средств,
без которых не может получиться настоящий джаз-спектакль.
   Некоторые  эпизоды  были   показаны  чисто   музыкальными  средствами  и
пантомимой.  Популярная в  то  время скрипичная пьеса "Пчелка" вплеталась в
саму  фабулу  спектакля  своеобразным  действующим  лицом,  ибо  передавала
жужжание пчелы, нарушающее тишину.
   Н.  Самошников,  играющий повара,  был у нас в оркестре ударником, и его
виртуозная дробь изображала не менее виртуозную и вдохновенную рубку котлет
на кухне.
   Скрипачи имитировали поющие разными голосами скрипучие двери.
   Наш звонкий и горластый джаз умел,  когда надо, -- а в этом водевиле это
надо было часто -- быть мягким, нежным и трогательным.
   И  второе отделение,  уже концертного характера,  тоже было удачным,  --
почти все  песни,  которые были  исполнены там  впервые,  скоро стали очень
популярны. Также стали популярны песни из водевиля: "У меня есть сердце" Д.
Сидорова и песенка доярки "Му-му" из смешной сцены "В коровнике".
   В  этом  же,  втором  отделении  была  исполнена  "Юбилейная  фантазия",
посвященная  десятилетию  оркестра,  составленная  из  наиболее  популярных
мелодий  прошедших  лет. Она была с интересом встречена слушателями, и мы к
этому  приему  впоследствии не раз обращались -- он себя всегда оправдывал.
Думаю,  что  такие,  говоря  тогдашним  словом,  попурри особенно интересны
потому,  что,  заставив  оглянуться назад, они помогали вспомнить волнения,
интересы,  злобы  дня прошедших лет и позволяли сравнить с этими прошедшими
годами  свое  сегодняшнее  состояние,  почувствовать этапы своего развития,
смену  вкусов,  пристрастий  и  антипатий.  И  то,  что  десять  лет  назад
встречалось  порой  в  штыки,  теперь  оказывалось близким, неотъемлемым от
прошедших  лет.  Я  часто  замечал,  что  на  какую-то  песню при появлении
обрушивается  град  ругательств;  как  только ее не называют -- и пошлой, и
примитивной,  и "чуждой духу", и легкомысленной, и дешевой, и немелодичной.
А  потом,  глядь,  проходит  время -- и кажется, что было бы неестественно,
если  бы  этой  песни  не было вовсе, что она должна быть, со всеми спорами
вокруг  нее,  что  она, оказывается, выразила какую-то сторону мироощущения
того   конкретного   периода.   Тут   можно  назвать  и  такие  песни,  как
"Полюшко-поле",   которую   при  появлении  и  за  песню  не  считали,  или
"Цветочница Анюта", или "Ягода", которую столько лет и с таким успехом пела
Шульженко.
   Да,  много было у нас веселых, жизнерадостных спектаклей. Они доставляли
удовольствие и нам,  исполнителям,  и,  судя по реакции, зрителям -- многие
песни, остроты, фразы подолгу жили в быту, их можно было слышать на улицах,
в трамваях, в компаниях. И мне странно теперь представить, что сегодня есть
люди, которые перешагнули полвека своей жизни, а спектаклей этих не видели:
им не было в  то время еще шестнадцати,  а  к нам зрители до шестнадцати не
допускались.
   И  сколько бы ни рассказывал я об этих программах,  сколько бы на словах
ни старался уверить моего читателя, что было весело и смешно, если он их не
видел,  он  может мне  не  поверить.  Интонацию,  непосредственность жеста,
неожиданные сочетания  взглядов,  которые  тогда,  в  ту  секунду,  рождали
комический эффект,  --  словами не передашь.  Но я прошу вас,  тех,  кто не
видел,   спросите  у  тех,   кто  видел,   они  вам  подтвердят,  что  было
действительно весело и остроумно.
   Это были первые опыты.  В ошибках, промахах, но и успехах рождался новый
жанр.  Когда ищешь --  ошибаешься. Уж кому-кому, а нам ошибок не прощали. И
часто именно те,  кто сами весело смеялись на  наших спектаклях.  Почему-то
многие считали, что они лучше, чем мы, знают, куда нам надо направлять наши
интересы и усилия,  и старательно ориентировали нас то в одну,  то в другую
сторону.  Мы сопротивлялись,  спорили и  болезненно все это переживали.  Но
ей-богу,  никогда не  теряли  веры  в  удачу,  и  сами  могли,  если  надо,
посмеяться над собой.
   Мы умели быть достаточно самокритичными и  не думали,  что можем со всем
справиться сами.  Поэтому  мы  постоянно привлекали театральных режиссеров,
помогавших  нам  в  наших  попытках  театрализовать  музыкальный  ансамбль.
Помогали  превращать  музыкантов  в   актеров,   учили  чувствовать  единую
драматургическую линию произведения.  Кроме тех режиссеров,  которых я  уже
упоминал --  Гутмана,  Арнольда,  Алексеева,  Охлопкова, -- работали с нами
Федор  Николаевич  Каверин,  Рубен  Николаевич  Симонов,  Николай  Павлович
Акимов, Семен Борисович Межинский, Валентин Николаевич Плучек, кинорежиссер
Альберт  Александрович  Гендельштейн.   Каждый  из   этих  художников  внес
значительную лепту в дело развития столь трудного эстрадного жанра.


