в  нем  подводным  течением,  и  весь он как сожаление о
безволии человека, о его неумении обуздывать себя.
   Как я узнал Зощенко?
   Однажды  я ужинал в одном доме. Гостей было много. Устав от шума, я ушел
в кабинет хозяина, просто посидеть в одиночестве. На столе лежала небольшая
книжонка   со  странным  рисунком  на  обложке  --  на  нем  был  изображен
полуопрокинутый чайник. И называлась книжка неожиданно: "Аристократка". Я с
любопытством   начал   читать   первый   рассказ,  который  тоже  назывался
"Аристократка".  Не  помню,  смеялся  ли я когда-нибудь еще так неудержимо.
Дочитав рассказ, я вбежал в столовую и неистовым голосом крикнул:
   -- Молчите и слушайте!
   Общество,  которое  было  уже  несколько навеселе,  послушно умолкло.  Я
читал, и все помирали со смеху.
   На следующий день я  попросил директора "Свободного театра" связать меня
с Зощенко, который, как я узнал, жил в Ленинграде.
   Это был год двадцать второй. Мы встретились в кафе "Де гурме".
   Я  увидел человека примерно моего возраста (он  был моложе меня на  год,
значит,  ему было тогда двадцать шесть лет).  На красивом лице -- несколько
робкая улыбка и грустные,  мягкие глаза.  Со свойственной мне горячностью я
наговорил ему  кучу восторженных слов и  тут же  попросил разрешения читать
его рассказы со сцены. От этого натиска он немного опешил, но читать охотно
разрешил.  В  тот же  вечер я  прочитал "Аристократку" со сцены "Свободного
театра". Это и было началом исполнения советской прозы на эстраде.
   С  тех  пор  я  не  расставался  ни  с автором, ни с его произведениями:
постоянно  включал рассказы Зощенко в свой репертуар, в Театре сатиры играл
в его пьесе "Уважаемый товарищ". Мы дружили, мы любили друг друга.
   Есть друзья,  которые ушли,  но каждое воспоминание о  них туманит взор.
Были и у меня такие.  Я о них еще напишу. Михаил Михайлович Зощенко -- один
из лучших.
   Сказать,  что рассказы Бабеля были мне близки или очень понятны,  -- это
ничего не сказать.  Они мне были --  как дом родной.  Ведь в родном доме не
надо думать,  что значит тот или иной предмет, кому и для чего он нужен, --
он как часть вашего существа. Когда я читал его рассказы, мне казалось, что
я  сам жил в тех историях,  которые он рассказывал.  Да ведь так собственно
оно и было. Старая Одесса говорила в его рассказах на моем родном, одесском
"языке", одесскими выражениями, словечками и оборотами речи. Я был воспитан
на этом языке.  И  когда я  читал "Как это делалось в Одессе" или "Король",
мне не  надо было подыскивать интонации,  движения,  манеры,  добиваться их
правдивости и достоверности --  они уже были во мне, они впитались в меня с
молоком матери,  мне надо было только отбирать из  этого богатства наиболее
выразительное и точно соответствующее ситуации, рассказанной Бабелем.
   Когда я начал читать его рассказы,  я его еще не знал,  но мне казалось,
что  его  человеческий облик незримо присутствует в  его  произведениях.  Я
узнал его потом,  позже,  узнал так хорошо,  что мог бы рассказывать о  нем
часами.
   Написать о  Бабеле так,  чтобы это  было достойно его,  --  трудно.  Это
задача для писателя (хорошего), а не для человека, который хоть и влюблен в
творчество Бабеля,  но  сам не  очень силен в  литературном изложении своих
мыслей.
   Своеобразие  Бабеля,  человека  и  писателя,  столь  велико,  что тут не
ограничишься  фотографией.  Тут нужна живопись, и краски должны быть яркие,
контрастные  и  безмерно выразительные. Они должны быть так контрастны, как
"Конармия"  и  "Одесские  рассказы". Быт одесской Молда-ванки и быт "Первой
конной" -- два полюса, и оба открывает Бабель. На каких же крыльях облетает
Бабель  оба полюса? На крыльях романтики, сказал бы я. Это не быт, а если и
быт,  то романтизированный, поднимающий прозу на поэтическую высоту. Почему
же все-таки я пишу о Бабеле, хоть и понимаю свое "литературное бессилие"? А
потому,  что  я  знал  его,  любил  его и всегда помню его. Писать о Бабеле
трудно еще и потому, что о нем написано много и написано хорошо.
