в Ленинград Эрдмана, Масса и Александрова. Поговорим.
   Вскоре они приехали. Идея музыкальной кинокомедии всем понравилась, и мы
тут  же,  у  меня  дома,  начали  поиски  сюжетных и  музыкальных коллизий,
обсуждение  вариантов  сюжета.   Главным  действующим  лицом,   раз  уж  мы
отталкивались от  "Музыкального магазина",  решили  сделать того  же  Костю
Потехина.  Только теперь он  превращался в  пастуха.  Когда  самые  главные
вопросы,  говоря языком того времени, были "увязаны" и "утрясены", Эрдман и
Масс приступили к сочинению сценария,  а Дунаевский -- музыки, учитывая мои
дружеские советы и пожелания.
   Стихи писались несколькими авторами.  Сказать откровенно,  стихи эти мне
не  очень нравились,  но  пришло время съемок и  ничего не оставалось,  как
пройти в первой панораме под "Марш веселых ребят" и, скрепя сердце, пропеть
такие безличные слова:

   "Ах, горы, горы, высокие горы,
   Вчера туман был и в сердце тоска,
   Сегодня снежные ваши узоры
   Опять горят и видны издалека".

   И так еще несколько куплетов,  которые теперь я даже уже и не помню.  Но
конец припева запомнился мне на всю мою долгую жизнь.  Обращаясь к стаду, я
пел:

   А ну, давай, поднимай выше ноги,
   А ну, давай, не задерживай, бугай"

   Несмотря на то, что я изображал пастуха, этот литературный бугай был мне
антипатичен.
   Хотя  все  уже  было снято, пропето и записано, я, приехав из Гагры, где
снимались  натурные  кадры,  в  Москву на павильонные съемки, тайно от всех
встретился с Василием Ивановичем Лебеде-вым-Кумачом и попросил его написать
стихи,  которые  соответствовали  бы  характеру  Кости Потехина. И особенно
просил  его  позаботиться  о  рефрене -- чтобы никаких бугаев! И он написал
ставшие знаменитыми слова "Марша веселых ребят":

   "Легко на сердце от песни веселой,
   Она скучать не дает никогда..." --

   и рефрен, превратившийся в символ того времени:

   "Нам песня строить и жить помогает,
   Она, как друг, и зовет и ведет.
   И тот, кто с песней по жизни шагает,
   Тот никогда и нигде не пропадет".

   Кроме того,  он написал и лирическую песню Кости Потехина "Сердце,  тебе
не хочется покоя".
   Я с радостью забрал у него стихи,  но, так как всякая работа должна быть
оплачена,  заплатил Лебедеву-Кумачу свои  собственные деньги,  не  посвятив
его, естественно, в эту дипломатическую тонкость.
   На студии я спел эти песни. И все пришли в восторг:
   -- Кто, кто это написал?!
   -- Верните мне затраченные деньги, и я открою вам секрет! -- пошутил я.
   -- Отдам с  процентами,  --  в  тон  мне ответил Шумяцкий,  --  говорите
скорей!
   Торжествуя победу, я провозгласил:
   -- Лебедев-Кумач!
   Я  был рад успеху этих песен,  но еще больше радовался тому,  что с  них
началась  творческая  дружба  художников,   которые  прежде  не   знали   о
существовании друг  друга,  --  Дунаевского  и  Лебедева-Кумача.  И  какими
плодами одарила нас всех эта встреча!  И разве не вправе я радоваться тому,
что стал "виновником" этого альянса.
   Да,  все  это  хорошо,  но  ведь  панорама марша уже  снята и  озвучена,
переснимать ее немыслимо.
   Может  быть,  вы  заметили,  зритель,  что, когда Костя идет по горам во
главе  стада и поет свою песню, артикуляция губ не совпадает со звуком. Это
потому,  что на отснятую пленку наложили новый звук. Конечно, если особенно
не присматриваться, тогда это незаметно и не раздражает.
   Песни  Дунаевского и  Лебедева-Кумача завоевали огромную популярность не
только   в   нашей   стране.   Известно,   что   на   совещании   передовых
производственников в  Кремле,  после партийного гимна "Интернационал",  все
стихийно,  не сговариваясь,  запели "Легко на сердце". В 1937 году Конгресс
мира и дружбы с СССР в Лондоне закрылся под "Марш веселых ребят". В том же,
1937  году  Поль  Робсон  впервые  пел  "Песню  о   Родине"  Дунаевского  и
Лебедева-Кумача бойцам интернациональных бригад в  Испании,  в  дни боев за
Мадрид.
