атель
литературы  Попов.  Только,  ради  бога,  не  подумайте, что мы сами играли
женские  роли. Не те времена! На эти роли мы приглашали любительниц, а то и
профессиональных   актрис.   Так  что  пребывание  у  Файга  имело  и  свои
достоинства.
   Моя музыкальная ненасытность толкала меня и  туда и сюда,  я хотел везде
поспеть:   в  симфоническом  оркестре  играл  на  скрипке,  в  щипковом  на
пикколо-балалайке,  в хоре был солистом.  И на ученических балах я принимал
участие чуть ли не во всех номерах, ибо был участником всех кружков.
   Ах, эти балы! Невозможно их забыть!
   Мы  приходили на  них  в  своих  парадных формах.  Все  гимназисты имели
парадную форму, но форма нашего училища вызывала зависть даже у гвардейских
офицеров.  Судите сами: длинный, до колен, однобортный сюртук черного цвета
с  красной выпушкой и шитым золотом воротником,  золотые обшлага и такие же
пуговицы. Сюртук был подбит белой шелковой подкладкой, и мы для шика, сунув
руку  в  карман,  постоянно держали одну  полу отвернутой.  Когда в  Одессу
приезжал царь, нас, файгистов, ставили в первый ряд...
   Перед началом бала по сторонам лестницы стояли старшеклассники. Внизу --
распорядитель  с   бантом.   Когда  начинали  приходить  "дамы",   то  есть
гимназистки (а  каждая женская гимназия тоже  имела свой форменный парадный
цвет -- синий, голубой, зеленый), к каждой подлетал кавалер и вел ее в зал.
Провожая "даму" с бала, кавалер шел на полшага сзади.
   На таких балах я  был первым человеком.  Еще бы --  петь,  играть,  даже
читать  Гоголя  и   остаться  незамеченным!   Моим  коронным  номером  было
выступление в хоре. Хор запевал:

   "Что же ты, соловушка,
   Зерен не клюешь,
   Вешаешь головушку,
   Песни не поешь?" --

а я соло отвечал:

   "На зеленой веточке
   Весело я жил,
   В золоченой клеточке
   Буду век уныл", --

   и  особенность  моего  исполнения  заключалась  не столько даже в манере
пения,  сколько  в  слезах,  которые градом катились из моих глаз: мне было
мучительно  жаль  соловья. Слушатели поднимались со своих мест, подходили к
самой эстраде, восторженно и удивленно смотрели на рыдающего "соловья".
   Я  даю  вам  честное слово,  что  у  меня  тогда и  мысли не  было,  что
когда-нибудь пение песен на эстраде будет моей профессией,  но еще меньше я
мог предполагать, что слезы будут всегда подступать к горлу.

                  "...Напрасно старушка ждет сына домой,
                  Ей скажут -- она зарыдает..." --

   сколько  бы  раз  ни  произносил я эти слова -- ком в горле перехватывал
дыхание  Утесову,  как  когда-то  маленькому Леде. Только теперь я научился
владеть  собой  и  усилием  воли  сдерживать  слезы:  то,  что  нравилось в
маленьком  мальчике,  у  взрослого  может  выглядеть  сентиментально... И я
сдерживаюсь, но всегда жалею о том времени, когда я мог свободно отдаваться
чувству и не контролировать свои эмоции.
   Помимо  официальной  "концертной  деятельности"  была  у   меня  еще   и
самодеятельность. Некто по фамилии Шатковский, сын очень богатых родителей,
был тем самым великовозрастным учеником у  Файга,  о котором я уже говорил.
Учиться он не хотел --  его тянуло совсем к  другому.  Он был необыкновенно
красив  --   высокий  блондин-  с  голубыми  глазами,  с  точеным  лицом  и
очаровательным голосом.  На гимназисток,  приходивших к  нам на вечера,  он
производил неотразимое впечатление.  Да что гимназистки!  Даже мы,  малыши,
все  были  поголовно влюблены  в  него  --  столько  было  в  нем  обаяния.
Шатковский же покровительствовал мне,  чем я немало гордился. Ему нравилась
моя страсть к музыке и мой звонкий голос.
   И  вот,  обычно на  больших переменах,  он сажал меня к  себе на плечо и
широким шагом ходил вокруг огромного зала.  Во время этого шествия мы с ним
на два голоса распевали "Круцификс":

