ините,
что я все о себе да о себе. Это я отчитываюсь за пятьдесят лет жизни".
   Некоторых  все  еще  "мучают" практические вопросы, и они хотят уточнить
факты  многолетней  давности, видимо, это до сих пор имеет для них какое-то
значение:  "Много  лет  тому назад, в 1926-м как будто году, я дважды был в
театре,  который,  помнится, назывался "Свободным", -- в Ленинграде. (Был я
тогда  еще  студентом.)  Посмотрел  театрализованного  "Менделя  Маранца" и
старую-старую  чудесную  комедию  "Поташ  и Перламутр". В первой вы, Леонид
Осипович,  играли,  разумеется,  самого  Менделя.  Во  второй  одну из двух
забавных  ролей.  Я  хорошо  помню  финал  "Менделя", в котором вы говорите
дочери  и  зятю:  "Вы, молодые, станцуйте фокстрот, а мы, старики, конечно,
вальс". Так вот, дорогой Леонид Осипович, вы это были или не вы? Ошибаюсь я
или в самом деле рад был вашей игре еще 46 лет тому назад?"
   И конечно, по-прежнему приходят письма, утверждающие непреходящую власть
песни над человеческим сердцем, над памятью:
   "Примите мой горячий,  дружеский привет... Поздравляю вас, черноморского
запевалу,  человека от  "до" и  до "до",  морского,  сильного и  всеми нами
любимого.  Если  мы  вспоминаем юность огненных лет,  то  вспоминаем вас...
вспоминаем те минуты между боями,  когда вы пели по заявкам.  С  праздником
вас, дорогой моряк. С днем рождения Советской Армии и Флота".
   "...Все и  так помнят вас,  любят и  никогда не забудут ни песен,  ни их
исполнителя.  Мы  ровесники вашего джаза.  Ваши  песни  сопровождают нас  с
детских лет..."
   ...Чувствовать, что ты нужен людям, -- разве не в этом счастье артиста и
человека?

СВИДАНИЕ С ОДЕССОЙ ПОСЛЕ ДОЛГОЙ РАЗЛУКИ

                    Я вижу Одессу глазами воспоминаний.
                     Я вижу ее снова. И снова влюблен