   Это было в 1924 году.  Мне случайно попался журнал "ЛЕФ". В журнале были
напечатаны  рассказы  неизвестного  еще  тогда  мне  писателя.  Я  прочитал
рассказы и  "сошел с  ума".  Мне открылся какой-то новый мир литературы.  Я
читал,  перечитывал бесконечное число раз.  Я уже знал рассказы наизусть. И
вот решил прочитать их  со сцены.  Было это в  Ленинграде.  Включил в  свою
программу "Соль" и "Как это делалось в Одессе". Позже и другие.
   Так состоялось мое знакомство с Бабелем-писателем.  Успех был большой, и
моей мечтой стало увидеть волшебника. Я представлял себе его по-разному. То
мне  казалось,  что он  должен быть похож на  Никиту Балмашева из  рассказа
"Соль" --  белобрысого,  курносого парнишку. То вдруг нос удлинялся, волосы
темнели,  фигура становилась тоньше,  появлялись хвостики-усики  --  и  мне
чудился Беня Крик, вдохновенный, ироничный гангстер с одесской Молдаванки.
   Но вот в один из самых замечательных в моей жизни вечеров,  а было это в
Москве,  в  помещении,  где  играли потом Театр сатиры и  "Современник",  я
выступал с рассказами Бабеля.  Не помню,  кто из работников театра прибежал
ко мне и взволнованно сказал:
   -- Ты знаешь, кто в театре? В театре Бабель!
   Я шел на сцену на мягких,  ватных ногах.  Волнение мое было безмерно.  Я
глядел в зрительный зал и искал Бабеля --  Балмашева, Бабеля -- Беню Крика.
Я его не находил.
   Читал я хуже,  чем всегда. Рассеянно, не будучи в силах сосредоточиться.
Хотите знать  --  я  трусил.  Да-да,  мне  было  очень  страшно.  "Дважды я
волновался, как заочно влюбленный, встретивший наконец предмет своей любви,
-- так было с Бабелем,  а десять лет спустя --  с Хемингуэем", -- так пишет
Илья Эренбург о Бабеле.
   Но вот я его увидел.
   Он  вошел  ко  мне  в  гримировальную комнату. Какой он? О, воображение,
помоги  нарисовать!  Ростом  невелик.  Приземист.  Голова, ушедшая в плечи.
Верхняя часть туловища кажется несколько велика по отношению к ногам. Ну, в
общем,  скульптор  взял корпус одного человека и приставил к ногам другого.
Но голова! Голова удивительная. Большелобый. Вздернутый нос. И откуда такой
у  одессита? За стеклами очков небольшие, острые, насмешливо-лукавые глаза.
Рот с несколько увеличенной нижней губой.
   -- Неплохо,  старик,  --  сказал он,  --  но  зачем  вы  стараетесь меня
приукрасить?
   Я  не  знаю,  какое у  меня  было  в  это  время выражение лица,  но  он
расхохотался.
   -- Много привираете.
   -- Может быть, я неточно выучил текст, простите.
   -- Э,  старик,  не берите монополию на торговлю Одессой.  --  И он опять
засмеялся.
   Кто не слышал и  не видел смеха Бабеля,  не может себе представить,  что
это такое.  Я,  пожалуй,  никогда не видел человека,  который смеялся,  как
Бабель.   Это  не  громкий  хохот  --  нет.  Это  был  смех  негромкий,  но
безудержный.  Из  глаз  лились  слезы.  Он  снимал  очки,  вытирал слезы  и
продолжал беззвучно хохотать.
   Когда  Бабель,  сидя  в  театре,  смеялся,  то  сидящие рядом  смеялись,
зараженные его смехом больше, чем происходящим на сцене.
   До чего же он был любопытен. Любопытные глаза, уши. Он умел видеть. Умел
слышать.
   В своих вечных скитаниях мы как-то встретились в Ростове.
   -- Ледя,  у  меня тут  есть один знакомый чудак,  он  ждет нас сегодня к
обеду. Большой человек.
   "Большой  человек"  оказался  военным.  Он  действительно  был  большой,
рослый,  и  обед был  под  стать хозяину.  Когда обед был закончен,  хозяин
сказал:
   -- Ребята, пойдем во двор, я вам зверя покажу.
   Действительно,  во  дворе  была  клетка, а в клетке матерый волк. Хозяин
взял   длинную  палку  и,  просунув  ее  между  железных  прутьев  решетки,
безжалостно начал избивать волка, приговаривая: "У, гад..."
   Я взглянул на Бабеля.  Он посмотрел на меня,  потом глаза его скользнули
по клетке, по палке, по руке хозяина и снова по мне, но чего только не было
в  глазах!  В  них  были  и  жалость  к  волку,  я  удивление  хозяином,  и
любопытство. Да-да, больше всего любопытства. Я тихо сказал:
   -- Скажите, чтобы он это прекратил.