              "Кто слезы льет, к нему идите, он тоскует", --

   пели мы,  и по залу плыла величественная мелодия. В этой духовной музыке
было столько силы,  что даже мальчишки,  так склонные к  шалостям и дракам,
замирали и с волнением слушали нас.
   Я был в первом классе, а Шатковский в пятом. Мне казалось, что впереди у
нас еще много таких же счастливых дней.  Но вдруг Шатковский исчез -- я это
переживал, как трагедию, я просто с ума сходил, ибо не было для меня ничего
прекраснее и желаннее на свете, чем музыка.
   Через два года,  когда я уже перешел в третий класс, Шатковский появился
снова. Оказалось, что за эти два года он успел побыть опереточным артистом,
имел успех на  этом поприще,  но вынужден был вернуться к  Файгу,  ибо отец
грозил лишить его наследства, если он не закончит школу.
   Помимо плеча Шатковского,  была у меня еще одна эстрадная площадка -- на
углу Дегтярной и Спиридоновской.  Здание еврейского училища окружал высокий
и  глухой  железный забор.  Его  цементное основание образовывало небольшой
выступ,  вроде  завалинки.  Обычно вечером,  когда над  Одессой черное небо
усыпалось звездами и  в  бледном  свете  газовых  фонарей как-то  призрачно
скользили прохожие, я устраивался на этой завалинке. И тут же меня окружала
мальчишеская "интеллигенция" Дегтярной улицы.  Аккомпанируя себе на  гитаре
-- в  десять лет  я  уже бойко умел это делать,  --  я  пел песни,  одну за
другой,  и  чаще  всех  "Раскинулось море  широко".  Эта  песня  только что
появилась и  сразу покорила мое сердце.  Я  пел ее  громко,  не  стесняясь.
Кстати говоря, тогда еще не было микрофонов и меня ничто не лимитировало. А
если  вы   думаете,   что   на   Дегтярной  акустика  была  хуже,   чем   в
филармонии-бирже, то вы очень ошибаетесь.
   Слушатели были внимательны и сосредоточенны. Но иногда, в самом душевном
месте,  когда  певец  с  особым самозабвением отдавался мелодии и  чувству,
открывалась калитка и  из нее выходил убеленный сединами старец --  это был
знаменитый писатель Менделе-Мойхер-Сфорим.  Он  шел  прямо ко  мне.  Сквозь
толстые  стекла  очков  я  видел  ироничные  улыбающиеся  глаза.   Ласковым
старческим голосом он говорил:
   -- Молодой человек,  не  могли  бы  вы  найти другой концертный зал  для
выступлений?  --  Я  умолкал,  а  величественный старец так же  неторопливо
удалялся.
   Слушатели у  меня  были  строгие,  неплохо умели петь  сами --  при  них
фальшивить было нельзя.  Меня слушали с  удовольствием.  Это я  заключал по
"гонорару" после концерта --  "артиста" вели в персидский магазин: пахлава,
пирожное и вода с различными сиропами.  Выбирай, что хочешь! Я ел пахлаву и
запивал ее зельтерской с  сиропом "смесь" --  запах свежего сена причудливо
сочетался с ароматом лимонов. Ах как это было вкусно! Они угощали меня, ибо
умели ценить песню.  И  вся эта церемония превращалась в празднование общей
радости.
   Умоляю,  верните мне и мое детство,  и пахлаву,  и зельтерскую с сиропом
"смесь"!  А  если это  вам  дорого,  то  пусть будет сироп ванильный --  он
дешевле.  Детство!  Может быть,  оно  потому так  и  прекрасно,  что уходит
навсегда...
   Был  у  меня и четвертый концертный зал: чудаковатый одесский парикмахер
Перчикович отдохновение от своей прозаической профессии находил в созданном
им  духовом  оркестре,  куда  он  набрал  ребят  с соседних улиц. Без меня,
конечно,  не  обошлось.  Надудевшись  у  Перчиковича,  я перешел в струнный
оркестр  Ярчука-Кучеренко,  выступавший в иллюзионе. Иллюзион любит рекламу
--  и  фотография оркестра красовалась в витрине: каждый одессит мог видеть
восьмерых   его   участников,   но   главное   --  в  верхнем  правом  углу
четырнадцатилетнего гитариста.
   И  был у меня еще один,  уже совершенно необычный,  но самый романтичный
"концертный зал",  гул  которого  сопровождал всю  мою  дальнейшую жизнь  в
песне, -- берег моря. А слушатели в этом "зале" -- рыбаки. Я бы сказал, что
никто так не любил песню,  как они. Они ее не просто слушали -- переживали.
Песня была для них рассказом о  человеческих страстях и  судьбах и заменяла
чтение -- ведь большинство из них были неграмотны.