   Юнгу в  "Двух кораблях",  доярку в  "Много шуму из  тишины",  артистку в
государстве царя Гороха из  "Царевны Несмеяны" и  целый ряд  других ролей в
наших спектаклях играла моя дочь Эдит Утесова.
   Как  и  когда появилась в нашем оркестре Эдит Утесова? Она не собиралась
быть  эстрадной  артисткой.  Она  училась  игре  на  фортепьяно  и посещала
Драматическую  студию  Р.  Н.  Симонова. Я тоже хотел, чтобы моя дочь стала
драматической  актрисой.  Особенно  потому,  что  понимал:  не  надо  детям
повторять  своих  родителей.  Люди безжалостно судят детей удачливых отцов.
Помните,  у  Чехова  в  "Записных книжках"? -- "N. сын знаменитого отца; он
хорош,  но  что  бы он ни сделал, все говорят: да, но все-таки это не отец.
Однажды  он  участвовал  в  вечере,  читал,  все  имели  успех,  а про него
говорили:  да, но все-таки это не отец. Вернувшись домой и ложась спать, он
взглянул  на  портрет отца и погрозил ему кулаком" [А. П. Чехов, Сочинения,
т. 11, изд-во "Правда", 1950, стр. 379.].
   Моя дочь не  грозит кулаком ни  мне,  ни  моему портрету,  наверно,  это
зависит от  характера,  хотя ей было очень трудно преодолеть это неприятное
обстоятельство в виде отца, всегда предвзятое мнение, вечное "да, но... это
не папа" и даже вовсе обидное "если бы не папа..." Впрочем,  действительно,
если бы не папа, все было бы гораздо легче.
   Не  мне  говорить  об артистических достоинствах моей дочери -- обычно в
этих вопросах родителям верят только наполовину. Но я слышал от других о ее
музыкальности,  вкусе  и  чувстве  меры.  Уже  тогда знала она три языка --
английский  французский и немецкий. Для актрисы, особенно эстрадной, знание
языков  имеет большое значение -- это дает возможность тонко понимать стиль
манеру, атмосферу песен других народов.
   Не  раз  я  замечал,  что  стоило Эдит  Утесовой выступить без  меня,  с
каким-нибудь другим ансамблем,  как успех увеличивался.  Наверно,  придумай
она себе псевдоним -- творческий путь ее был бы более благополучным.
   Она пришла в наш оркестр в 1936 году, почти сразу после окончания студии
и не успев еще проявить себя как драматическая актриса.  А у нас она как-то
сразу пришлась,  что  называется,  ко  двору и  сразу стала одним из  самых
активных участников нашего коллектива -- не только актрисой и певицей, но и
моим помощником и  советчиком.  А  часто и критиком.  Я и сейчас в вопросах
моей творческой жизни часто прибегаю к ее советам.  Наверно потому, что эти
советы всегда точны. Но недоброжелательство для человека не проходит даром.
Отразилось оно и на Эдит.  Она пишет, например, стихи, но никогда никому их
не показывает.  Она пишет и рассказы,  но тоже никому не читает их.  Только
мне. Что это -- скромность или трусость? Думаю, то и другое.
   В  наших  спектаклях  она  сыграла  немало  ролей,  спела  много  песен,
некоторые из них тогда же стали весьма популярны.  Помните?  -- "Пожарный",
"Песня о неизвестном любимом", а в дуэте со мной "Бомбардировщики", "Парень
кудрявый",  "Прогулка",  "Дорогие мои москвичи" --  в общем, много, всех не
перечислишь.

