однажды  я  услышал  и  увидел  джаз.   Своеобразие  этого  зрелища,
своеобразие его  музыкальной формы произвело на  меня огромное впечатление.
Больше того, мне вдруг стало понятно, вдруг ясно осозналось то, что я искал
все эти годы, к чему интуитивно подходил, к чему подошел совсем близко.
   В тот момент я не делал никаких выводов, не принимал никаких решений, но
что-то  важное само собой определилось во  мне.  Глядя на  свободную манеру
поведения музыкантов,  на  их  умение  выделиться на  миг  из  общей  массы
оркестра,  предстать  индивидуальностью,  я  подумал:  вот  что  мне  нужно
сегодня.  И,  наверно, нужно было всегда. Музыка, соединенная с театром, но
не  заключенная  в  раз  и  навсегда  найденные  формы.   Свободная  манера
музицирования,  когда  каждый участник в  границах целого может  дать  волю
своей фантазии.  В заученных словах,  чувствах, мизансценах мне всегда было
тесно.  Именно в  таком вот  джазе,  если,  конечно,  его трансформировать,
сделать пригодным для нашей эстрады,  могли бы слиться обе мои страсти -- к
театру и  к  музыке.  Только бы удалось найти музыкантов,  способных играть
роли,   согласных  быть   связанными  между  собой  не   только  партитурой
музыкального  произведения,   но  и  какими-то  человеческими  отношениями,
сюжетом.
   Ведь  что-то  подобное  я  уже  пробовал  делать  в  своем "хоре", когда
выступал дирижером с отлетающими манжетами, и некоторых других номерах, и я
чувствовал,  что  форма эта очень гибкая и податливая, что тут можно многое
придумать  и  пробовать,  во  всяком  случае,  может получиться интересно и
оригинально.
   Вот ведь как бывает.  Еще до  поездки в  Европу я  слышал два,  и  очень
неплохих,  джазовых оркестра. В начале 20-х годов к нам приезжали маленький
диксиленд-оркестр  Фрэнка  Уитерса и  оркестр Сэма  Вудинга с  негритянской
труппой "Шоколадные ребята".
   Я  помнил,  какое  странное впечатление произвели тогда эти  оркестры на
многих,  даже на  любителей музыки --  это  было необычно и  поэтому трудно
понимаемо.  Некоторые даже просто недоумевали,  как  это можно каждый вечер
импровизировать на одну и ту же мелодию, заново создавать инструментовку.
   Меня импровизация не удивляла, я был знаком с ней еще в ранней юности --
так  играли  в моей родной Одессе и по-соседству, в Молдавии. Меня поражала
не форма, а совершенство формы. Негры добивались здесь большого мастерства.
   Но почему же тогда джаз не поразил меня так своей родственностью, почему
тогда я не подумал, что это именно то, что мне нужно? Наверно, во мне самом
что-то еще не созрело окончательно.
   Я  еще  ходил по Парижу, разглядывал восковые Фигуры в музее, путая их с
живыми  людьми,  ходил  в  кабачки  и  кафе,  впитывал  неповторимый аромат
парижского   воздуха   и   парижской   жизни,   удивлялся   французам,   их
жизнерадостности,  которой  они  напоминали  мне  одесситов,  их остроумию,
трезвой ясности ума, их трудолюбию, их артистическому темпераменту, который
проявляется  на  каждом  шагу, в любой уличной сценке... но меня уже тянуло
домой. Замыслы нового номера, может быть целого представления, уже торопили
меня, не давали мне покоя, у меня, как говорится, чесались руки.
   Поезд  подходил к  советской границе,  когда все  удивительное отступило
куда-то в  прошлое,  и  я  вдруг почувствовал,  как страшно я соскучился по
России, по дому, по друзьям, по работе.
   Но прежде чем окончательно вернуться домой, я должен рассказать об одной
встрече.
   Пробыв в Париже месяц,  мы поехали отдохнуть на юг Франции,  в маленький
баскский городок Сен-Жан-де-Люз на берегу Бискайского залива.  Это почти на
самой испанской границе,  поэтому нет  ничего странного,  что населяют этот
городок баски.  (Между прочим, всемирно известный берет -- их изобретение.)
Это веселые, добродушные рыбаки-трудяги.
   Другая статья дохода городка,  особенно в летнее время,  -- туристы. Для
них  на  берегу  океана построено огромное казино.  В  этом  казино --  все
наоборот.  Жизнь начинается вечером и замирает утром. Это и понятно. Утро у
людей отведено для работы,  а здесь тратят и выигрывают,  а не зарабатывают
деньги.