   Я  долго  не  был  в Одессе. Честно говоря, с некоторых пор я боюсь туда
ездить:  идешь  по улице, а к тебе подходят молодые люди, которых, пожалуй,
еще  не было на свете, когда ты уже уехал из Одессы. Ничтоже сумняшеся, они
обращаются  с  тобой за панибрата, не считая нужным заметить, что некоторым
из них ты годишься не только в отцы, но и в деды.
   И вот,  после войны я все-таки снова на одесских бульварах,  набережных,
улицах. С волнением узнаю заветные места -- вот здесь, по этой улице, бегал
в  училище Файга,  на  этом  углу ожидал гимназистку Адочку и,  почтительно
шагая рядом,  боялся прикоснуться к  ее руке,  вот здесь я нырял и даже два
раза тонул.  А  вот она,  колыбель моего актерства --  Большой Ришельевский
театр!  В Одессе шутили,  что этот малюсенький театр назван большим,  чтобы
его не спутали с "малым" одесским оперным театром.
   Итак, вот она, моя Одесса, город моего детства, моей юности, я вижу тебя
и глазами воспоминаний и глазами чужестранца,  и снова убеждаюсь, что ты не
можешь не нравиться, ни детям твоим, ни гостям.
   Сегодня вечером в Городском театре у меня концерт.  Я выхожу на сцену, и
у меня застревает комок в горле. Земляки, со свойственным им темпераментом,
встречают меня, и я готов расплакаться от счастья. Мне приходится приложить
немало  усилий,   чтобы  начать  концерт.   И  весь  вечер  у  меня  полное
взаимопонимание с публикой.
   Я выхожу из театра и уже мечтаю,  как доберусь до гостиницы,  поужинаю и
лягу в постель,  но спать не буду, а еще раз, теперь уже мысленно, переживу
свое свидание с городом.  А потом усну и буду спать так крепко,  как спится
только в родном городе.
   А  утром  --  снова на бульвар, под голубое небо, к синему морю, которое
почему-то зовется Черным. Нет, черт возьми, жизнь прекрасна и удивительна!
   Я сажусь в машину, но едва шофер трогается с места, как вдруг из темноты
прямо на фары бежит женщина.
   -- Стойте,  стойте! -- кричит она. Шофер притормаживает, она подбегает к
дверце, открывает ее, тычет в меня пальцем и спрашивает:
   -- Вы Утесов?
   -- Да,  --  удивленно говорю я, -- а что? Она поворачивается в темноту и
кричит:
   -- Яша! Яша! Иди сюда!
   И  сейчас же из темноты выныривает мальчик лет восьми.  Она хватает его,
толкает к машине и, снова тыча в меня пальцем, говорит:
   -- Яша,  смотри,  -- это Утесов. Пока ты вырастешь, он уже умрет. Смотри
сейчас!
   У меня срывается с языка не очень вежливое слово, и я захлопываю дверцу.
   Здравствуй, моя наивная Одесса!
   Я добираюсь до гостиницы,  есть мне не хочется, я с трудом выпиваю чашку
чая.  Ложусь в постель и долго не могу уснуть.  А потом сплю тревожно и без
всякого удовольствия. Утром выхожу на бульвар... На небе серые облака, море
действительно почернело,  и  настроение какое-то кислое.  А  все эта ночная
тетка со своим Яшей! Испортила мне всю музыку.
   Но  долго грустить Одесса не  даст,  я  уверен.  Уж обязательно она меня
чем-нибудь развлечет. В надежде уже веселей гляжу по сторонам.
   Сегодня десятое сентября. Скоро двадцать лет со дня освобождения Одессы.
Я рад, что в эти дни я здесь.
   Одесса!  Моя Одесса!  Как блудный сын я  возвращаюсь к  тебе каждый раз,
мама.
   Я  иду по платановому туннелю Пушкинской улицы.  Я  вижу тебя,  я  слышу
тебя,  мой чудесный город, -- город-герой, город-весельчак, город-красавец.
У меня всегда растроганное настроение, когда я встречаюсь с тобой.
   Гляжу,  слушаю,  восхищаюсь  и  смеюсь.  Вот она, Дерибасовская. На углу
Преображенской   огромный  плакат:  "Гастроли  Государственного  эстрадного
оркестра  РСФСР  под  руководством  и  с  участием  народного артиста РСФСР
Леонида  Утесова".  Под  плакатом  на тротуаре сидит человек. Испитое лицо,
хитрые глаза, улыбка. Перед ним на земле шапка. Хриплым голосом он кричит:
   -- Граждане,  подайте,  кто сколько может,  на выпить за нашего дорогого
Леонида.  --  Большой палец энергично указывает на  стоящий за  его  спиной
плакат. Своеобразный бизнес -- в Одессе ничего не пропадает.
   Иду  дальше.  Гляжу  налево,  гляжу направо.  Меня  и  радуют и  печалят
изменения.  Печалят,  потому что они уносят с  собой воспоминания,  радуют,
потому что изменения означают жизнь.
   Вот  здесь  был  магазин,  где  продавались ноты, несколько ступенек, по
которым -- помните? -- сбежав, я сбил генерала и от страха промчался сквозь
Одессу со скоростью взбесившегося оленя -- ведь это могло стоить каторги.
   Сейчас здесь магазин минеральных вод.  Как не зайти. Кстати, мне хочется
пить.
   -- Бутылку боржома можно?
   Продавщица. Что-о?
   -- Одну бутылку боржома.
   Продавщица (презрительно). Сейчас я вам нарисую.
   -- А где можно достать?
   Продавщица (зло). Не ломайте ноги.
   По-московски это означает:  не  ищите,  не найдете.  Мне больше нравится
по-одесски.
   Я снова разглядываю тебя,  Одесса. Ты и такая, ты и другая. Вот Соборная
площадь.  Здесь когда-то стоял собор,  окруженный чахлыми деревцами. Сейчас
здесь чудесный парк.  Густой, зеленый. И когда он успел вырасти? -- Ах, как
быстро летит время!
   А   вот   и   городской   сад.   Здесь   мы   играли   в   модную   игру
"казаки-разбойники". Сад был чахлый и "разбойникам" было трудно скрываться.
Сейчас здесь зелень так густа, что в ней может спрятаться целый полк.
   За  городом новые районы.  Они так же  не  похожи на старую Одессу,  как
новые  районы  Mосквы  на  старую  Москву.   Деловито,  удобно,  широко.  И
достаточно однообразно.
   Люди тоже изменились.
   Жизнерадостность, юмор, музыкальность, общительность -- все эти типичные
признаки одесситов остались.  Но появилось и нечто новое: новая гордость за
свой город. Чувствуется эдакое: да, мы умеем смеяться и петь, но мы умеем и
воевать, если надо.
   Я восторгаюсь тобой,  дорогая Одесса-мама, перо хочет без конца рисовать
твой сегодняшний облик.  Ты вовсе не стара,  мама! Наоборот, ты помолодела.
Постарел только я.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

                 Юбилей -- не самый приятный день в жизни.
     Особенно семидесятилетний. Но жизнь хороша, несмотря на невзгоды.