   -- Молчите, старик. Надо все знать. Это невкусно, но любопытно.
   В искусстве Бабеля мы многим обязаны его любопытству. Любопытство подчас
жестокое,  но  всегда  оправдываемое.  Помните,  что  было  в  душе  Никиты
Балмашева перед тем, как товарищи сказали: "Ударь ее из винта"?
   "И,  увидев эту невредимую гражданку,  и несказанную Расею вокруг нее, и
крестьянские поля без колоса,  и  поруганных девиц,  и  товарищей,  которые
много ездют на фронт,  но мало возвращаются. я захотел спрыгнуть с вагона и
себя кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали:
   -- Ударь ее из винта".
   Вот оно, оправдание, быть может, и жестокого поступка Балмашева. "Казаки
имели сожаление..."  И  я его имею,  и всякий,  кто жил в то романтическое,
жестокое время, -- его имеет.
   Вы хотите знать,  что такое бабелевский гуманизм?  Вчитайтесь в  рассказ
"Гедали",  но  только не  думайте,  что  это  разговаривают два человека --
Гедали и его антипод Бабель.  Нет. Это диалог с самим собой. "Я хочу, чтобы
каждую душу взяли на  учет и  дали бы  ей  паек по первой категории.  "Вот,
душа,  кушай,  пожалуйста,  имей от жизни Удовольствие". И "Интернационал",
товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают?..
   -- Его кушают с  порохом,  --  ответил я  старику,  и приправляют лучшей
кровью..."
   Алексей  Максимович  Горький  отправил  Бабеля "в люди", и Бабель пошел.
Надо  было много Узнать. Любопытство было дорогой в литературу. Он пошел по
этой  дороге  и  с  нее  не  сходил  до  Конца.  Дорога  идет через величие
гражданской войны. Величие событий рождает мужественные, суровые характеры.
Они нравятся Бабелю, и он "скандалит" за письменным столом, изображая их, а
чтобы  быть  достойным своих героев, начинает "скандалить на площадях". Вот
откуда "Мой первый гусь".
   Итак,  с  1917 по  1924 год Бабель был "в людях" Это был уход из дома --
уход из Одессы.  А пройдя пути-дороги,  он снова очутился дома --  в Одессе
Конечно,  как у  всякого одессита,  у  Бабеля была болезнь,  которая громко
именуется "ностальгия" а просто -- тоска по родине.
   Есть такая новелла.
   ...В маленьком городишке жил человек.  Был он очень беден.  Семья, как у
большинства бедняков,  большая,  а заработков никаких. Однажды сосед сказал
ему:
   -- Ну что ты мучишься здесь,  когда в  тридцати верстах есть город,  где
люди зарабатывают,  сколько хотят.  Иди  туда.  Будешь хорошо зарабатывать,
будешь посылать семье. А когда разбогатеешь -- вернешься домой.
   -- Спасибо тебе, добрый человек, за совет. Я так и сделаю.
   И он отправился в путь. Дорога шла по степи. Он шел по ней целый день. А
когда настала ночь и пора было ложиться спать, то он лег ногами к городу, к
которому шел, -- чтобы утром знать, куда идти.
   Но  сон  у  него был  беспокойный,  и  он  ворочался всю ночь.  А  утром
направился в  ту сторону,  куда указывали его ноги.  К  концу дня он увидел
город,   очень  похожий  на  его  собственный.  Вторая  улица  справа  была
точь-в-точь такая же, как его родная улица. Четвертый дом слева был как две
капли воды похож на его дом.  Он постучал в дверь, и ему открыла женщина --
вылитый портрет его жены.  Выбежали дети -- ни дать ни взять его дети. И он
остался тут жить. Но всю жизнь его тянуло домой.
   -- Старик,  --  сказал мне как-то Бабель, -- не пора ли ехать домой, как
вы смотрите на жизнь в Аркадии или на Большом Фонтане?
   А  когда мы  хоронили Ильфа,  он,  стоя со  мной рядом у  гроба,  тихо и
грустно сказал:
   -- Ну вот, не стало Багрицкого, а теперь и Ильфа. Уходят одесситы. Ледя,
может быть, нам вреден здешний климат, а?
   Он всегда думал о  возвращении в Одессу.  Он говорил об этом Багрицкому,
говорил и Паустовскому.  Он всегда звал одесситов домой.  Ах, ностальгия --
прекрасная болезнь, от которой невозможно и не нужно лечиться.