   Мы  приехали в  Сен-Жан-де-Люз в  "не сезон",  и  городок был пустынным.
Народу было мало,  а русских (эмигрантов, конечно, которых во Франции везде
было предостаточно) и  вовсе никого.  И  я со слезой говорил моей маленькой
дочери:
   -- Боже мой,  хоть бы  встретить одного русского,  поговорить на  родном
языке!
   Друг с другом мы уже наговорились.
   Однажды вечером,  когда город погружался в сон,  мы вышли своим семейным
трио погулять.  Улочка сначала взбиралась в гору,  а потом,  как бы образуя
перевал,  спускалась к  океану.  В  этом  было  что-то  курьезное --  такая
маленькая улочка выходила к такому огромному океану.
   Наш  путь пролегал между невысоких,  одно-  и  двухэтажных домов,  между
витрин, освещенных неярким электрическим светом.
   С  самой горбушки улицы я увидел впереди (фигуру очень большого человека
с палкой в руке. На его могучей голове был берет.
   -- Смотри, какой огромный человек, -- сказал я жене.
   -- Да, -- отозвалась она, -- ну и дядя!
   Человек  остановился  у  витрины,  в  которой не очень искусный художник
выставил  плоды  своего  незамысловатого  творчества.  Мы продолжали идти и
шагов с пятнадцати я его узнал.
   -- Лена, -- задыхаясь сказал я, -- это Шаляпин.
   Всмотревшись в человека, жена сказала:
   -- Ледя, я не могу идти, у меня подкашиваются ноги.
   Я  взял  ее  под  руку  и  с  усилием  дотянул до  витрины.  Смущенные и
растерянные,  мы  молчали,  только Дита  не  понимала всего ошеломительного
смысла этой встречи.
   Так мы и стояли рядом,  молча, в чужой стране, на безлюдной улице -- все
четверо такие близкие и такие далекие.
   -- Папочка,  что здесь нарисовано?  -- сказала Дита. И Шаляпин, повернув
голову в нашу сторону, взглянул на меня.
   -- Вы русские? -- спросил он. И в его чудесном голосе я уловил интонацию
удивления.
   -- Да, Федор Иванович, -- сказал я.
   -- Давно оттуда?
   -- Да нет, недавно, второй месяц.
   -- Вы актер?
   -- Да.
   -- Как ваша фамилия?
   -- Утесов.
   -- Не знаю. Ну как там?
   -- Очень хорошо,  -- сказал я с наивной искренностью и словно спрашивая:
"А  как  может быть иначе?"  Наверно,  Шаляпин так это и  воспринял.  Брови
сошлись на переносице.
   -- Федор Иванович, я могу передать вам приветы.
   -- От кого это?
   --  От  Бродского  Исаака,  от  Саши  Менделевича. -- Я знал, что он был
дружен с ними.
   -- Спасибо. Значит, жив Сашка?
   -- Жив и весел, Федор Иванович.
   -- А что с Борисовым?
   -- Борис Самойлович в больнице для душевнобольных.
   -- А с Орленевым?
   -- И он там же.
   -- Значит,  постепенно народ с  ума сходит?  --  Я почувствовал,  что он
задал мне вопросы о Борисове и Орленеве, зная об их болезни.
   -- Ну почему же, -- сказал я, -- вот я-то совершенно здоров.
   -- Не зарекайтесь...
   На это я не знал что ответить,  но был с ним решительно несогласен. И он
вдруг сказал:
   -- У меня тут на берегу халупа, заходите, поговорим.
   Халупу я  увидел утром.  Это была прекрасная белая вилла.  Я  не пошел к
нему.  Я боялся. Боялся разговора. Ему было горько вдали от родины, а мне г
родине было хорошо,  и  я  боялся,  что разговор у  нас не склеится,  мы не
сможем понять друг друга об одном и том же мы будем говорить по-разному.
   Проходя  у  газетного киоска,  я  увидел  русскую  газету,  издающуюся в
Париже. Я протянул руку, чтобы взять ее, но продавец остановил меня:
   -- Non, non, monsieur, ca c'est pour monsieur Chalapin!
   Это  была  эмигрантская газетка.  Неужели  она  складывала представление
Шаляпина о  сегодняшней России?  На следующий день,  когда я  проходил мимо
этого же газетчика, он крикнул мне:
   -- Monsieur, il у a pour vous aussi!
   Я купил газету и понял, что, наверное, так и есть.
   Я вернулся из-за границы, но "Свободного театра" уже не было.
