песни, вроде "Кичмана", помните?
   Я  ей  сказал,   что  подарок  действительно  оригинальный,  потому  что
последнее время я не делал никаких записей.  Все это фальсификация.  Она Не
поверила мне и  попросила своего супруга привезти эту пленку в  дом отдыха,
что он и сделал.
   Я  имел "удовольствие" узнать, как некий пошляк, пытаясь имитировать мой
голос, распевал полупорнографические, чудовищные по музыкальной безвкусице,
с  позволения  сказать,  песни  рассказывал  анекдоты,  как  он думал, "под
Утесова".
   Как  выяснилось в дальнейшем, эта магнитофонная запись была размножена и
появилась  во  многих городах, где продавалась из-под полы с ручательством,
что это подлинник.
   Я  был ужасно этим и возмущен и обеспокоен.  И в первом же интервью (для
"Комсомольской  правды")  просил  людей,  которым  будет  предлагаться  эта
пленка,  задерживать продавца,  потому что  это граничит с  уголовщиной.  К
сожалению, до сих пор сведений о задержании этой фальшивки я не получил.
   Если бы  все  сплетни,  все слухи собрать воедино и  поднести человеку в
один день,  то  вряд ли  самое здоровое сердце могло бы  это  выдержать.  К
счастью, для разрядки случались и смешные истории.
   Не знаю,  сохранились ли еще до сих пор люди,  которые считают,  что все
граждане Советского Союза  работают на  государственной службе  и  получают
установленные оклады,  а вот артисты берут весь сбор себе. С одним из таких
чудаков мне  довелось однажды познакомиться.  Это  было в  начале сороковых
годов.
   Он  занимал довольно солидную должность,  был  директором завода.  После
концерта он спросил меня:
   -- Товарищ Утесов, зачем вам столько денег?
   -- Не понимаю вашего вопроса.
   -- А  очень просто.  Вот вы за концерт в нашем клубе получили тринадцать
тысяч.  Ну сколько ребят у вас работает?  Человек тридцать?  Каждому по сто
рублей --  это три тысячи.  А десять остается вам.  Тридцать раз в месяц по
десять тысяч --  это триста тысяч в месяц,  значит,  в год вы зарабатываете
три миллиона шестьсот тысяч.  --  Он быстро и хорошо считал!  Но умение его
было напрасным,  он  не учел,  что я,  так же как и  он,  получаю зарплату,
только значительно меньшую.
   А однажды в Севастополе еще до начала наших выступлений в местной газете
появилась  заметка,  в которой персонально меня обвиняли в высоких ценах на
билеты.  Меня  стыдили  и вообще в выражениях не стеснялись. Я был вынужден
заявить  дирекции клуба, что если не будет в газете дано опровержение, то я
не  начну  свои  выступления.  Опровержение  появилось. Забавное. Оно так и
называлось:  "Опровержение".  В  нем  значилось: "Вчерашняя заметка в нашей
газете о Леониде Утесове к Леониду Утесову отношения не имеет".
   Ах, сплетня! Ах, клевета! Уж какая ария тебе посвящена Россини! Кажется,
что после этого сгинуть ты должна была в  тот же час.  А ты по-прежнему все
потрясаешь и колеблешь шар земной. Уж если колеблется земной шар, то что же
говорить про человека. От ее нокаутов я порой долго не мог прийти в себя.
   Если же вы "очевидцу" события скажете, что все это ерунда и глупость, он
мучительно расстроится:  ну как же,  он знал такое интересное, а оказалось,
что это неправда.  Ведь тот человек,  на руках которого я "умер", был целый
вечер центром внимания в Малаховке,  к нему шли и шли люди, и он в десятый,
в сотый раз рассказывал со всеми подробностями эту душераздирающую историю,
приводил даже мои последние слова,  что-то вроде: "Лейся, песня". И в конце
концов сам во все это поверил.  А когда на следующее утро выяснилось, что я
жив, он огорчился, но не растерялся:
   -- Может быть, после моего ухода врачи заставили работать его сердце.
   Сколько я слышал подобных историй о Козловском,  о Лемешеве, о Райкине и
о многих других.
   Подробно об  этом сейчас говорить не стоит.  Но об одном я  хочу сказать
обязательно,  ибо не  всегда она безобидна,  эта сплетня.  Очень часто меня
спрашивают и, как ни странно, все больше люди искусства:
   -- Скажите, почему покончил жизнь самоубийством Дунаевский?
   Кому надо было пустить этот злонамеренный слух? Опровергая его, я всегда
с  трудом могу скрывать свое возмущение.  Но спрашивающий начинает смотреть
на меня с  недоверием и понимающе подмигивает --  дескать,  он-то знает эту
правду.  А  правда проста и печальна.  Быть может,  если бы у Дунаевского в
этот роковой день был  в  кармане нитроглицерин или  хотя бы  валидол,  то,
может быть, он бы и сегодня был среди нас.
   Дунаевского  с  нами  уже  нет,  но  живет  его  сын,  хороший  человек,
талантливый художник, которого клевета сделала якобы причиной добровольного
ухода  из  жизни  его  отца.  Пусть хоть из моей книжки люди узнают правду,
узнают,   что   Дунаевский   слишком   любил   жизнь,  чтобы  уйти  из  нее
добровольно...