                   "Когда я на почте служил ямщиком" --

   эта  история потрясала их  не  меньше,  чем  нас потрясает трагедия Анны
Карениной или Мити Карамазова.
   Берег и море -- для одесских подростков родной дом. Купаясь и загорая, я
и  познакомился с  рыбаками.  Я  им пел,  а  они брали меня с собой в море.
Позже,  когда я  стал актером и приходил после спектакля окунуться в ночное
море,  я снова встречался с ними и, как раньше, пел. Среди рыбаков были еще
те, что знали меня пацаном. И теперь, видя такое превращение, относились ко
мне,  как к  первому человеку в Одессе,  и считали меня гением.  О,  щедрое
сердце простого человека, как ты иногда его обманываешь!
   Однако  я  все  забегаю  вперед  --   уж  очень  хочется  скорее  начать
рассказывать о том, как осуществлялось то, что называют призванием!
   Итак,  меня выгнали из школы. В семье нашей все были люди как люди, один
я --  "хулиган". Родители, а особенно старший брат и сестры пробирали меня,
считали погибшим, говорили, что не только врачом, юристом или адвокатом мне
не быть,  но даже на те должности,  что держат в  еврейских семьях на худой
конец -- зубной врач и провизор, -- мне нечего рассчитывать.
   -- Он будет на большой дороге, -- пророчил мне старший брат.
   А вы знаете,  кажется,  он не ошибся!  И на "большую дорогу" меня вывела
музыка.  Она во мне все побеждала,  сводила меня с ума.  Едва услышав ее, я
мчался как  боевой конь на  сигнал трубы.  С  самых малых лет  я  понимал и
чувствовал  музыку  во  всех  проявлениях  --   ритмическом,  мелодическом,
гармоническом. Красивая гармония могла довести меня до восторга, до слез.
   Теперь,  прожив  большую  жизнь  и набравшись опыта, думаю, что не очень
точно  выбрал себе дорогу -- я бы должен был отдать мою жизнь симфонической
музыке, стать дирижером симфонического оркестра. Если театр в моей жизни --
только  подступы  к  главному,  если эстрада -- верное, но не совсем точное
приложение  сил, то симфоническая музыка -- моя хрустальная мечта. И в моем
лексиконе  вряд  ли  найдутся  слова, которые бы с Равной силой выразили то
потрясение, какое я испытываю, слушая симфоническую музыку. Разве что такой
аргумент  -- не знаю, покажется ли он вам убедительным: когда я умру, а это
обязательно  должно  случиться,  и  когда врачи уже решительно констатируют
смерть  --  погодите им верить. Приведите к моему гробу оркестр, и пусть он
что-нибудь  сыграет  --  Баха,  Вагнера или Бетховена. Если я при первых же
звуках не вскочу -- значит, я действительно умер.