   "Песня,  которую поют миллионы,  --  это  лучшая награда и  праздник для
поэта.  Я  бесконечно счастлив,  что  в  моей  песенной работе мне  удалось
угадать то,  чем живет и  дышит и о чем мечтает советский народ",  --  так,
отвечая на  приветствие в  связи с  избранием его в  Верховный Совет РСФСР,
говорил Лебедев-Кумач  и,  мне  думается,  очень  точно  определил смысл  и
причину популярности не  только своих,  но  и  любых  других песен,  вообще
произведений искусства -- именно в способности автора угадать то, чем живет
и дышит народ.
   Один раз я чуть не стал жертвой популярности этих песен.
   Как-то бродя по парку в  Кисловодске,  я услышал звуки марша из "Веселых
ребят"  и  хор  детских  голосов.  Я  машинально повернул в  ту  сторону  и
остановился в удивлении:  на эстраде играл симфонический оркестр, а зрители
-- огромное количество ребят,  наверно,  не менее семисот,  --  дружно и  с
азартом ему подпевали. Я стоял зачарованный.
   Вдруг мальчик крикнул: "Дядя Утесов!"
   Ребята сорвались с мест,  как ураган. Перепрыгивая через скамьи, налетая
друг  на  друга,  они  бросились на  меня  и  повалили наземь...  В  голове
мелькнуло, что я близок к смерти, что я задохнусь под тяжестью детских тел,
и  передо мной уже начали прощально проноситься интересные моменты из  моей
жизни...
   Подоспевшие взрослые "откопали" меня в полубессознательном состоянии.
   Всю ночь потом мне мерещились ребята,  которые ползали по мне,  душили в
объятиях и горланили:  "Дядя Утесов!",  "Дядя Костя!" И я еще долго обходил
стороной   мало-мальски   значительные   ребячьи   скопления.    От    этой
"ребятобоязни" меня вылечили ташкентские пионеры.
   Мы  гастролировали  в  Ташкенте.  Вечером,  накануне  выходного  дня,  с
барабанным боем  в  номер  гостиницы  вошла  делегация  школьников.  Шедший
впереди карапуз,  не  обращая внимания на  мою  растерянность и  изумление,
начал сейчас же произносить речь:
   -- Дядя Утесов, завтра ты и твои веселые ребята должны приехать к нам во
Дворец пионеров на встречу нового учебного года.
   Во  время речи  я  опомнился и  хотел было уже  спросить,  будут ли  там
взрослые,  но  вовремя удержался,  вспомнив,  что меня приглашают вместе со
всем оркестром.
   Утром мы приехали во Дворец.  У входа нас встречали октябрята, пионеры и
школьники  старших  классов.  Играла  музыка,  развевались флаги,  пестрели
гирлянды цветов.
   Семь тысяч детей пришли на  этот праздник,  семь тысяч вопросов стрелами
посыпались на нас от всего этого веселого племени.
   Выстроившись рядами,  ребята вышли из сада и  зашагали по улицам города.
Прохожие останавливались и смотрели на это веселое шествие. Всех счастливее
был я, шедший впереди детей, как вожак. Детство и ватага одесских мальчишек
вспомнились мне в эти минуты.  Я шел и дирижировал оркестром и хором в семь
тысяч голосов,  певших марш из "Веселых ребят", -- таким большим хором мне,
по правде сказать, дирижировать еще не приходилось.
   "Веселые  ребята"  были   первой  советской  музыкальной  комедией.   Ее
поддержал А.  М.  Горький:  "Нужно,  -- говорил он, -- чтобы советское кино
развивало этот полезный нам вид искусства".
   Фильм имел необыкновенный успех у  зрителей --  жизнерадостный фильм для
жизнерадостных людей, как и они, он был полон уверенности в том, что талант
-- это величайшая ценность и  в нашей стране он рано или поздно найдет себе
признание.  А  бездарность,  зазнайство,  назойливая  самоуверенность будут
посрамлены.  И  музыка,  и  трюки,  и сам сюжет,  и эксцентричное поведение
героев --  все это,  как веселый хоровод,  увлекало за собой.  Но, главное,
фильм покорял какой-то бессознательной,  из нутра идущей уверенностью,  что
человек нового общества "все добудет, поймет и откроет".
