ошей песни должно входить и такое
качество,  как международная популярность.  Категорически отрицать это вряд
ли возможно,  потому что этому есть примеры:  "Эту песню запевает молодежь"
А.  Новикова,  "Бухенвальдский набат" В.  Мурадели.  Да,  эти  песни звучат
повсюду. Но это именно советские песни. В свое время нами был найден новый,
особый стиль песни --  советский. Он был принят народом, а теперь выходит и
за рубежи нашей Родины. Упустить это своеобразие было бы непростительно.
   У каждого народа есть своя музыкальная линия,  какие-то свои словесные и
музыкальные обороты.  Надо уметь сохранять это своеобразие,  не поддаваться
модным течениям,  не  пытаться кому-то подражать.  Почему я  глубоко уважаю
французских певцов?  Потому что,  начиная от странствующих менестрелей и до
сегодняшних шансонье,  они  утверждают в  песне свой незыблемый французский
стиль,  свой  вкус,  свое  поистине галльское очарование.  Это  может  быть
гражданская песня  вроде "Слава семнадцатому",  которую пел  Монтегюс,  или
песня-новелла,  может  быть  просто забавная шуточная,  даже  фривольная --
французы здесь чужды ханжеского лицемерия, -- но французскую песню вы сразу
узнаете среди десятков других.
   Полвека  тому  назад  я  слышал  в Париже молодого Мориса Шевалье. В его
репертуаре  было  немало  подобных  песенок.  Но  никто стыдливо не опускал
глаза, ни у кого не возникала мысль "обвинить Шевалье в развязности. Да это
было  бы  просто невозможно. Все делалось им с таким изяществом, что попади
на этот концерт воспитанница института благородных девиц, пожалуй, и она не
была  бы  шокирована.  Я  бы рассказал вам сюжеты этих песен или даже лучше
спел бы их, но в книге песня не слышна, да и боюсь, что у меня не получится
так,  как  у  Шевалье,  и  моралисты,  которые  блюдут нашу нравственность,
останутся  недовольны. Я только назову три песни. Одна -- "Женский бюст" --
песня  рассказывала  о  воздействии  возраста  на  его  формы;  другая  --о
послушном  сыне,  который  всегда  жил  по  маминым советам и даже в первую
брачную  ночь  спрашивал  у нее по телефону, что ему делать, а третья песня
называлась  "Что  было  бы,  если бы я был девушкой?" -- на что Шевалье сам
отвечал:  "Я  не долго бы ею оставался". Казалось, что тут можно сделать, с
этими   сюжетами,   особенно  примитивно  выглядящими  в  таком  упрощенном
пересказе. Но был ритм, была музыка, был Шевалье, и они превращались у него
в  житейские истории, несущие даже какую-то свою философию. За любым, самым
"легкомысленным"  сюжетом  его песни проглядывала личность художника, да не
проглядывала,  она  царила над тем миром, который творился в его песнях. Не
случайно,  когда  Шевалье умер, президент Франции Жорж Помпиду сказал: "Его
смерть  для  всех  большое  горе.  Он  был  не  просто талантливым певцом и
актером.  Для  многих  французов  и  нефранцузов  Шевалье  воплощал  в себе
Францию,  пылкую  и  веселую".  Этими  словами президента республики смерть
эстрадного  певца  приравнивалась к событиям государственного масштаба. Вот
что значит личность художника!


   Пропевшему на  своем  веку  сотни песен,  мне,  может быть,  как  никому
другому,  видно,  насколько  умнее,  интеллектуальнее,  даже  мудрее,  чем,
допустим, в тридцатые годы, стала современная песня, насколько внимательнее
стала она  к  душевной жизни человека.  Многие современные песни --  это не
песенки  с  запевом  и  рефреном,   они  приближаются  к  оперным  ариям  и
философским монологам.  И каждый певец,  который выходит на эстраду, должен
быть  сегодня  хоть  немного философом --  без  этого  он  будет  выглядеть
старомодным, архаичным, примитивным.
   Но сложное содержание требует и более тонких средств выразительности.  И
по  своему музыкальному языку,  по  форме,  по  образному строю  песня тоже
усложнилась.
   Примеров можно привести много. Это такие песни, как "Люди уходят в море"
А.  Петрова на  стихи Полистратова,  "Нежность" А.  Пахмутовой на  стихи Н.
Добронравова  и  С.   Гребенникова,   "Вьюга  смешала  землю  с  небом"  А.