   После  "Конармии"  --   "Одесские  рассказы".   Это   очередной  приступ
ностальгии.  Здесь основной герой Бабеля --  Беня  Крик.  Ни  для  кого  не
секрет,  что  прототипом Бени  Крика  был  Мишка-Япончик.  Бабель  не  знал
Мишку-Япончика,  но,  вернувшись в  Одессу,  узнал  много о  нем.  И  опять
романтика. "Подвиги" Япончика были весьма прозаичны. В них, конечно, были и
смелость,  и,  если  хотите,  воля,  и  умение  подчинять  себе  людей.  Но
романтики,  той,  которая заставляет читателей "влюбляться" в  Беню  Крика,
конечно же,  не  было.  У  Бени  Крика не  было романтики,  но  зато талант
писателя-романтика был у  Бабеля,  и  он поднял Беню Крика на романтическую
высоту.  Он вкладывает в уста Арье Лейба характеристику Бени:  "Забудьте на
время,  что на носу у вас очки,  а в душе осень.  Перестаньте скандалить за
вашим письменным столом и заикаться на людях... Вам двадцать пять лет. Если
бы  к  небу и  к  земле были приделаны кольца,  вы схватили бы эти кольца и
притянули бы небо к земле".
   Вот он какой,  Беня Крик.  Он налетчик.  Но он налетчик-поэт.  У него на
машине клаксон наигрывает "Смейся,  паяц".  --  Ну  до чего же это здорово,
честное слово!  Вот сколько раз перечитываю и  волнуюсь,  хотя я  знал Беню
Крика (Мишку-Япончика) и знаю, что он был далеко не романтик.
   Но  Бабелю  противны серые  люди.  Он  не  любит  фотографию,  он  любит
живопись,  причем яркую,  сочную,  впечатляющую. Представьте себе картинную
галерею.  Портреты:  Афонька Бида, Конкин, Павличенко, Балмашев и другие не
менее яркие фигуры "Конармии",  а  вперемежку с ними Гедали,  Мендель Крик,
Беня... Когда я представляю себе это, меня охватывает такой буйный восторг,
что мне хочется петь.
   И,  наконец,  Бабель-драматург. "Закат". Ну что же? Опять эта вековечная
тема  "Отцы  и  дети".  Но  как  повернута! Дети, воспитывающие отца. И как
воспитывающие!  И  снова  портреты:  Мендель,  Беня, Левка, Двойра, Нехама,
Боярский... Любую роль хочется сыграть.
   Пьеса шла давно,  во  МХАТ-2.  Но мне кажется,  что она не до конца была
понята исполнителями.  Были удачи,  но были и просчеты. Бабель говорил мне,
как он мечтал о распределении центральных ролей (в идеале) (это было еще до
постановки   в   МХАТ-2):    Мендель   --    Борис   Борисов,   Нехама   --
Блюменталь-Тамарина,  Двойра  --  Грановская,  Беня  --  Утесов,  Левка  --
Надеждин,  Боярский --  Хенкин,  Арье Лейб --  Петкер.  Но  это были мечты,
которым не суждено было осуществиться.
   Бабель написал значительно больше, чем мы знаем, но рукописи, к великому
огорчению, не были обнаружены.
   Свою биографию Исаак Бабель начинает так: "Родился в 1894 году в Одессе,
на  Молдаванке".  Если бы я писал свою биографию, то она начиналась бы так:
"Родился  в  1895  году  в Одессе, рядом с Молдаванкой (Треугольный пер.)".
Значит,  рядом  родились.  Рядом росли и жили. И, на мою беду, в детстве, в
Одессе,  не  встретились. а встретились через тридцать лет в Москве. Ну что
ж, спасибо и за это.
   Бабель был огромный писатель,  и  дело вовсе не в том,  что литературное
наследство его  невелико.  По  существу,  одна книга,  в  которую умещаются
"Конармия",  "Одесские" и  другие  рассказы  и  две  пьесы.  Грибоедов тоже
оставил немного,  но вошел в историю русской литературы и драматургию,  как
великан.   В  искусстве,  как  и  в  науке,  надо  быть  первооткрывателем.
Своеобразным Колумбом,  Ломоносовым,  Поповым, Гагариным. Вот в чем признак
величия.  У Бабеля был этот признак.  Он мог бы еще быть среди нас,  но его
нет.  И  хочется крикнуть фразу из его "Кладбища в  Козине":  "О смерть,  о
корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас, хотя бы однажды?"


   Когда  в  конце тридцатых годов готовилась к  изданию моя  первая книжка
"Записки актера". Бабель написал к ней предисловие.