   Когда мне было семь лет,  я спросил у матери, сколько лет дяде Ильюше --
был у нас такой знакомый.
   -- Сорок, -- сказала она.
   У меня даже голова закружилась.  Неужели можно столько жить?  Оказалось,
что можно даже больше.  Как ни трудно в это поверить, мне самому уже больше
восьмидесяти.
   А  все-таки,  много это  или мало?  Ах,  ей-богу,  как смотреть.  Ведь в
различные периоды жизни  время  воспринимается по-разному.  От  рождения до
совершеннолетия я  жил долго-долго.  А  от  совершеннолетия к  возмужалости
время заметно набирало темп.  От  возмужалости до солидности,  мне кажется,
что  оно  бежало,  а  от  солидности и  по  сегодняшний день  мчится --  не
удержать. И чем быстрей оно мчится, тем, кажется, короче жизнь. Так что и в
космос не  надо улетать,  чтобы почувствовать на себе эйнштейновскую теорию
относительности.  Может быть,  он  и  открыл ее,  вот  так же  почувствовав
однажды несоразмерность бега времени и жажды жизни?

   "Проходит год, как день,
   То длится день, как год,
   И, оглянувшись, можно убедиться,
   Что время то ползет,
   То медленно идет,
   То будто слишком быстро мчится.

   С рождения до двадцати
   Года ползут, несмелые,
   А с двадцати до тридцати
   Они идут умелые,

   Вот с тридцати до сорока
   Бегут, как ночи белые,
   А с сорока и далее
   Летят, как угорелые.

   Когда года твои ползут,
   Ты прыгаешь и бегаешь,
   Зато, когда они идут,
   Шаг в ногу с ними делаешь.
   Когда ж они начнут бежать,
   Тебе ходьба -- забота.
   А начинают пролетать,
   Тебе сидеть охота.

   И как бы способ нам найти,
   Чтоб в ногу с временем идти?"