Островского на  стихи  Л.  Ошанина,  "Журавли"  Я.  Френкеля  на  стихи  Р.
Гамзатова и  многие другие.  Они очень непросты в  своем музыкальном языке,
можно сказать,  подчас изысканны,  и без достаточной подготовки, без труда,
без  размышления не  передать всей  тонкости их  музыкальной речи.  Это  не
всегда под силу и  профессионалам.  А  что же говорить о  людях,  вообще не
имеющих музыкального образования,  музыкальной культуры, да еще воспитанных
на мелодиях простых, которые сами "вязнут в ушах". Хотя не надо думать, что
песни эти  появились вдруг.  Их  появление подготавливалось давно.  Разве в
песне  композитора В.  Сорокина  "Когда  проходит  молодость" на  стихи  А.
Фатьянова мы не слышим современной серьезности размышлений?
   Вот  отсюда,  я  думаю,  и  идет тревога по  поводу того,  что  у  нас в
последнее  время  исчезает  массовая  песня.  Но,  может  быть,  не  только
сложность тому причиной. Тот, кто внимательно следит за развитием различных
сторон нашей жизни,  не  может не  заметить,  что  из  нашего быта ушли,  к
сожалению,  традиции массового пения.  Я понимаю печаль людей, теоретиков и
практиков, которые именно эту черту -- массовость бытовой, лирической песни
-- считали важнейшей особенностью нового жанра, рожденного советским стилем
жизни.  Я  сам  был одним из  яростных его пропагандистов.  Но  на  процесс
развития  надо  смотреть трезвыми глазами,  смиряя  свои  личные  эмоции  и
пристрастия.
   Для  тридцатых годов массовая песня была открытием,  откровением даже --
называйте,  как  угодно.  Она была нужна,  чтобы утвердить наш общий порыв,
нашу монолитность.  Но ведь жизнь-то на месте не стоит! Сегодня мы подходим
к  явлениям с  другими мерками и  с  другими критериями.  То,  что когда-то
казалось открытием,  сегодня уже никого не  удивляет.  Совсем недавно слово
"космос" было таким романтическим понятием,  что просто дух захватывало,  а
теперь  при  его  произнесении все  чаще  слышатся  интонации деловые.  оно
становится рабочим словом.
   Так и песня.  Дунаевский!  Блантер!  Покрасс!  --  это была музыка нашей
жизни,  музыка энтузиастов,  с ней учились,  работали,  боролись.  Теперь у
нашего труда иной,  я бы сказал, более сосредоточенный ритм. И музыка нужна
другая.  И вот уж нам кажется,  что те песни не столь богаты выразительными
средствами, что это марши-бодрячки. Усложнилась наша духовная жизнь, и если
старые песни все еще подкупают своей непосредственностью,  то  уже не могут
выразить нас самих с достаточной полнотой.
   Искать истоки нашей  сегодняшней глубокой лирики надо  в  песнях Великой
Отечественной войны.  Именно в то время, перед великими испытаниями, начали
мы себя по-настоящему продумывать, анализировать, понимать.
   По  этому  пути  осмысливания человеком себя  самого и  развивается наша
песня,  и я думаю, это верный путь развития. А то, что ушла массовая песня,
что ж,  недаром же говорится: новые времена, новые песни. Наоборот, было бы
странно,  противоестественно,  если бы  мы  всЈ  пели и  пели то,  что было
сочинено сорок -- пятьдесят лет назад.
   То,  что  идут поиски новых форм,  новых выразительных средств,  все это
закономерно,  все  это естественно.  Песня --  это ведь самое живое,  самое
подвижное в  искусстве,  это,  я  бы сказал,  журналистика музыки --  она и
должна быстро схватывать новые интонации духовной жизни человека. Были одно
время  очень популярны так  называемые "барды" и  "менестрели",  особенно у
студенчества.  Среди  них  было  много  сорняков,  но  были  и  интересные,
по-настоящему творческие открытия.  Мода на них схлынула,  но я уверен, что
какую-то  свою интонацию они в  общую нашу Песню внесли.  Ничто не проходит
бесследно. И чем больше будет разных песенных жанров, тем лучше. Тем больше
тонкостей нашей жизни будет отражено.
   Да,  песня может быть всякая --  героическая,  шуточная,  романтическая,
песня-анекдот.  Важно,  чтобы она  помогала нам  строить и  жить,  любить и
преодолевать горести,  шутить и смеяться, развлекаться и отдыхать, бороться
с недостатками,  высмеивать слабости,  воспевать достоинства,  мобилизовать
себя на  труд и  на подвиг...  А  что,  такую песню,  пожалуй,  иначе и  не
назовешь,  как  спутником  жизни.  Выражение  банальное,  но  ведь  оно  не
виновато, что точно и всеобъемлюще.