   Впрочем,  что  же  удивляться,  что я  люблю музыку,  ведь я  родился не
где-нибудь,  я родился в Одессе.  И на то,  что она -- лучший город в мире,
ваших возражений не слышал.  Но если вы думаете, что я там был единственным
певцом, то вы ошибаетесь.
   Многим в Одессе хочется стать знаменитыми. Для этого идут в сад Общества
трезвости.  Нигде нет такого количества пьяных,  как здесь.  Кроме того,  в
саду есть летний драматический театр. Но посещаемость слабая.
   Открытая эстрадная площадка --  вот  притягательная сила.  Заведует этой
площадкой господин Борисов.  Это высокого роста человек с  быстро бегающими
глазами. Говорит он на "о" и отчаянно картавит. Он не только администратор.
Он сам артист. И не только он, а и вся его семья выступает на эстраде.
   -- Зачем мне программа? Я сам программа.
   -- Один?
   -- Зачем один? Я -- куплеты. Я и жена -- дуэт. Дочка Софочка -- чечетка.
И младшенькая Манечка -- вундеркинд цыганских романсов. -- Господин Борисов
любил выражать свои мысли в родительном падеже.
   Однако этот разговор только для того, чтобы сбить цену артисту, которого
он нанимает.
   Чтобы  получить дебют  у  Борисова --  ничего  не  надо.  Не  надо  быть
артистом. Можно выступать первый раз в жизни. Нужно прийти и сказать:
   -- Господин Борисов, я хочу сегодня выступить в программе.
   -- Пожалуйста. Дирекцион (ноты) у тебя есть?
   -- Есть.
   -- Миша!  А ну,  порепетируй с этим пацаном. Вечером он пойдет четвертым
номером.
   И вечером парень выходит на сцену и в меру своих сил старается доставить
удовольствие  аудитории  пьяных  и  полупьяных  посетителей  сада  Общества
трезвости.
   Если то, что он делает, нравится, его вызывают на бис. Стоит дикий крик:
   -- Да-а-а-вай!
   Если не нравится -- не менее дикий:
   -- В бу-у-у-удку!
   Был случай, когда на сцену вышел хорошо одетый, с напомаженной головой и
усиками  кольчиком молодой  человек.  После  первого куплета раздался общий
крик:
   -- В бу-у-у-удку!
   Молодой человек поднял руку.  Крик прекратился, и он презрительно бросил
в публику:
   -- Жлобы,  что вы кричите?  Мне это надо --  петь куплеты?  У  меня своя
мастерская. Жлобы. Ну так я не артист.
   Зал  молча  и  с  уважением  проводил  столь  самокритичного человека  и
несостоявшегося гения.
   Нет,  совсем не  случайно Одесса родина не  только знаменитых писателей,
музыкантов,  но и знаменитых эстрадников,  актеров и певцов. Одесситы знают
это  и  этим  гордятся.  Чтобы  понять,  что  такое  настоящий  патриотизм,
поговорите на эту тему с одесситом.
   Житель любого города,  желая подчеркнуть его красоту, скажет: "Наша Рига
-- маленький Париж" или "Наша Варшава -- маленький Париж", "Наш Бухарест --
маленький Париж". -- Я не знаю почему, но все города сравнивают с Парижем.
   Но  если вы  одесситу скажете:  "Одесса --  это  маленький Париж" --  он
смерит вас взглядом с головы до ног и скажет:
   -- Одесса --  маленький Париж?  Париж  должен у  Одессы ботинки чистить.
Одесса --  это О-дес-са, и за весь Париж я не отдам даже один наш Городской
театр.
   Я  не  знаю,  может  ли  состояться  этот  обмен, но театр действительно
великолепный. Вы можете смотреть на него снаружи -- и это уже удовольствие.
Что  же  касается  "внутри",  то  здесь столько прекрасного, что словами не
выразить. Опера! И какая! Итальянская!
   Одесситы  воспитаны  на  итальянской  опере.   Они  знают  многие  оперы
наизусть.  В театре люди сидят с клавирами и даже с партитурами. Они следят
за всем --  за оркестром и  за певцами.  Их не обманешь.  Они трепетно ждут
тенорового "до",  баритонального "соль".  Они  настоящие  ценители  музыки.
"Если певец прошел в Одессе,  -- гордо заявляют одесситы, -- он может ехать
куда  угодно".  Даже  миланская "Ла  Скала"  для  них  не  указ.  Одесса --
пробирная палата для певца.
   -- Вы слышали, как вчера Баттистини выдал Риголетто?
   -- Нет, не слышал.
   -- Так вам нечего делать в Одессе, можете ехать в Херсон.
   -- Зачем мне ехать в Херсон?
   -- Де  Нери  поехал  туда  продавать  петухов,   которых  он  пускает  в
"Гугенотах".
   -- Слушайте, перестаньте кидаться на Де Нери, он хороший певец.
   -- Хороший? Может быть, для Италии, но для Одессы -- это не компот.
   Попробуйте жить в  Одессе и не быть любителем оперы.  Только не думайте,
что  я  сам  бывал в  этом  оперном театре.  Попасть мне  туда было трудно,
точнее,  не по карману (один билет на галерку стоил столько,  сколько целый
противень пахлавы).  Но  это  не  мешало  мне  выучить  все  арии  из  всех
итальянских опер.
   Дело в  том,  что  мой старший брат был завсегдатаем оперного театра.  У
него была неплохая музыкальная память -- придя домой из театра, он распевал
одну арию за  другой,  распевал самозабвенно и  мучительно фальшиво.  Но  я
догадывался, как должно было быть по-настоящему, чем приводил его в немалое
изумление.
   Был и  еще один источник моей оперной эрудиции.  В  театральном переулке
можно было слышать, как распеваются оперные артисты. В открытые окна лились
звуки из "Травиаты",  "Кармен",  "Риголетто" -- и, проходя по этой улице, я
пополнял свое музыкальное образование.  Не случайно,  куда бы я ни шел, мой
путь обязательно лежал через этот оперный "проспект".