   Фильм полюбился всем, от мала до велика. Стало приходить множество писем
с выражением восторга, с поздравлениями и с пожеланиями, а в некоторых были
критические  замечания, советы даже недоумение: "Дорогой товарищ Утесов, вы
молодец,  что  сумели  из  пастуха  стать дирижером и музыкантом. Это очень
хорошо,  но  одного  я  вам  не  могу  простить.  Как  вы,  пастух, человек
пролетарского  происхождения, могли влюбиться в Елену? Ведь она буржуйка! А
вот  Анюта  --  рабочая  девушка, и голос у нее замечательный. Елена асе не
поет,  а  рычит.  Это ваша серьезная ошибка". Я ответил девушке: "Вы правы,
Наташа, но уверяю вас, что это вина сценариста".
   Жизнерадостный фильм покорял не только советского зрителя,  но зрителя в
любой стране,  где бы он ни демонстрировался: огромный успех на фестивале в
Венеции,  в  Нью-Йорке,  где о нем писали:  "Вы думаете,  что Москва только
борется,  учится и строит?  Ошибаетесь, Москва смеется! И так заразительно,
бодро и  весело,  что вы будете смеяться вместе с  ней".  Сам Чарли Чаплин,
мастер комедии,  написал,  что  "до "Веселых ребят" американцы знали Россию
Достоевского.  Теперь они увидели большие перемены в психологии людей. Люди
бодро и весело смеются.  Это --  большая победа.  Это агитирует больше, чем
доказательство стрельбой и речами".
   Конечно,   как  первый  опыт,  как  проба  пера  "Веселые  ребята"  были
несвободны и от недостатков --  действительных и мнимых. Энергия била в нас
через край,  и  нас упрекали за чрезмерную эксцентричность,  преувеличения.
Особенно доставалось моему  Косте,  неугомонный характер которого никак  не
укладывался в "нормы" и "параграфы" умеренности.
   И все же, несмотря ни на что, "Веселые ребята" сыграли свою большую роль
в истории создания советской кинокомедии.  И этого у них не отнять. Заслуги
авторов,   руководителей  и   участников   этого   фильма   были   отмечены
правительством.
   Я радовался вместе со всеми и успеху картины и любви к ней зрителей,  но
должен  признаться,   что  от   этих  самых  "Веселых  ребят"  мне  нередко
приходилось впадать в грусть.
   Я  расскажу об этом не только для того,  чтобы выговориться и  облегчить
душу,  и уж,  конечно,  совсем не для того, чтобы сказать, что мне недодали
порцию славы, -- картина прошла по всему миру, чего же лучше! -- я расскажу
об этом, чтобы восстановить истину.
   Когда в Москве состоялась премьера фильма,  я был в Ленинграде.  Получив
"Правду"  и   "Известия",   я  с  интересом  стал  читать  большие  статьи,
посвященные "Веселым ребятам",  и не мог не удивиться. В обеих статьях были
указаны   фамилии  режиссера,   сценаристов,   поэта,   композитора,   всех
исполнителей,  даже второстепенных ролей, и не было только одной фамилии --
моей.  Будь это  в  одной газете,  я  бы  счел это  опечаткой,  недосмотром
редактора, но в двух, и центральных, -- это не могло быть случайностью.
   Естественно,  я  взволновался,  но вскоре все стало проясняться,  ибо до
меня  начали  доходить слухи,  что  обо  мне  распускаются всякие небылицы.
Темперамент  воображения  сплетников  разыгрался  до  того,  что  они  даже
"убежали" меня за границу.
   Прошли  годы,  и  неутомимые "Веселые ребята" выдали  мне  новую  порцию
огорчений.  Без моего ведома фильм был переозвучен... частично: песни Кости
Потехина стал петь другой певец. Ему было сказано, что это делается по моей
просьбе.
   Результаты этого "переозвучивания" сказались тут  же:  в  редакции газет
посыпались письма с возмущением и протестами,  даже обвинениями в искажении
творческого документа определенной эпохи, каким является этот фильм.
   Мне и зрителям обещали вернуть Косте Потехину его голос,  но обещанного,
как  известно,  три  года  ждут.  Спасибо  телевидению,  что  оно  показало
подлинный экземпляр, хотя и значительно потрепанный.
   Но на этом сюрпризы "Веселых ребят" не кончаются.
   Пришло   время   искать   этому   фильму  место   в   истории  советской
кинематографии.  И  вот  в  бюллетене  Госфильмфонда,  в  выпуске  третьем,
сказано:  "В  фильме виртуозно использовалась музыка Дунаевского,  которого
Александров "открыл" для кино".