   Но в восемьдесят лет человек может заставить время повернуть назад --  в
своих  воспоминаниях.   В  прошлую  жизнь  возвращаешься,  как  в  какую-то
фантастическую страну,  и  порой  невольно  начинаешь удивляться:  господи,
неужели все это было! И со мной!
   Но  однажды время для меня как бы остановилось --  это было,  когда я  в
семидесятый раз отмечал день своего рождения.
   Обычно думают,  что юбилей --  это самый приятный момент жизни. То есть,
конечно,  момент приятный: тебе расточают щедрые похвалы, тебя превозносят,
у  тебя отмечают массу достоинств,  все клянутся тебе в  любви и уважении и
вообще открывают в  тебе так много хорошего,  что если у тебя есть совесть,
то  ты  непрерывно  краснеешь,   что,   впрочем,   принимается  за  признак
благодарного волнения.
   Юбилеи могут безоговорочно нравиться только тем,  кто самую восторженную
похвалу себе воспринимает как истину.  Это счастливые люди! Но для тех, кто
всю  жизнь прожил в  сомнениях относительно своих возможностей,  --  юбилеи
мучительно трудны.
   Однако хочешь ты  или  не  хочешь,  но  однажды,  вдруг тебе исполняется
семьдесят лет и  на тебя обрушивается юбилей.  И тогда друзья,  собрав твои
истинные  и  сомнительные достижения,  в  этот  вечер  всЈ  без  исключения
возводят  в   превосходную  степень.   Говорят  и   доказывают,   какой  ты
распрекрасный, а ты сидишь и думаешь: братцы, дорогие, почему же вы мне все
это раньше не говорили,  когда мне это было так нужно в  трудную минуту,  а
выдаете все сразу,  в  один день.  Ах,  если бы  вы все это равномерно,  на
протяжении всей моей жизни выдавали маленькими порциями,  честное слово,  я
бы по сей день был и бодрее и моложе, а главное, здоровее.
   Все  это я перечувствовал и пережил, когда мне вот уже поистине стукнуло
семьдесят,  пятьдесят  пять  из  которых я "вертелся в различных плоскостях
сцены" (так много лет назад выразился один мой критик), вызывая то восторг,
то неудовольствие, а то и сатирическое осмеяние.
   Но в  этот торжественный,  многолюдный и  многословный вечер ни о  каком
неудовольствии,  а  тем  паче  сатирическом осмеянии и  речи не  было --  я
получил  огромную  порцию  хвалебных слов.  И  чувствовал себя  ублаженным,
смущенным, а иногда и недоумевающим.
   Но  была  на  этом  вечере  одна  счастливая  и  незабываемая,  поистине
прекрасная минута  --  с  нее  он  и  начался,  --  когда  министр культуры
Екатерина  Алексеевна  Фурцева  огласила  указ  о   присвоении  мне  звания
народного артиста Советского Союза.  --  Это  был  первый  случай  в  нашем
многострадальном жанре. Неожиданность этой награды так меня поразила, что я
незаметно для всех глотнул таблетку валидола.
   Профессор  Павел  Александрович  Марков,  Илья  Набатов,  Зиновий Гердт,
Аркадий  Райкин...  Хотя  в  их речах мои заслуги и достоинства были сильно
преувеличены -- остроумие и выдумка скрашивали этот недостаток.
   Порадовали меня и дорогие одесситы. Их посланцы Михаил Водяной и Аркадий
Астахов --  ведь надо же додуматься! -- привезли мне четверть... стеклянную
четверть Черного моря,  привезли мне  баллон одесского воздуха и,  наконец,
привезли мне, что бы вы думали? -- фаршированную рыбу.
   Я слушал,  старался запомнить все шутки и острые словечки и думал, какое
счастье,  что  у  меня столько друзей,  что  все  они у  меня такие добрые,
щедрые,  талантливые,  а главное,  остроумные --  с ними и семидесятилетний
юбилей можно пережить весело.
   Конечно,  волнение помешало мне запомнить все их остроты и розыгрыши, но
и тут нашлись догадливые люди, они записали этот вечер на пленку и подарили
ее  мне.  По  ней-то  я  и  могу восстановить теперь тот фонтан,  тот поток
остроумия,  который изливался тогда на  меня из  переполненного зрительного
зала Театра эстрады.
   Я  слушал моих серьезно-шутливых ораторов и  почему-то думал о том,  как
годы уносили с  собой беспечное и легкое отношение к искусству только как к
источнику радости,  как постепенно появилось и нарастало самое тревожное из
чувств -- чувство ответственности. Вспоминал, как удивляли меня, мальчишку,
старые   мастера,   которые  перед   выступлением  производили  впечатление
мучеников -- не отвечали на вопросы, злились, если к ним кто-нибудь заходил
в уборную.  Чуть позже я их жалел, а с годами стал все больше понимать, ибо
и сам испытывал то же.
   Что это --  трусость?  неуверенность в  себе?  боязнь посмотреть в глаза
зрителю?  Да все вместе взятое,  но главное --  чувство ответственности, то
есть обязанность не  опуститься ниже того уровня,  которого ты  уже достиг,
наоборот,  хоть немного,  но подняться выше, дать чуть больше того, чего от
тебя ждут,  к чему привыкли.  Обязанность перед кем?  -- Прежде всего перед
самим собой.
   Перед каждым выступлением во мне с некоторых пор гвоздем сидела мысль: а
справлюсь ли я  со зрительным залом,  поведу ли его за собой?  А вдруг я не
сумею заставить зрителя вступить со мной в сотрудничество?
   Воображаемые  тревоги  всегда  страшнее  подлинных.  В  те  дни, когда я
выступал,  я  не  жил:  не  ел,  не  мог  ни  с кем разговаривать, все меня
раздражало,  мне  хотелось  лечь  в постель, свернуться калачиком и уснуть,
чтобы избавиться от этих мук.
   С  каждым годом все труднее становилось совладать с этим волнением.  Я с
завистью смотрел на тех, кто перед выходом вел спокойные беседы, смеялся, а
по знаку помощника режиссера, как ни в чем не бывало, выпархивал на сцену.
   Ах,  научиться бы  и  мне  смотреть на  свои выступления,  как на  нечто
совершенно обыденное.  Может быть, потому и охватывает такая лихорадка, что
до сих пор каждое выступление для меня -- событие.
   В  тот  миг,  когда  я стою за кулисами и готовлюсь переступить заветную
черту,  отделяющую меня от зрителя, -- волнение подкатывает к самому горлу.
Мучительное мгновение! Но вот шаг сделан -- я вижу глаза людей, я ощущаю их
доброжелательство, их ожидание -- и, боже, как мне сразу делается хорошо, я
словно  выздоравливаю  после  тяжелой  болезни, силы удесятеряются, хочется
жить,  петь,  отдавать  себя  людям.  И  если  бы не эти часы счастья перед
зрителем,  единения  с ним -- я бы не смог выдерживать мучительное ожидание
нашей встречи.
   Может быть,  вначале я  потому не  знал этих страданий,  что был актером
театра и  выходил на сцену в роли,  в образе кого-то,  а не сам по себе.  У
актера есть много помощников --  он укрыт от зрителя "четвертой стеной",  у
него есть партнеры, пьеса, сюжет, у него есть грим и костюм. Все это как бы
оберегает, защищает его на сцене.
   У  артиста эстрады есть только один партнер,  но у этого партнера тысячи
глаз и  сердец.  И  если артист эстрады не разрушит четвертую стену --  это
будет означать его провал.  Потому и наступало для меня облегчение с первым
шагом на  сцену,  что мне всегда удавалось ее разрушить.  Счастливые минуты
жизни!
   От этих минут трудно отказаться. Но однажды наступает время... Возможно,
ты еще имеешь право делать свое любимое дело,  никто тебе еще не напоминает
про годы,  еще говорят о твоих силах и душевном огне... Такие слова приятно
слушать --  ты их слушай,  наслаждайся,  даже упивайся ими, если хочешь, но
помни главный завет артиста: со сцены лучше уйти на пять лет раньше, чем на
пять дней позже. Постарайся, чтобы тебе хватило на это сил.
   Эти  юбилейные мысли  не  прошли  даром.  Вскоре я  перестал выступать с
оркестром,  оставшись его  художественным руководителем.  Многие зрители до
сих пор никак не хотят с  этим смириться,  не могут согласиться с тем,  что
моя фамилия стоит на афише,  а  сам я на сцену не выхожу.  Но ведь никто не
протестует,   когда  в   Государственном  ансамбле  танца,   художественным
руководителем  которого  является  Игорь  Моисеев,   сам  он  на  сцене  не
появляется,  и  никто  не  требует,  чтобы  Надеждина выходила  в  хороводе
"березок". Но мне пишут и пишут письма с выражением неудовольствия. Неужели
я не имею на это права?
   И  как  это  все-таки  печально --  иметь  такое право!  Я  понимаю моих
зрителей,  пусть и  меня они поймут.  Я  бы  и  сам хотел выходить на сцену
всегда. Но об этом тоже трудно, неловко говорить прозой...