   Были у меня и еще увлечения --  цирк и спорт. Отвага и ловкость цирковых
акробатов вызывали у меня уважение.
   Теперь я уже могу сознаться,  что в цирк у меня был персональный вход...
зайцем. Чтобы я да не нашел лазейку!
   Под  влиянием  цирка  в  юношеском  возрасте  я  увлекался гимнастикой и
неплохо работал на кольцах,  параллельных брусьях и  турнике,  а  в училище
считался одним из  лучших гимнастов и  борцов.  Господин Зибер,  остроусый,
подтянутый и строгий,  так фанатично был предан своему делу,  что превращал
гимнастику в муштру.  Но он никогда не забывал отметить на уроках лучшего и
чаще  других  произносил  мою  фамилию.   А  учитель  математики  Де  Метц,
восторженный поклонник французской борьбы,  громогласно объявлял  во  время
большой перемены:
   -- Даю три рубля тому,  кто положит Ледю! -- Видимо, это было не просто,
потому что Леде за победу платили только рубль...
   Начало  XX  века было и началом русского футбола. В пятом-шестом годах в
Одессе  уже  играют  довольно  приличные  футбольные  команды.  Одна из них
состояла  из  англичан,  служащих  в разного рода английских фирмах. Другие
команды:  ОКФ  -- Одесский кружок футболистов и Шереметьевский кружок -- из
местных жителей.
   Десяти лет я  уже гонял футбольный мяч и  был центрофорвардом файговской
команды.  Нашими противниками были команды реального училища и гимназии. Мы
все имели свою спортивную форму.
   Так и хочется крикнуть иногда: "Где же вы теперь, друзья-однополчане?" Я
давно уже никого из вас не встречаю не только на футбольном поле,  но и  на
поле жизни.
   Некоторые фамилии знаменитых в то время спортсменов навсегда врезались в
мою память.  Прежде всего это,  конечно,  великолепный А.  П. Злочевский, а
также англичанин Бейт. И, конечно, знаменитый Уточкин.
   Считалось, что Одесса без Уточкина -- не Одесса.
   Он ее гордость, ее слава...
   Представьте себе человека выше среднего роста, широкоплечего, на крепких
ногах.  Ярко-рыжие волосы, белесые ресницы, широкий нос и резко выступающий
вперед подбородок.  Он могуч,  этот чудо-человек.  Он храбр, он умен. Таких
природа создает не часто.  Это не просто спортсмен.  Это эталон спортсмена.
Он    лучший    велосипедист,     конькобежец,     боксер,    автомобилист,
парашютист-летчик --  один из  первых в  России.  Как  велосипедист он  вне
конкуренции,  а  что  касается автомобиля --  то  он  на  машине  съехал по
одесской лестнице с бульвара в порт. При этом надо знать, что за автомобили
были в то время.
   Когда   на   циклодроме  велосипедные  гонки,   --   одесские  мальчишки
пристраиваются на  деревянном заборе  вокруг всей  дорожки.  На  всем  пути
дистанции идет ор: "Рыжий, нажимай!"
   -- Ба-ба-ба-ба-сявки!  --  на  ходу кричит Уточкин и  улыбается.  Он уже
далеко впереди своих конкурентов, и Одесса счастлива.
   Уточкин --  заика.  Но  какой!  Если  он  начинал кричать "Босявки!"  на
старте,  то заканчивал слово на финише. Как ни странно, его любят и за это.
Кажется, если бы он говорил нормально, это не был бы Уточкин.
   Как-то писатель Куприн полетел с Уточкиным на воздушном шаре.  Потом оба
написали свои впечатления о  полете.  Куприн в одной газете,  Уточкин --  в
другой.  Одесситы пальму писательского первенства отдали... Уточкину. Может
быть,  и  это  пресловутый одесский патриотизм.  Но  Уточкин  действительно
написал прекрасно.
   Он добрый человек и может отдать все,  что у него есть,  бедной женщине,
обратившейся к нему за помощью.  Но сам он глубоко несчастен.  От него ушла
жена к  богачу Анатра.  У  него много знакомых,  но  почти нет друзей.  Ему
завидуют,  и  потому о  нем сплетничают.  Он делается летчиком,  но неудачи
преследуют его.  Он принимает участие в  беспримерном перелете Петербург --
Москва,  но терпит аварию.  Нервы не выдерживают, и он делается наркоманом.
Бросает Одессу.  И как Антей погибает,  оторвавшись от земли,  так Уточкин,
оторвавшись от Одессы, погибает в сумасшедшем доме в Петербурге.
   Подобно тому,  как  сейчас увлекаются футболом,  тогда сходили с  ума по
французской борьбе.  Для  разжигания дополнительного ажиотажа х