутить так кутить:
   -- Еще мороженого на двадцать копеек!
   И  в  третий раз, как во всякой порядочной сказке, спросил меня капитан,
чего я хочу. Я встал, поклонился и сказал:
   -- Спасибо. Больше я уже ничего не хочу.
   Капитан  был  недоволен.  Предел  желаний  человека обошелся ему всего в
сорок копеек. Он меня почти презирал.
   --  Ну  так  слушай,  --  сказал  он.  --  Дед нашего одесского Дюка был
маршалом.  Однажды  он  по-дарил  внуку сорок золотых монет. А через десять
дней  захотел  дать  еще.  Но  внук  показал ему нетронутые золотые. Старик
рассвирепел,  схватил деньги и выбросил их за окно нищему. "Вот вам деньги,
-- крикнул маршал, -- которые мой внук не сумел потратить за десять дней".
   Эту  историю я  смог оценить позже,  тогда же  она была для меня слишком
замысловатой.  Но,  может быть,  капитан и  рассказывал ее  не столько мне,
сколько своей спутнице.
   В  первой  моей  книжке  эта  история  заканчивалась словами:  "Больше я
никогда не встречал этого человека".  А следовало бы закончить иначе. Я его
встретил. Спустя много лет. В Париже.
   Он  стоял  у  дверей  русского  ресторанчика "Мартьяныч"  и  внимательно
разглядывал вывешенное у дверей меню.  Что-то привлекло в этом человеке мое
внимание: старая потертая фуражка российского флота? Бородка клинышком? Усы
с  завитком?  Почему мне  знакомо все  это?  И  вдруг  передо мной  всплыла
картина:  бульвар,  столик,  капитан, дама, шляпа... и мороженое, лошадиная
доза.
   -- Простите, -- обратился я к нему, -- вы бывший моряк?
   -- Это нетрудно угадать, -- сказал он, поправляя фуражку.
   -- Вы плавали на Черном море?
   -- Как же, в добровольном флоте.
   И  вдруг я скороговоркой, безмерно волнуясь, начал задавать ему вопросы,
один за другим:
   -- Вы помните Одессу?  Бульвар?  Ресторан?  А я был мальчик?  Я мечтал о
мороженом? И вы меня угощали?
   В глазах его не появилось никаких проблесков воспоминаний.
   -- Ну, вы еще были с очень красивой дамой.
   -- Да, да, -- как-то печально оживился он, -- она умерла, моя жена...
   -- Почему вы здесь? Почему вы уехали?
   -- Да  я  не  хотел  уезжать...   Это  она  все  --  едем,  едем.  Очень
испугалась... Вот и уехали. Обидно. Я никогда не был в белой армии. Уехали,
а  потом мучились,  мучились.  Она ушла навсегда,  а  я остался и продолжаю
мучиться. Сколько я испытал унижений, горя...
   -- Ну а меня вы помните? Мальчик Ледя?
   -- Нет, не помню...
   -- Но все равно,  я у вас в долгу. Скажите же мне, что я теперь могу для
вас сделать?
   -- То же самое, исполнить мечту, только уж, конечно, не о мороженом.
   Мы вошли в ресторан.
   -- Чего бы вы хотели?
   Он  долго думал,  боясь ошибиться в  выборе.  Официант уже переминался с
ноги на ногу.
   -- Свиную отбивную, -- наконец решился он.
   Когда свиная была жадно съедена, я спросил:
   -- Ну а еще чего вы хотите?
   -- Repeter, -- сказал он, улыбнувшись.
   Его еда стоила шесть франков. А так как франк в то время равнялся восьми
копейкам,  то  его меч ты  были дороже моих детских желаний всего на восемь
копеек.
   Вот  как бывает! Неограниченные возможности приходят к людям либо тогда,
когда они не понимают, что с ними делать, либо тогда, когда им мало нужно.
   --  Может  быть,  вы  хотите  вернуться  на  родину?  Я  могу попытаться
выхлопотать вам разрешение. Хотите? -- спросил я его.