КОГДА ГОВОРЯТ ПУШКИ

               Полководцем я не рожден. Мое оружие -- песня.
        Мы стреляли своей "Катюшей". Грядущей победе -- наш "Салют"


   Если  бы  не  война,  мы постепенно превратились бы в театр -- все шло к
этому:  и  выбор  репертуара,  и его воплощение и театральная режиссура, и,
наконец, мое упорное стремление.
   Утром  22  июня  мы  репетировали новую  театральную программу с  бодрым
названием "Напевая,  шутя и играя". Ставил и оформлял эту программу человек
с  великолепным чувством юмора,  прекрасный режиссер и прекрасный художник,
остроумный  писатель  Николай  Павлович  Акимов.   Те,   кто  знал  Николая
Павловича,  смелого и принципиального, вспоминают его с неизменной мыслью о
том,  что  мы  очень обеднели,  оставшись без  этого замечательного мастера
театральной комедии.
   Репетиция шла весело,  мы смеялись,  иронизировали друг над другом, я же
неизменно впадал  в  лирический тон,  читая  "Тройку"  из  "Мертвых душ"  и
постепенно переходя от нее к песне о последнем московском извозчике:

   "Ну, подружка верная,
   Тпру, старушка древняя,
   Стань, Маруська, в стороне.
   Наши годы длинные,
   Мы друзья старинные --
   Ты верна, как прежде, мне".

   Репетировали мы  в  летнем  театре  "Эрмитаж" и  сквозь  шум  оркестра я
улавливал,  что в саду по радио говорят о чем-то очень важном.  Ну, мало ли
что,  подумал я,  еще  успею узнать.  Но  в  это время на  сцену вбежал наш
администратор. Он был бледен и почему-то заикался.
   -- Товарищи, -- сказал он, -- остановитесь!
   -- Что  такое,   --   набросился  я  на  него,   --  почему  вы  мешаете
репетировать!
   А  он  только размахивает руками,  не в  силах одолеть свое волнение.  И
вдруг тихо, запинаясь, произносит:
   -- Война.
   -- Да что вы,  с ума сошли!  --  говорю я механически, а у самого внутри
уже все холодеет.
   -- Немцы напали на нас.
   Мы выбежали в сад и услышали последние слова из репродуктора:
   -- "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".


   Волнению и  испугу я отдавался недолго.  Передо мной сразу встал вопрос:
что делать?  Напевать,  шутить и  играть было уже не ко времени.  Что могут
делать на войне артисты? Мы пели песни о родине, о счастье, о строительстве
новой жизни,  мы провозгласили лозунг:  тот,  кто с песней по жизни шагает,
тот никогда и  нигде не  пропадет.  Что мы  должны петь теперь?  Именно мы,
веселый эстрадный оркестр? И как доказать действенность нашего лозунга?
   Бить врага!  Бить врага!  Бить врага!  -- Эти слова стали рефреном нашей
жизни с первых дней войны. "Бей врага!" -- так будет называться наша первая
военная  программа,  решил  я,  и  с  необыкновенной  быстротой  мы  начали
перестраивать еще не законченное представление на новый лад.
   Но   как   перестраивать?   Заменить  все  веселые  и   шутливые  номера
героическими и патетическими?  Стать серьезными? Сейчас не время шутить. Но
тут я вспомнил афоризм:  "Смех убивает".  Тот, кто это сказал, был воистину
мудрец. А сатирический смех -- это действительно грозное оружие. Да и когда
же, как не в тяжелые дни, больше всего нужна шутка?!
   Итак,  основная направленность нашей программы мне  была  ясна.  Дело за
репертуаром. Но где его взять? И тут я вспомнил, что буквально за несколько
дней до войны поэт Осип Колычев принес мне стихи "Партизан Морозко".

   "Затянулся папироской
   Партизан Морозко.
   Был он храброго десятка --
   Пулю звал "касатка".
   И твердил он, в ус не дуя,
   Хлопцам зачастую:
   -- Ще той пули не зробылы,
   Що бы нас убила".