   Конечно,  у  читателя  возникает  вопрос,  а кто же из современных наших
певцов нравится мне, человеку, отдавшему песне почти всю свою жизнь. Я могу
сказать,  что мне очень нравились и нравятся Георг Отс, Юрий Гуляев, Муслим
Магомаев,  Иосиф  Кобзон,  Лев  Лещенко, Вадим Мулерман. Эдуард Хиль, Лидия
Русланова,  Клавдия  Шульженко,  Людмила Зыкина, и о каждом из этих певцов,
достойно  представляющих  советское эстрадное пение, я мог бы сказать много
хороших  слов.  Но  мастерство  движется  вместе  со  временем,  его нельзя
приобрести  раз  и  навсегда,  приемы  и  манеры  устаревают.  Некоторые из
названных мною начинали великолепно, но порой не всегда могли удержаться на
достигнутых  высотах, теряли над собой власть; есть и такие, которые до сих
пор доставляют мне радость -- не буду расшифровывать, что к кому относится,
--  подумайте  и сами поймете. Иногда успех кружит голову, а это опасно для
актера  --  по  себе  знаю. Дорогие друзья мои певцы, не забывайте время от
времени  посмотреть  на  себя  со  стороны, посмотреть строгим, критическим
оком.
   И  не  придавайте  излишнего  значения  преувеличенным  восторгам  ваших
поклонников.  Я  не раз и  не два убеждался,  что об одном и  том же актере
мнения могут  быть  настолько противоположные,  что  остается только руками
развести.  И  часто,  чем  ярче актер,  тем  противоречивей о  нем говорят.
Встречались мне люди,  отрицавшие даже Шаляпина.  Они говорили:  "Ну,  ведь
есть и лучше голоса в Мариинском театре! Меня Шаляпин не волнует". Кажется,
в журнале "Жизнь искусства" был рассказан такой эпизод.
   Шаляпин  проходил  по  улице,  а  навстречу  ему шел какой-то господин с
дамой. Поровнявшись, он громко сказал своей даме, кивая на Шаляпина: "Дутая
знаменитость".  Он  получил пощечину, и был даже судебный процесс. Господин
оказался  ювелиром, он не потребовал сатисфакции, а подал в суд на Шаляпина
и удовлетворился двадцатью пятью рублями штрафа, взысканными с певца.
   Другого спора я  сам  был участником.  В  поезде,  среди прочих дорожных
разговоров,  зашел разговор о великих артистах кино.  Я сказал,  что ничего
талантливее,  великолепнее,  артистичнее Чарли Чаплина нет.  Мои соседки по
купе, две пожилые учительницы, посмотрели на меня, как на чудовище.
   -- Боже мой, в своем ли вы уме? -- сказала одна из них. -- Как вам может
нравиться этот отвратительный клоун? С этими дурацкими башмаками и походкой
кретина?
   Я был вне себя от возмущения, каюсь, наговорил им кучу дерзостей.
   Когда  на  одной  из  остановок  они выходили, я все-таки сказал им: "До
свидания".  Они  же, не повернув головы, с каменными лицами прошли мимо, не
ответив.
   И еще один спор,  когда все более популярным становился Райкин.  О нем в
то время много говорили, им восхищались.
   Я  обедал в  ресторане гостиницы в  Сочи.  За соседним столом сидели два
весьма пожилых человека, как я потом узнал, академики, с такими же пожилыми
дамами,   наверное,  с  женами.  Они  тоже  говорили  о  Райкине.  С  каким
презрением!  Может быть,  это было и  бестактно с  моей стороны,  но  я  не
выдержал и сказал:
   -- Как можно так говорить о Райкине! Это не просто артист -- это явление
в искусстве.
   -- Неужели он вам нравится? -- удивился один из ученых.
   Недавно в  компании добрых знакомых снова возник извечный и нескончаемый
спор о достоинствах и недостатках актеров,  о том, кто лучше. И я рассказал
все  эти  эпизоды,  чтобы  доказать  бесплодность таких  споров.  Одна  моя
знакомая,  очень культурная дама,  посмотрела на меня и совершенно серьезно
сказала:
   -- Все это так,  но нет такого человека,  которому мог бы не понравиться
Михаил Водяной.