   "Проходит все, я это твердо знаю.
   И радости, и горести, как мимолетный сон.
   Я в зеркало гляжу и наблюдаю
   Неумолимый времени закон.
   Он бороздит лицо, меняя очертанья.
   Он серебрит виски порошей седины,
   Сурово брови соединены,
   Глаза уже не те,
                   но те еще желанья".

   "Знаю, юность прошла,
   Но зачем эти думы
   В мою голову лезут и сердце волнуют?
   То они веселы, то печально угрюмы,
   Налетают, как шквал, или тихо волну льют.
   Словно солнечный диск закрывается тучей,
   Словно друга улыбка тоскою покрылась,
   Словно гладкий мой путь вдруг взметается кручей,
   И спокойная жизнь стала жизнью кипучей.

   Может быть, оттого, что промчалися годы?
   Чья-то юность чужая стоит у порога?
   Ну, а жизнь хороша, несмотря на невзгоды, --
   Было много невзгод, но и радости много".

                                    * *

   "Машина подана, водитель -- баба. Злится.
   В руках ее коса -- судьбы не изменить.
   Нет, я не вызывал, но знал, она примчится
   И скажет: "Я за вами, хватит жить".

   А счетчик щелкает, уже за семь десятков
   Нащелкал он. А я все не иду.
   Ищи меня, шофер. Давай сыграем в прятки:
   Найдешь -- возьмешь. А не найдешь -- поймешь,

   Что мне здесь хорошо, что для меня отрада
   Петь песни для людей. Живу я неспроста.
   Ну, погоди, шофер, не торопи, не надо,
   Пусть счетчик щелкает, еще хотя б до ста".

                                    * *

   "Взрастают новой жизни семена,
   Я вижу светлую судьбу моей отчизны.
   Мне нужно, чтоб со мной была она,
   Ведь без отчизны нету смысла жизни.
   Мне старости не нужен ореол,
   Мне нужно молодеть, не быть на иждивении,
   И если смело до восьмидесяти дошел,
   Хочу идти в обратном направлении.
   А с жизнью договор такой я заключу:
   До коммунизма смерть пускай меня забудет,
   А там уж проживу я сколько захочу,
   Поскольку по потребностям в_с_е будет".

   "Прекрасно детство, юность хороша,
   А зрелость -- мыслей созреванье.
   Все эти стадии пройди ты не спеша
   И знай, что старость хороша,
   Когда сильно твое сознанье
   И силу юности сменяет сила знанья".

                      СЕРДЦЕ, ТЕБЕ НЕ ХОЧЕ