   Я  утешаюсь  тем,  что  "Веселые  ребята"  по-прежнему бодро шествуют по
экранам  и  веселят зрителей. Впрочем, они мне не все печали -- приносили и
радости.  Когда  отмечалось пятнадцатилетие советского кино, Г. Александров
получил орден Красной Звезды, Любовь Орлова -- звание заслуженной артистки,
а я -- фотоаппарат.
   "Веселые ребята" не  были моим кинематографическим дебютом,  до  этого я
уже снимался в немом кино.  Самый-самый первый раз, от которого не осталось
у  меня ни снимка,  ни кусочка пленки,  ни даже сюжета в  памяти,  я  играл
адвоката,  защитника лейтенанта Шмидта,  Зарудного,  в  картине  "Лейтенант
Шмидт".  А  через несколько лет  --  в  двух  больших фильмах,  не  ставших
шедеврами кинематографии и  не соблазнивших меня на переход в великое немое
искусство.  Вы же понимаете, что превратить меня в немого трудно -- легче в
покойника.
   Потом,  во время войны, я снялся в нескольких киноконцертах -- этот жанр
был  тогда  очень  распространен.  Пленка  сохранила  исполнение нескольких
песен:  "Одессит  Мишка",  "Раскинулось море  широко",  "Пароход",  "Будьте
здоровы,  живите богато", "Жди меня", "Темная ночь", которую, кстати, я пел
задолго до  фильма "Два  бойца".  Многие эти  кадры  можно увидеть теперь в
фильме "С  песней по жизни",  который совсем недавно,  в  1971 году,  сняло
телевидение.  В него вошли и многие архивные материалы, в частности отрывки
из  фильма  "Международная карьера  Спирьки Шпандыря",  а  также  сцены  из
"Музыкального магазина".
   Мои  ранние  работы  в  кино  и "Веселые ребята" разделены годами. После
большого перерыва я особенно остро ощутил, как изменился самый метод работы
кинематографа  с артистом, и позавидовал молодому поколению. Самым приятным
для  меня  впечатлением  от съемок этого фильма было именно то, что я перед
камерой  мог,  да  не  мог  --  должен, обязан был вести себя естественно и
просто.  И  порой  я  действительно  забывал  о  камере.  Как ни странно, я
убежден,  что нигде "четвертая стена" Станиславского так необходима актеру,
как  в  кино.  Нет, с моей точки зрения, труднее задачи, чем создать ее для
себя  перед  камерой. Мертвый глаз объектива, а рядом с ним деловые глаза и
озабоченные  лица  операторов  и  режиссера,  думающих, конечно, о том, как
снять  тебя  получше, действуют на меня отрезвляюще и расхолаживают. От них
никак не удается полностью отгородиться. Хотя, может быть, им самим деловое
настроение   и   не   мешает   воспринимать  твою  игру  непосредственно  и
эмоционально, но в их глазах это редко отражается. А для меня глаза зрителя
-- все.
   Однако вернемся к нашим джазовым программам.
   "Музыкальный магазин" заканчивался песней Дунаевского "Счастливый путь",
которая  быстро  стала популярной. После успеха спектакля песня и нам самим
стала   казаться  пророческой.  Перед  нами  было  много  дорог  --  и  все
счастливые.  Мы  бесстрашно вступили на ту, что представлялась нам наиболее
обещающей.
   Успех джазового переложения классической музыки натолкнул нас  на  мысль
поставить  программу  на  тему  оперы  "Кармен"  --   "Kapмен  и   другие".
Возможностей тут  было множество.  Заодно можно было пародийно обыгрывать и
ситуации сюжета и оперные штампы.
   Мы до предела развили то,  что открыли в предыдущем спектакле,  добавляя
соли  и  перцу  в  знакомые  мелодии,  делали  их  по-джазовому  острыми  и
своеобразными.
   Но  недаром считается,  что  самое  трудное испытание --  это  испытание
успехом.  После  "Музыкального  магазина"  наш  оркестр  увеличился  вдвое,
возникла  балетная труппа  из  сорока  девушек,  и  в  нашем  представлении
появилось  что-то   фундаментальное,   солидное,   оно  утратило  легкость,
камерность, лиричность, интимность в хорошем смысле слова.