   Стихи мне и тогда очень понравились,  а теперь казались просто находкой.
В них было все,  что нужно для военного времени: оптимизм, призыв к борьбе,
уничтожающая шутка.  Они  и  стали основой нашей новой программы.  Музыку к
этим стихам написал композитор Евгений Жарковский.
   Сейчас те первые военные концерты вспоминаются с  лирикой и  юмором.  Но
тогда нам было не столь весело. Хотя...
   Идет концерт,  все  на  своих местах:  мы  --  на  сцене сада "Эрмитаж",
публика --  в зрительном зале. Испокон веков это нерушимое, почти священное
расположение взаимодействующих сил  в  искусстве.  Если  бы  кто-нибудь мне
сказал,  что  эта освященная традициями стройность может поломаться,  я  бы
воспринял это как досужий вымысел.  Но вдруг -- воздушная тревога. И все мы
бежим в бомбоубежище.  И там сидим вместе,  рядком,  на одних скамеечках --
артисты и публика. Едва только от бега успокаивалось дыхание, -- начинались
шутки и  подтрунивания:  кто как бежал,  кто как спешил,  кто как выглядел.
Когда  эти  темы  исчерпывались,  наиболее  нетерпеливые  порывались  выйти
наружу,  чтобы посмотреть,  как там и что.  Их, конечно, не пускали, но они
все-таки прорывались.  Глядя в  небо и  видя там вражеские самолеты,  снова
острили.  Впрочем, часто это был нервный смех возбуждения. Кончается налет.
Отбой --  и мы возвращаемся в театр. Одни -- в зрительный зал, другие -- на
сцену.   И   дружно   продолжаем  наше   общее   дело.   Как   быстро  люди
приноравливаются к самым невероятным переменам и условиям!
   Понемногу Москва  пустела.  Вовсю  развертывалась эвакуация учреждений и
предприятий. Театров тоже. Нас отправили в Свердловск.
   Теперь ни о какой театрализации, декорациях и световых эффектах не могло
быть и речи.  Требовалась портативность,  надо было уметь работать на любой
площадке,  иногда  просто  на  грузовой машине.  Единственным специфическим
атрибутом "оформления" в  это  время был  микрофон.  В  военных условиях он
необходим, ибо никаких резонансных раковин устраивать было некогда.
   Оснащенные одним только микрофоном, мы разъезжали теперь по самым разным
местам и выступали на самых неожиданных эстрадах.
   После Свердловска нас направили в Сибирь,  потом на Дальний Восток.  А в
1942 году на  Калининский фронт.  Но  теперь я  уже  был  не  просто Леонид
Утесов,  а  Леонид Утесов с  приставкой в  афише з.  а.  р.,  что  означало
заслуженный артист республики. Это звание присвоили мне в июне 1942 года.
   Готовясь к  первой фронтовой поездке,  мы  долго Думали,  что выбрать из
нашего репертуара. Одни советовали исполнять только боевые песни, другие --
исключительно лирические.  На  фронте  мы  поняли  всю  схоластичность этих
споров, ибо почувствовали, как многообразен душевный мир человека на войне.
Самозабвенно слушали и боевые, и лирические песни, и классическую музыку.
   Одной из  самых популярных наших военных программ оказалась "Богатырская
фантазия".   Это   было   своеобразное  произведение  исторического  жанра,
рассказывавшее о  русской боевой славе словами и мелодиями солдатских песен
всех времен и  веков.  Тут были едва ли  не  впервые на эстраде в  джазовой
интерпретации представлены песни и солдат Петра Первого,  в которых оживали
картины Полтавской битвы,  и  неутомимость воинов Суворова,  и  Бородинское
сражение,  и  стойкость гренадеров Кутузова,  и  отвага  героев знаменитого
брусиловского прорыва,  и  такие еще памятные события гражданской войны.  В
финале эти  мелодии переходили в  современные военные песни:  "Если  завтра
война", "Вставай, страна огромная". В этой фантазии были использованы также
фрагменты из музыки Бородина и Чайковского.
   Коллективный отзыв бойцов подтвердил их интерес к  такой теме:  "Дорогой
Леонид Осипович, "Богатырская фантазия" еще и еще раз напомнила нам, что мы
русские солдаты, хранители традиций великого древнего воинства".
   Недаром считается, что война -- суровый и беспристрастный учитель. После
первого  же  концерта я  с  необыкновенной остротой ощутил  недостаточность
того,  что  нами  до  сих  пор  было сделано.  Не  потому,  что  бойцы были
недовольны.  Нет,  перед их мужественными сердцами, перед грандиозностью их
подвига понимаешь,  как  мало  сделал,  как  надо  еще  больше заботиться о