   -- А вдруг найдется? -- не удержался я.
   Много песен спел я на своем веку. Были среди них хорошие, были и плохие.
Вы спросите, зачем я пел плохие -- по самой простой причине: когда человеку
нужны  ботинки,  а  хороших  нет,  он  надевает,  что есть, -- не ходить же
босиком.  Но какими бы они ни были, мои песни, -- их было так много, что по
их сюжетам мог бы составиться целый роман о разных периодах жизни человека,
о  разных  человеческих  судьбах.  В  этом  "романе" много страниц отведено
лирике,   не   только  любовной,  но  и  гражданской,  там  есть  страницы,
посвященные  ратной  славе  народа,  целые  главы сатиры и юмора, пародии и
шутки,  они  воспевают труд, романтику труда -- без романтики и лирики я не
мыслю  своей  жизни.  И  как  же  радостно  мне  было узнать, что "с песней
Утесова"   поднимался   в   космос  Гагарин.  Павел  Попович  на  страницах
"Комсомольской  правды"  рассказывал:  "Потом  я  сказал ему, что объявлена
часовая  готовность.  Он  подтвердил, что понял, что все у него хорошо. Это
был  один  из  самых  длинных  часов моей жизни. Ход времени относителен не
только  по  законам  Эйнштейна,  но  и по законам человеческого сердца. Мне
вдруг показалось, что другу там, в корабле, одиноко и грустно, и я спросил:
   -- Юра, ну ты не скучаешь там?
   -- Если есть музыка, можно немножко пустить.
   Пошла команда:
   -- Станция... Дайте ему музыку, дайте ему музыку...
   Я через минуту спрашиваю:
   -- Ну как, есть музыка?
   -- Пока нет,  --  с веселым сарказмом отвечает Гагарин,  --  но надеюсь,
скоро будет...
   -- ...Дали про любовь. Слушаю Леонида Утесова..."
   А  вот  запись  в  дневнике Владислава Николаевича Волкова, бортинженера
первой  в  мире  пилотируемой орбитальной станции "Салют", который велся во
время  космического полета, закончившегося так трагически: "20 июня. ...В 9
ч.  15  мин.  все  сели  на связь слушать "С добрым утром", где должны были
прозвучать  по  заявкам  наши  песни.  Для  меня  исполнили "Нежность", для
Виктора  --  "Как  хорошо  быть  генералом". И кто только ее заказывал? Для
Жоры, конечно, Утесов, об Одессе".
   Песня для  меня --  это,  как  я  уж  говорил,  мой интимный разговор со
зрителем.  Но не только.  Это и какой-то ориентир в распознавании людей. На
сцене я  всегда стараюсь определить по  тому,  как принимают песни,  что за
публика сегодня в зале.
   С меркой песни я и в жизни подхожу к отдельному человеку.
   Городской транспорт,  да еще в часы пик --  не большое удовольствие,  но
мне  в  нем  ездить интересно:  городской транспорт --  это  и  привычные и
провоцирующие  условия.   Достоинства  и  недостатки  людей  --   грубость,
чванливость,  хамство,  как и благородство, широта души, доброжелательность
проявляются там мгновенно.
   В  трамвае  или  автобусе,   чтобы  скоротать  время,  я  играю  в  игру
"угадайку",  которая мне  самому очень  нравится.  Я  смотрю на  человека и
стараюсь определить,  какую музыку он должен любить.  Я  понимаю,  что этот
анализ  никогда  не   подтвердится  прямыми  доказательствами.   Но   когда
неожиданность выводит  человека  из  состояния  транспортной  отрешенности,
тогда я могу ручаться за точность своих выводов.
   Вы  помните  ту  трамвайную  историю  с девушкой и украденным кошельком?
Помните?  Какую  музыку  может любить такая девушка? Тогда я еще не изобрел
себе  этой  игры  и  на месте не проанализировал ее склонности. Но теперь я
думаю,   несомненно   сентиментальную,   мещански-трогательную,  слезливую.
Наверно, она приходила в восторг от песни "Маруся отравилась".
   А вот наблюдения последних лет.
   В  вагон  трамвая  я  вошел  вместе  с  пожилой женщиной. Все места были
заняты,  и мы, чтобы сохранить равновесие, притулились у спинок сидений. На
скамейке,     у     которой    стояла    женщина.    сидел    парень    лет
семнадцати-восемнадцати.  Рядом  стоял  молодой  лейтенант. Я видел, парень
заметил  женщину, но делал вид, что задумчиво смотрит в окно. Я взглянул на
лейтенанта. Его добродушное курносое лицо блондина стало суровым.