   -- Ах,  уже  поздно!  Благодарю вас,  --  сказал он,  взглянув на  часы,
висевшие на стене.  Но я понял,  что это больше относилось к моему вопросу,
чем к стрелкам часов.
   Он попрощался и ушел.


   Я, кажется, оказался уже в Париже, а еще не все рассказал об Одессе...
   Лет  в  семь-восемь я  понял,  что  лежать под дверью,  даже и  великого
скрипача, неудобно. Став человеком более или менее самостоятельным, я бегал
с Дегтярной улицы,  на которой мы жили, на бульвар, к памятнику бережливого
Ришелье -- это полчаса пути -- только затем, чтобы послушать оркестры.


   Одесский бульвар -- это еще одна гордость одесситов.
   До  революции он  назывался Николаевским.  В  честь  какого  Николая  он
получил это  название --  не  знаю.  После революции ему было присвоено имя
Фельдмана.  Фельдман  --  революционер,  принимавший  участие  в  восстании
"Потемкина".
   Рассказывают анекдот.
   Человек садится на извозчика.
   -- Куды ехать?
   -- Бульвар Фельдмана.
   -- Куды?
   -- Бульвар Фельдмана.
   -- Какого Хвельдмана?
   -- Ну, Николаевский бульвар.
   -- Н-но!..  Вот уж двадцать пять годов по Одессе ездию,  а не знал,  что
Николая була фамелия Хвельдман.
   Если  стать  лицом  к  морю,  то  справа  --  здание  городской думы,  в
классическом стиле. Слева -- Воронцовский дворец. Здесь бывал Пушкин. Прямо
перед вами  порт.  Там  всегда шумно и  весело.  С  бульвара в  порт  ведет
знаменитая лестница.  Рядом с ней --  фуникулер. (Если сказать в Одессе это
слово --  никто не поймет,  о чем идет речь. Его просто называют "подъемная
машина".  Так одесситам кажется короче и  понятней.)  Вниз --  две копейки,
вверх --  три.  Вниз почти никто не  ездит.  Зачем?  Сойти по лестнице вниз
просто  удовольствие.  Вверх  тоже  не  очень  много  желающих.  У  веселых
одесситов -- крепкие сердца. И подъемная машина -- вовсе не золотое дело.
   Днем на бульваре немного народу.  Но те, что сидят на скамейках напротив
"Лондонской"   (гостиницы,   разумеется),   наблюдают   "красивую   жизнь".
"Лондонская" -- это шикарно. Здесь останавливаются знатные иностранцы, свои
миллионщики, кутилы-воротилы, помещики и другие баловни жизни.
   К  вечеру  на  бульваре  появляется  публика,  и  начинается бесконечное
торжественное шествие "от  Думы  до  Воронцова" и  обратно.  Идут  сплошной
массой,  наступая передним на  пятки.  Барышни,  молодые люди,  гимназисты,
гимназистки, служащие -- все здесь.
   Бульвар! Бульвар! Скольких людей ты сделал счастливыми, соединив навеки,
и сколько -- несчастными, сделав то же самое.
   Музыки на бульваре -- хоть отбавляй.
   В  центре  круглая оркестровая площадка.  Здесь  играет духовой оркестр.
Справа от него,  в ресторане с навесом, -- итальянский. Слева, в пивной без
навеса, -- румынский. Друг другу они не мешают. Играют в очередь.
   Духовым дирижирует военный капельмейстер. Иногда, в качестве гастролера,
"сам Давингоф".  Я  вам  его  нарисую:  худой стройный человек.  Вертлявый.
Черные усы, лихо закрученные "по-вильгельмовски". Маленькая бородка того же
цвета. На голове всегда огромный белый колпак, примятый вроде берета.