совершенстве, чтобы представить искусство, достойное их внимания.
   Перед отъездом заботил нас  и  еще  один  вопрос.  Вопрос костюмов.  Мне
казалось,  что  неправы  те  артисты,  которые  появляются перед  бойцами в
обычной,  дорожной,  якобы  специально фронтовой  одежде.  Я  потребовал от
коллектива той же подтянутости,  парадности и в костюме и в поведении,  той
же аккуратности в гриме,  что и на самых ответственных концертах.  Даже под
проливным дождем мы выступали в парадной одежде.  Представление, в каких бы
условиях оно ни проходило, должно быть праздником, а на фронте тем более.
   И что удивительно:  в городских, нормальных условиях, когда над сценой и
зрительным залом крыша и  над нами,  как говорится,  не каплет,  без особых
затруднений схватываешь простуду.  Тут  же,  выступая под дождем и  ветром,
проезжая в  день по двенадцать --  шестнадцать часов,  остаешься здоровым и
удивительно работоспособным.  Что значит подъем духа! Недаром же считается,
что в наступающих армиях раны заживают быстрей.
   Итак, Калининский фронт летом сорок второго года.
   Страшно ли нам было? Ну что врать -- с непривычки, конечно. Мы попали на
фронт в то время, когда шло наше наступление на Ржев и когда немцы были уже
отброшены на  запад от Калинина.  Бои были тяжелые,  кровопролитные.  После
могучей  артиллерийской подготовки техника  не  могла  двинуться  --  дожди
превратили землю в месиво.  Невозможно забыть,  как навстречу нам, когда мы
ехали  на  двух  грузовиках к  фронту,  бесконечным потоком  шли  машины  с
ранеными,  а  по  обочинам дороги медленно,  помогая друг  Другу,  брели  в
медсанбаты те, кто мог передвигаться самостоятельно.
   Перед отъездом на фронт в политуправлении армии нас предупредили, что мы
можем приближаться к  линии фронта не более чем на тридцать километров.  Мы
обещали.  Но  пока  мы  трое  суток блуждали по  военным дорогам в  поисках
"своего"  политотдела,   по  фронту  разнеслась  весть  о   приезде  нашего
джаз-оркестра. И регулировщики движения на перекрестках фронтовых дорог уже
приветственно махали нам  флажками,  хотя поначалу две наши грузовые машины
встречали и пропускали с осмотрительностью и даже с недоверием.  Как только
в  частях узнали,  что прибыл наш оркестр,  в штаб армии полетели просьбы о
концертах на самых прифронтовых участках. Некоторые командиры так и писали:
"Очень  просим  прислать  джаз  Утесова  для  подъема  бодрости духа  среди
бойцов". Как было не радоваться таким признаниям в любви?
   Получив  предписание  направиться в одну из Дивизий на передовой, ребята
мои расселись по конным повозкам, я же водрузился на верховую лошадь. Мне и
в  детстве доводилось ездить верхом. С молодых лет я был неплохим конником.
Любил это дело и не бросал его и в то время, о котором теперь рассказываю.
   Итак,  я  еду  верхом к  передовой линии.  Немцы  обстреливают дорогу из
минометов,  но съехать в  сторону нет никакой возможности --  лошадь и  так
бредет почти по брюхо в грязи.
   Наконец я въезжаю на пригорок, с которого вода и грязь уже стекли. Делаю
остановку,   чтобы  передохнуть,   и   прямо  перед  собой  невдалеке  вижу
человеческую ногу. Она торчит из-за пригорка. Подъезжаю и вижу: одна только
нога,  в  высоком,  шнурованном немецком ботинке  и  кусок  серой  суконной
штанины.  С  непривычки от такого зрелища мурашки бегут по спине.  Невольно
оглядываюсь,  боясь увидеть остальные части этого вояки, но ничего не вижу.
Наверно, они отлетели куда-то далеко.
   Я ехал и думал:  вот как странно, я сам никогда не убил ни одного живого
существа.  Больше того,  по сей день не понимаю охотников.  Конечно,  я  не
вегетарианец,  ем мясо,  может быть,  оттого, что не задумываюсь, кто и как
стал мясом.  Хотя я  рано научился хорошо стрелять и был призовым стрелком,
но  я  никогда не  стрелял в  живое существо,  будь то зверь или птица.  То
детское чувство жалости к соловью,  посаженному в клетку, над которым я еще
маленьким мальчиком рыдал на  глазах у  "публики",  никогда не проходило во
мне.  Позже  на  меня  огромное впечатление произвел рассказ  Мопассана,  в
котором охотник убивает утку, а селезень летит над идущим охотником, как бы
умоляя его: "Застрели и меня".
   Только однажды я с