   Проехали одну  остановку --  мизансцена не  изменилась:  женщина стояла,
парень сидел,  лейтенант...  Взглянув на него еще раз,  я почувствовал, что
внутренний драматизм сцены нарастает.
   Проехали вторую  остановку.  Я  заметил,  как  у  лейтенанта заходили на
скулах желваки от  крепко стиснутых зубов.  Вдруг  глаза  его  вспыхнули и,
обращаясь к парню, он крикнул:
   -- Встать!
   Тот хоть и  не смотрел на лейтенанта,  но сразу понял,  к кому относится
эта неожиданная в трамвае военная команда.
   -- А что, что такое? -- забормотал он.
   -- Встать! Уступи место женщине! Она мать!
   Парень бормотал:
   -- Что? В чем дело?.. -- и продолжал сидеть.
   Лейтенант не сдержался и крикнул:
   -- Встань, блоха!
   И,  схватив  его  за  воротник,  приподнял с  места.  Парень  возмущенно
вскочил.  Обратившись к женщине, лейтенант приветливо и даже как-то ласково
сказал:
   -- Садитесь, мамаша.
   Я  удивился гибкости его  голоса.  Не  так просто подавить в  себе такое
сильное возмущение и гнев и сразу после крика заговорить тихо и ласково.
   Сзади кто-то одобрительно сказал:
   -- Вот это да!
   Многие засмеялись. Парень, расталкивая всех локтями, быстро пробирался к
выходу.
   Наверное, этот лейтенант, думал я, любит песни романтические и о героях,
веселые и  в  энергичном ритме.  Ну,  а что может нравиться парню?  Крутит,
конечно,  записанные на рентгеновских снимках танцульки, музыку бездумную и
пошлую,  ничего не дающую ни уму,  ни сердцу.  А  уж старушке по душе песни
тихие, ласковые.
   В  другой  раз  я  вошел  с  задней  площадки в автобус. Было тесновато.
Впереди  меня  стоял  дородный  высокий  мужчина  в  шубе с дорогим меховым
воротником  и  шапке  бобрового меха. Шуба и шапка ни о чем не говорили, но
чванливое  выражение его лица всех осведомляло, что в автобусе он случайный
пассажир, что у него персональная машина... в ремонте.
   Впереди  него  стоял  невысокий  человек  в  потрепанном полутулупчике и
видавшей виды ушанке. Он стоял спиной ко мне, и лица его я не видел.
   Шофер включил скорость и  неосторожно дал газ --  автобус рванулся,  все
дружно качнулись назад.  Человек в  тулупчике тоже не  удержал равновесие и
налетел на соседа. А тот грубым, брезгливым тоном сказал:
   -- Ездят всякие пьяные.
   Человек в тулупчике пояснил:
   -- Я, мил-человек, не пьяный, я старый.
   Извинения не последовало.
   В  автобусе никто  ничего не  сказал,  но  осуждение повисло в  воздухе.
Почувствовав это, мужчина в бобровой шапке начал пробираться к выходу.
   Я  вдруг  увидел его  в  компании,  услышал,  как  он  фальшиво и  важно
затягивает "Ревела буря,  гром гремел", а потом с каким-то тупым оживлением
быстро переключается на  песню  "Зять  на  теще  капусту возил".  Но  этому
оживлению не хватает, я бы сказал, высокого простодушия.
   И  я  легко  представил  себе  старика  поющим  на  завалинке  протяжную
задушевную песню  или  какую-нибудь шуточную с  подковыркой на  деревенском
застолье.
   Нет,  не случайно,  не для показного глубокомыслия я говорю,  что певец,
особенно современный,  должен быть  философом,  не  случайно мы  протестуем
против "текста" и  боремся за стихи для песен,  не случайно считается,  что
певец поет сердцем столько же,  сколько и голосом, если не больше; песня --
жанр  гибкий,   быстрый,  крылатый,  чуткий,  она  выражает  и  сиюминутное
настроение человека и  всю глубину его натуры.  Даже в  том,  что он  любит
петь,  сказывается человек.  Песня -- душа времени. Она сохраняет нам самое
тонкое,   хрупкое,   непрочное  в   истории  --   интонацию  времени,   его
целеустремленность.
   Песня стоит того, чтобы отдавать ей себя сполна.

Я ЗНАЛ, КОМУ ПОЮ

                               Ты нужен всем
                     В этом счастье человека. Артист