   Итак,  я свободен от "Свободного театра". Куда же податься? Долго думать
не нужно было:  в Ленинграде появился Театр сатиры, и в этом театре был мой
дорогой Давид Гутман.
   -- Старик,  -- сказал он мне, -- ты можешь быть свободен от чего угодно,
но только не от меня.  Ты мне нужен. Я ставлю феерическую пьесу. Возьми эти
слова  в  кавычки.  Это  комедия.  Мамонтова.  "Республика на  колесах".  О
махновщине. В ней центральная роль бандита. Кто может сыграть бандита лучше
тебя!
   -- Вы считаете, что эта роль по моему характеру?
   -- Не придирайся к словам. По твоим способностям.
   -- Спасибо и на том. -- И я вступил в Театр сатиры.
   Репетиции  Давида!  Разве  их  забудешь  когда-нибудь!  Сколько радости,
сколько творческого удовлетворения получал я на этих репетициях! И роль мне
очень  нравилась.  Андрей  Дудка... Бандит, карьерист, забулдыга и пьяница,
покоритель женских сердец, высокомерное ничтожество. Он мечтает быть главой
государства.  И организует его в одном из сел Украины. Даже учреждает совет
министров  республики  на колесах (они живут в поезде). И сам себя выбирает
президентом.
   На  "министерской" вечеринке этот  "демократ" пляшет и  поет в  концерте
"для народа".  Что бы ему такое спеть залихватское?  Пожалуй,  "С одесского
кичмана", песня одесских бандитов как раз ему "по росту".
   Роль и  особенно песня сделали имя мое достаточно популярным не только в
хорошем смысле этого слова, но и в бранном.
   "Республика на  колесах" шла каждый день,  хотя ее  и  ругали.  (Кстати,
недавно эту пьесу поставили снова в одном из сибирских городов.)
   Однажды  из  Москвы,  из  организации,  которая  являлась хозяином этого
театра, по телефону был задан вопрос:
   -- Как дела?
   -- Ежедневные аншлаги.
   -- Почему так мало? -- спросил Данкман -- говорил именно он.
   -- То есть как мало, аншлаги!
   -- Так можно же делать два аншлага.
   И мы стали играть "Республику на колесах" два раза в день.
   Надо сказать,  что Александр Морисович Данкман был удивительный человек.
С ним приходил успех.  Если говорить о достижениях нашего цирка,  то в этом
его  огромнейшая роль.  Это он  создал Всесоюзное цирковое объединение.  Он
обладал  самым  главным для  директора-администратора качеством --  умением
сочетать экономику с творчеством.  Александр Морисович думал о материальной
стороне дела,  о  сборах даже  когда  отдыхал или  развлекался.  Однажды мы
сидели в  аванложе мюзик-холла и собирались пить чай с пирожками.  Данкман,
откусив кусочек и не видя начинки, с недоумением посмотрел на меня:
   -- Там внутри есть какой-нибудь сбор?
   -- Есть, но неполный, -- сказал я.
   -- Имеете двадцать копеек за остроту.
   Он был руководителем ГОМЭЦа (Государственное объединение музыки, эстрады
и  цирка)  и  всегда  возвышенно  и  опоэтизированно  рассказывал различные
истории из жизни этого учреждения.
   -- Вы знаете,  дорогой, -- начал он однажды с совершенно серьезным видом
и  по своему обыкновению изысканно выговаривая слова,  --  у  нас ведь есть
передвижные зверинцы.  Так  вот,  в  одном из  наших прекрасных передвижных
зверинцев заболел лев.  Замечательный берберийский экземпляр! Я как раз был
в  это время в  Днепропетровске,  и  мы все были безмерно огорчены болезнью
этого льва.  Пригласили ветеринара.  Он  издали понаблюдал льва и  поставил
диагноз.  В  качестве  лечебной процедуры предложил пустить  ему  в  клетку
живого теленка.
   -- Пусть он его порвет, напьется свежей крови. Тогда выздоровеет.
   Мы, конечно, пошли на этот расход. Чего не сделаешь ради царя зверей! Из
любопытства решили посмотреть, как будет проходить процедура лечения.
   В  трепетном ожидании наблюдаем,  как  служитель открывает заднюю дверцу
клетки и вталкивает в нее теленка, с маленькими, сантиметра в три, рожками,
   Лев приподнялся, присел на задние лапы, приготовился к прыжку и вдруг...
теленок  с  невероятной быстротой  подскочил к  нашему  берберийцу и  начал
остервенело его бодать. Мы еле отняли у него нашего гиганта.