   Это было, конечно, огорчительно, но это означало, что надо учесть ошибки
и  не повторять их.  Мысль и  желание верные,  только все дело в  том,  что
ошибку  часто  осознаешь,   особенно  в  искусстве,   не  тогда,  когда  ее
совершаешь, а когда она уже сделана.
   Но промахи этого спектакля относились больше к постановочным моментам, а
не  к  идее джазового переложения классической музыки.  И  в  дальнейшем мы
постоянно включали в свои программы симфонические произведения Чайковского,
Прокофьева, Дебюсси, Глинки, Хачатуряна.
   Новые программы мы  выпускали ежегодно и  для  каждой старались найти не
только новое содержание,  но  и  какие-то  новые принципы,  новые пути  для
движения вперед.  Программы эти получались то лучше,  то хуже.  И  если они
иногда оказывались не такими, какими бы я хотел их видеть, то не от лености
мысли, не от самоуспокоенности, не от самоуверенности, а от слишком большой
увлеченности,  которая иногда слепит, от боязни повторений, боязни топтания
на месте.
   Тремя  вещами горжусь я  в  своей жизни:  тем,  что  первым начал читать
советские рассказы  на  эстраде,  что  придумал театрализованный джаз,  что
первым начал петь советские лирические песни.
   Почти  с  самого  начала, но особенно с "Джаза на повороте" я все больше
убеждался,  что  советская  песня должна стать основой нашего репертуара. И
вскоре  уже  я  не  мог себе представить, что мы выйдем к зрителю без новой
песни.  Для  меня  как  артиста  песня имела исключительное значение -- она
помогала  мне,  лично мне, вступать в душевный контакт со зрителем, ощущать
себя  заодно  со  всеми,  быть  в  общем  единстве.  В  песне,  которая шла
непосредственно  от  сердца  к  сердцу, возникал мой диалог с людьми, через
песню  я  мог  делиться с ними своими мыслями и чувствами. Мои песни -- это
моя лирическая речь, обращенная ко всем. У эстрадных певцов, как ни у каких
других,  есть  такая  счастливая возможность говорить со зрителем от своего
лица. Ибо в оперном и камерном пении певец чаще всего хоть и главный, но
все же инструмент в общем ансамбле.
   В двух наших программах,  "Два корабля" и "Песни моей Родины", советская
песня была представлена особенно широко.
   Странные  судьбы  бывают  у  песен:  одни  рождаются  и  в  самом  своем
младенческом возрасте умирают,  не успев даже утвердить свой голос,  другие
живут долго и незаметно исчезают, третьи -- ярко сверкнут, быстро износятся
и угаснут. Есть песни, которые живут, умирают и снова возрождаются.
   Вот,  например,  "Раскинулось море  широко" --  это  песня  начала века,
песня,  которую я пел еще в детстве,  да и кто не пел ее в Одессе?  А потом
она была забыта. И вдруг через тридцать с лишним лет снова завоевала сердца
слушателей и, может быть, даже больше, чем прежде.
   В  спектакле "Два  корабля" в  первом  акте  показывался старый  флот  и
трудная доля матроса, а во втором -- советский флот, с его морской дружбой,
осмысленной  дисциплиной,   товарищеским  отношением  между  командирами  и
подчиненными. Естественно, что второй акт шел на советских произведениях. А
вот  для  первого нужно  было  что-то  контрастное --  песня с  трагическим
сюжетом. Мы долго искали ее, пока я не вспомнил песню своего детства.
   Она снова полюбилась,  ее пели повсюду,  много, часто, даже, может быть,
слишком часто. Таких "воскресших" песен можно назвать немало. Любой хороший
ансамбль  песни  и  пляски  считает  своим  долгом  разыскать  и  возродить
какую-нибудь  старую песню.  По-современному аранжированные,  эти  полезные
ископаемые искусства и новым поколениям приносят радость.
   Песня  "Раскинулось  море  широко"  стала  так  популярна, что некоторые
наиболее  "находчивые"  слушатели  приписывали  себе  ее  авторство. Да вот
совсем  недавно  я  получил  письмо  от  одного  человека,  который с самым
серьезным видом утверждает, что эту песню он написал в 1942 году и посвятил
ее  своему  товарищу,  погибшему во время перехода из Керчи в Новороссийск.
Вот  ведь  какое  бывает  смещение представлений о времени и пространстве у
слишком впечатлительных людей!
   Секрет одной песни я  рискну теперь открыть,  даже несмотря на  то,  что
может возникнуть ассоциация с "находчивыми" слушателями.
   Я  не утверждаю,  что и сейчас все з