   Вот, что он написал:
   "Утесов  столько же  актер  --  сколько пропагандист.  Пропагандирует он
неутомимую и  простодушную любовь  к  жизни,  веселье,  доброту,  лукавство
человека легкой души,  охваченного жаждой веселости и познания. При этом --
музыкальность,   певучесть,   нежащие  наши  сердца;   при  этом  --   ритм
дьявольский,   непогрешимый,   негритянский,  магнетический;  нападение  на
зрителя яростное, радостное, подчиненное лихорадочному, но точному ритму.
   Двадцать   пять    лет    исповедует   Утесов   свою    оптимистическую,
гуманистическую религию,  пользуясь всеми  средствами и  видами  актерского
искусства, -- комедией и джазом, трагедией и опереттой, песней и рассказом.
Но и  до сих пор его лучшая,  ему "присужденная" форма не найдена и  поиски
продолжаются, поиски напряженные.
   Революция  открыла  Утесову  важность  богатств,  кoтopыми  он обладает,
великую    серьезность    легкомысленного    его   искусства,   народность,
заразительность  его  певучей  души.  Тайна  утесовского  успеха  -- успеха
непосредственного,  любовного,  легендарного  -- лежит в том, что советский
наш  зритель  находит  черты народности в образе, созданном Утесовым, черты
родственного  ему  мироощущения,  выраженного  зажигательно, щедро, певуче.
Ток,  летящий  от  Утесова,  возвращается  к  нему  удесятеренный  жаждой и
требовательностью  советского зрителя. То, что он возбудил в нас эту жажду,
налагает на Утесова ответственность, размеров которой он, может быть, и сам
не  сознает.  Мы предчувствуем высоты, которых он может достигнуть: тирания
вкуса  должна  царить  на них. Сценическое создание Утесова -- великолепный
этот,  заряженный электричеством парень и опьяненный жизнью, всегда готовый
к движению сердца и бурной борьбе со злом -- может стать образцом, народным
спутником,  радующим  людей.  Для  этого  содержание утесовского творчества
должно подняться до высоты удивительного его дарования".
   И когда я прочитал это -- я растерялся. Действительно, эти слова открыли
мне глаза на многое, о чем я и не подозревал. И с тех пор я живу под грузом
ответственности, поверяя каждый шаг, слово, выбор словами Бабеля.


   Рассказы  Бабеля  я читал с увлечением, со страстью. Так же воспринимали
их  и  слушатели. И пресса в оценках была единодушна. Об исполнении новеллы
"Соль"  было  сказано,  что  это  "большое культурное достижение, серьезная
победа  советской эстрады"[*]. Хотя я, вообще-то говоря, давно уже заметил,
что  на  прессу  в  то  время  было  трудно  ориентироваться,  потому что с
одинаковой  страстью она высказывала прямо противоположные мнения. В той же
статье,  которая  называла  исполнение  "Соли"  "культурным достижением", о
чтении  "Повести  о  рыжем Мотеле" было сказано следующее: "Повесть о рыжем
Мотеле",   исполняемая   Утесовым,   отнюдь  не  новая  победа.  Безвкусная
стилизация,  поднимание  на  цыпочки в рассуждениях о "своей судьбе", вялый
стих -- вот сомнительные художественные достоинства "Повести". Общественная
ценность  ее  тоже  невелика...  Читает  Утесов без нажима, тактично, ярко.
Остается  пожалеть  на  этот  раз неудачный выбор текста, выбор, объяснимый
рыночным  успехом  "Повести".  А  в другой газете: "Леонид Утесов прекрасно
разработал  отныне  классическую  уткинскую  "Повесть о рыжем Мотеле", и на
фоне  еврейского  местечка  исполняет  ее,  окрасив  в грустный акцент. Его
читка,   по   выразительности  и  скупости  иллюстративных  движений,  бьет
яхонтовскую  (например,  исключительное  движение рук со словами "Часы, как
конница, летят"). Прекрасный номер, захватывающий публику".
   [* "Ленинградская правда", 1926, N 234.]
   Так  что  же  такое "Повесть" Уткина?  --  Классическое произведение или
только вещь с "рыночным успехом"?  Кому верить? Я поверил себе -- "Повесть"
трогала меня до  глубины души.  И  публике,  которая неизменно сопровождала
аплодисментами чтение уткинской поэмы.
   Произведения Зощенко и  Бабеля имели  для  меня  большое значение еще  и
потому,  что,  исполняя их,  я как бы осваивал новый жанр -- превращался из
рассказчика в  чтеца.  В  этих  жанрах