   Он рассказывал это очень серьезно,  но чувствовалось,  что внутри у него
все  смеется.  Данкман  был  человеком с  тонким  чувством  юмора,  заранее
предполагал это качество и в других.  Может быть, поэтому с ним всегда было
так  легко  и  интересно?  Может  быть,  поэтому  он  и  был  замечательным
администратором?
   Я  вообще  заметил,  что  люди  с  юмором  сами  Работают лучше и с ними
работается  легче.  Они Даже, как правило, и выглядят моложе. А почему бы и
нет?!  Улыбка  молодит,  освежает  лицо, а злоба и недоброжелательность его
старят.  Две  продавщицы  однажды продемонстрировали мне это с удивительной
наглядностью.  Я  спросил  одну  из  них  о  нужном  мне товаре, но она, не
взглянув  на  меня,  промычала что-то невнятное. Я, конечно, не расслышал и
переспросил, тогда лицо ее вдруг исказилось и она крикнула:
   -- Вы что, глухой, что ли?
   Чтобы не раздражать ее больше,  я  обратился с тем же вопросом к другой.
Она выслушала меня с  такой внимательной улыбкой,  словно моя покупка очень
заботила ее и она лично заинтересована сделать ее удачной. Я спросил:
   -- А что ваша коллега такая раздражительная? Уж не завидует ли она вашей
молодости?
   -- Что вы, я ей в мамаши гожусь!
   -- Сколько же вам лет?
   -- Тридцать девять.
   -- Не может быть. А ей?
   -- Ей девятнадцать.
   Я  недоверчиво сравнил их  взглядом.  Да,  подумал я,  никакие прически,
никакая косметика не  молодит так,  как хорошая улыбка,  как чувство юмора,
как доброта.  Это они делают лицо прекрасным,  а  злобная гримаса изуродует
самые  красивые черты.  Зависть,  как  и  любое недоброжелательное чувство,
иссушает человека. Недаром же все завистники такие сухие, изможденные люди.
А добряки выглядят не только молодыми,  но и здоровыми. Хороший характер --
залог здоровья. Есть даже поговорка: "Добряк -- здоровяк".
   С  этим надо что-то делать,  как-то бороться.  Однажды я случайно открыл
для себя средство искоренять грубость.
   Я зашел в галантерейный магазин, чтобы купить три пуговицы для пальто. У
высокого  шкафа  ящичками  стояла девушка и заранее всех презирала. Правда,
прическа  у  нее  была, как у героинь с экрана, и глаза модно нарисованы, и
сама  она  была  прехорошенькая: вздернутый носик и надутые губки придавали
лицу  что-то  нежно-кукольное.  Она  стояла  в  профиль  к  покупателям.  А
покупателей-то было -- всего я один.
   -- Девушка,  -- обратился я к ней, -- мне нужно три пуговицы для пальто.
-- Не  глядя на меня,  она взяла картонку с  образцами и  протянула на звук
моего голоса.
   -- Вот таких, -- сказал я, ткнув пальцем в подходящую.
   -- Номер, -- сказала она, не взглянув.
   -- Тридцать семь.
   -- Платите рубль тридцать пять,  --  промолвила она,  все так же  стоя в
профиль.
   Пока я  шел к  кассе у  меня уже был готов сценарий дальнейших действий.
Кажется, я придумал хорошее средство сделать ее приветливей и с мужчинами и
с женщинами всех возрастов.
   Когда она в обычной манере протянула мне маленький сверток, я сказал:
   -- Вы  знаете,  милая  девушка,  мне  совсем не  нужны эти  пуговицы.  Я
кинорежиссер и  ищу героиню для своего нового фильма.  Моя ассистентка была
недавно у  вас  в  магазине и  посоветовала мне  познакомиться с  вами.  По
внешнему облику вы  мне  действительно подошли бы,  но  моя героиня добрая,
чуткая  девушка,   она  вся  просто  светится  добротой,   а  у  вас  такие
неприветливые глаза и злой голос...
   Вот тут она впервые взглянула на меня,  и  ресницы ее дрогнули...  А мне
показалось,  что теперь она в  каждом покупателе будет видеть режиссера или
его ассистентку...
   Театры  комедии,  театры  сатиры,  мюзик-холлы всегда были полны народа.
Человек  инстинктивно  тянется  к  этой  смехотерапии  от  всяких  душевных
невзгод.  А  что смех -- замечательное лекарство, это давно известно. Когда
смеешься, чувствуешь себя бодрым и здоровым. Всех комических актеров, всех,
кто  обладает  волшебной способностью вызывать у человека смех, я назвал бы
смехотерапевтами -- веселыми врачами.