   Он,  конечно,  музыкант и,  если хотите знать,  даровитый.  Дирижирует в
чрезвычайно оригинальной манере.  Движения ритмичны и своеобразны. На месте
не стоит.  Пританцовывает,  а  иногда просто танцует.  Его специальность --
вальсы,  особенно Штрауса.  Тут он великолепен.  Он выдумщик. Однажды решил
дирижировать, сидя на белой лошади. Музыканты были в ужасе. Кончилась затея
печально.  Лошадь попалась антимузыкальная и  при первом аккорде фортиссимо
вздыбилась.  Всадник  свалился.  Правда,  в  темпе,  но  лошадь  покалечила
нескольких  музыкантов.   С  этого  злополучного  концерта  одесситы  стали
называть Давингофа "Марьяшес Второй".  Бедный  Давингоф!  Он  не  дожил  до
джаза,  вот  где  мог бы  развернуться его веселый талант!  Итак,  оркестры
играли по очереди. А я метался между ними.
   Все  три  оркестра  были  хороши,  все  мне  нравились --  и  задушевные
румынские скрипки, и задорные, томительные неаполитанские мелодии, и мощные
звонкие трубы,  игравшие марши,  вальсы, увертюры. Весь их репертуар я знал
наизусть  и  часто  дома  распевал  мелодии,  стараясь передать особенности
звучания каждого оркестра.  Отец любил,  когда я  пел,  хотя не имел ничего
общего с искусством.  Он был экспедитором и отправлял товары на пароходе из
Одессы в Херсон. И большую часть дня проводил в порту.
   Одесский порт славился не только знаменитой лестницей, ведущей из города
в порт,  но и эстакадой. Эстакада -- это нечто вроде нью-йоркской надземной
дороги.  Конечно,  меньше  шума,  но  больше веселья.  Под  этой  эстакадой
творились развеселые Дела.  Во  всю ее  длину в  маленьких домишках ютились
харчевни,   которые  трогательно  назывались  "обжорками".  Здесь  одесская
портовая босячка жила,  "как бог в  Одессе".  Меню:  "порция гейши" и "пара
чаю".
   Вы, конечно, хотите знать, что такое "порция гейши"? Полселедки, вареная
картошка и черный хлеб (сколько угодно).
   Дальше --  выход на набережную.  Кавун --  одна копейка.  Удар о причал,
сердцевина --  в пищу,  остальное -- в море. Ну действительно, чем не бог в
Одессе?  Одежда бога --  рваные парусиновые штаны и  мешок с  прорезями для
головы и рук.
   Под эстакадой сидят бог и неудачник.
   Бог одет по вышеуказанной моде,  неудачник --  почти голый. Все пропито.
Осень.
   "Бог. Сирожа, что ты дрожишь?
   Неудачник. Холодно.
   Бог. Ничего, было время, у меня тоже не было, что надеть..."
   О!  Порт.  Твои запахи преследуют меня с детства. Терпкий запах каната и
смолы.  Одуряющий запах причалов.  Картавая --  и  мягкая,  и твердая речь.
Ругань на всех языках мира.  Шум погрузки,  звон якорных цепей и  протяжные
вопли гудков.
   И,  может быть,  после портового шума  отцу  было приятно слушать нежный
детский голос сына. Не знаю, что думал он тогда о моем будущем, но, когда я
попросил его отдать меня учиться играть на скрипке,  он не возражал, потому
что  никак  не  предполагал,  что  музыка станет моей  профессией.  Это  бы
противоречило  традиционному  представлению  нашей   среды   о   солидности
профессий,  где на  первом месте стоял инженер,  потом шел доктор,  за  ним
адвокат.  Это  были вполне надежные профессии,  но  главное их  достоинство
заключалось в  том,  что  они давали право жительства за  чертой оседлости.
Таким правом пользовались еще  и  проститутки.  Была даже написана и  шла в
театре пьеса  о  честной девушке,  которая зарегистрировалась проституткой,
чтобы иметь паспорт и учиться в Москве.
   Итак,  в  скрипке  отец  никакой опасности не  видел,  иначе  он  бы  не
согласился так легко. А он сказал только:
   --  Скрипач!  Это ерунда или дело? Почему у других дети хотят учиться на
доктора  или,  например,  на  присяжного поверенного?.. У других все, как у
людей,  а  у меня черт знает что. Ледя, выбей это из головы