   Без чувства юмора не было бы ни литературы ни искусства.  Представляете,
как жить,  если в мире нет ни Свифта,  ни Рабле, ни Теккерея, ни Гоголя, ни
Салтыкова-Щедрина,  ни Франса,  ни Ильфа и  Петрова,  ни Зощенко,  ни Чарли
Чаплина,  ни  Бастер  Китона,  ни  Хенкина,  ни  Райкина,  ни  Мироновой  с
Менакером, ни Тимошенко с Березиным, ни Мирова с Новицким, ни Рины Зеленой,
ни Петра Муравского,  ни Михаила Гаркави,  ни Андроникова, ни Карандаша, ни
Олега Попова,  ни Юрия Никулина,  ни анекдотов,  ни каламбуров,  ни журнала
"Крокодил",  ни шестнадцатой страницы "Литературной газеты".  Не было бы ни
театров сатиры,  ни мюзик-холлов,  ни эстрады.  И  что бы я  тогда делал на
белом свете?  Что бы  я  делал на  свете без зрителя,  наделенного чувством
юмора?
   Я вообще считаю --  долгий опыт научил,  --  что по способности человека
понимать юмор можно определить, насколько он... человек. Ведь чувство юмора
присуще только человеку.  Животные могут испытывать горе, страдание, собаки
могут плакать, когда умирает хозяин, тосковать, когда погибает детеныш, они
могут веселиться и  радоваться.  Рискну даже  сказать,  что  животные могут
мыслить,  --  да простят мне ученые смелость дилетанта!  Кто не видел умных
собак,  умных лошадей!  Но ни одно животное не обладает чувством юмора. Это
свойственно только человеку.  И  чем больше оно у него развито,  тем он для
меня человечнее.
   Трудно  себе  представить,  что  человек  с  чувством  юмора  может быть
деспотичным  или  подлым.  Человек с юмором способен критически отнестись к
самому   себе,  увидеть  себя  со  стороны  и,  подметив  нелепость  своего
поведения,  способен  над  самим  собой  посмеяться. Мне не раз приходилось
видеть,  как  этот  смех  над  самим  собой  удерживал  человека  от плохих
поступков.  Есть, конечно, милые, добрые люди и без чувства юмора. Но таких
жаль.  Они не воспринимают половины прелести жизни. И, как говорил польский
юморист Ежи Ленц: "Если у человека нет чувства юмора, то у него, по крайней
мере, должно быть такое чувство, что у него нет чувства юмора".
   Да,  с людьми,  понимающими и любящими шутку, радостнее живется, веселее
работается,  легче преодолеваются трудности.  Они не станут делать трагедии
из  любого пустяка,  из  любой  житейской неудачи.  Остряков у  нас  сейчас
становится все больше,  каждая газета и  журнал стараются пересыпать перцем
свои  страницы.  И  некоторые даже  начинают опасаться:  что  это  люди все
острят, как бы не проморгали серьезное. А я считаю -- острят те, кто молод,
кто умен,  кто здоров духом,  кто любит жизнь.  Так всегда было, так всегда
будет.
   Мне  повезло: я родился в Одессе -- в этой крупной фирме по производству
и  сбыту всякой шутки. Не говоря уже о большой литературе, из Одессы пришло
много  анекдотов,  смешных  выражений,  оборотов  речи  -- там сами улицы с
детства  приучают к юмору. Одесситы смешливый народ, поэтому им "не страшны
ни  горе  ни беда". Вот такого, например, курьеза в Одессе произойти просто
бы не могло. Это произошло в другом городе.
   ...Я  вернулся с  концерта и  обнаружил у  себя под  дверью извещение на
бандероль.
   Была уже ночь,  и,  хотя почтовое отделение помещалось в гостинице, идти
туда было поздно.
   Утром, идя в кафе завтракать, я зашел за бандеролью.
   За  барьером сидела  женщина лет  сорока с  лишним.  Наверно,  она  была
кокетка,  поскольку волосы у  нее  были  накручены на  бигуди.  Она  что-то
глубокомысленно писала. Я положил извещение на барьер и сказал:
   -- Будьте любезны.
   Не глядя на меня, она сказала:
   -- Паспорт.
   -- К сожалению, он на прописке, но выдайте мне бандероль, там нет ничего
ценного.
   Все так же не глядя на меня, но уже строже она повторила:
   -- Паспорт, паспорт.
   Эта  ситуация напомнила мне  недавно  прочитанную историю о  Карузо.  Он
пришел в один из римских банков,  чтобы получить деньги. Чино