   Итак,  я  стал Утесовым.  Торжественно свидетельствую,  что этой фамилии
никогда не  было,  что  она придумана мною.  И  если когда-нибудь вам будут
представляться Утесовым,  то  это  либо Макаревич,  либо Серохвостов,  либо
Жевжек,  а  может быть,  уже и  их  потомки.  Ко  мне ведь уже тоже являлся
племянник с внучкой --  но только, к его огорчению, кроме фамилии ничего не
совпало...
   Итак,  этот  самый  Скавронский сказал  мне  однажды,  когда  мы  вместе
купались на Ланжероне:
   -- Слушайте, Ледя, хотите заработать два рубля?
   Я  посмотрел на него с удивлением и недоумением одновременно:  два рубля
-- это же сумма, кто же от этого откажется?!
   -- Скорее скажите, где можно это сделать...
   -- Сыграйте со мной миниатюру "Разбитое зеркало".
   Вот-те раз!  Эту миниатюру я знал -- ее часто исполняли. Незамысловатая,
но удивительно смешная вещица. Она живет до сих пор и в цирке и на эстраде:
денщик офицера,  разбив зеркало и  боясь наказания,  вставал в раму и точно
имитировал все  движения и  гримасы своего господина.  Может быть,  смешнее
всего было то,  что одинаковые движения и гримасы делали совершенно разные,
непохожие друг на  друга люди.  Сценка эта требовала тщательной тренировки.
Но  моя  самоуверенность в  то  время была настолько велика,  что я  тут же
согласился.  Мне тогда казалось,  что я все умею. Это сейчас я понимаю, как
многому надо учиться и в восемьдесят. А тогда...
   Но как это ни странно,  я  быстро освоил номер и  с обезьяньей ловкостью
воспроизводил все, что делал Скавронский...
   Мое  первое официальное, так сказать, выступление состоялось в театре на
Большом  Фонтане  --  дачном  месте  под  Одессой.  Представьте себе, что я
совершенно  не  волновался.  Когда-то одна старая актриса, Наталия Павловна
Тенишева -- я служил с ней в мой первый сезон в Кременчуге, -- сказала мне:
   -- Ах,  милый мальчик,  на  сцене только первые тридцать лет  трудно,  а
потом вам будет легко.
   Как  она  была неправа!  Годы шли  --  и  становилось все трудней.  Если
какой-нибудь актер похвалится,  что он  привык и  теперь уже не  волнуется,
скажите ему:  если не волнуется,  значит, ничего и не творит. Творчество --
акт беспокойный.
   Но по молодости лет, признаюсь, я во время своего первого выступления не
волновался.  Впрочем, может быть, потому, что оно не было совсем уж первым.
Однажды я уже выступал в настоящем концерте -- пел романс "Отцвели уж давно
хризантемы в  саду" под  собственный аккомпанемент на  гитаре.  Вот тогда я
действительно дрожать не дрожал,  но со страха аккомпанемент играл в  одной
тональности, а пел -- совсем в другой, чего со мной во всю мою предыдущую и
последующую жизнь никогда не  бывало.  Я  чувствовал,  знал,  что  совершаю
какую-то несусветную нелепицу -- но поделать с собой ничего не мог...
   Наше "Разбитое зеркало" прошло успешно,  и  Скавронский сказал мне,  что
при случае снова пригласит меня.  Не думайте, что тогда не было халтуры, ее
было предостаточно. Только называлась она более изящно.
   После  моего  дебюта  со  Скавронским прошло  немало  времени.  Я  успел
съездить  в  Херсон  к  дяде,  чтобы  убедиться,  что  никакого призвания к
торговле скобяными товарами у  меня нет.  Гвозди,  скребки,  вилы и  лопаты
приводили меня в  ужас и  нагоняли смертельную тоску.  Когда мне  случалось
оставаться "доверенным" лицом,  с  покупателями я не церемонился и поскорее
выпроваживал их словами:
   -- Хозяина нет, приходите не раньше чем через три часа.
   Но однажды я продал-таки товара на пять рублей -- ровно столько мне было
нужно, чтобы вернуться в Одессу, жить без которой мне было невмоготу.
   Купив билет второго класса,  сытно поужинав --  гулять так гулять!  -- я
лег спать.  На рассвете,  когда я вышел на палубу -- вдали виднелись сады и
дома Одессы.  Сердце забилось так,  словно я  возвращался из  кругосветного
путешествия.
   Ступив на землю, я затопал ногами от радости и бегом пустился к трамваю.
О  том,  как примет меня отец,  я не думал --  главное,  что я к дяде Ефиму
решил никогда больше не возвращаться.
   Был ранний час.  Народу в  трамвае было много.  На первой же остановке в
вагон вошла девушка.  Она  долго шарила рукой в  кармане,  потом неожиданно
вскрикнула и заплакала:
   -- Украли кошелек!  Негодяи,  сердца у них нет, мои последние деньги! --
Она заливалась горючими слезами.
   Я постарался ее утешить:
   -- Ну не плачьте! Сколько у вас было в кошельке?
   -- Двадцать копеек...
   Я  вынул из  кармана двадцать копеек и  дал  их  девушке.  Она перестала
плакать, купила билет и получила пятнадцать копеек сдачи. Кондуктор отошел,
она наклонилась ко мне и шепнула на ухо:
   -- Отдайте же мне и мой кошелек тоже...
   Отец  примирился  с  моим  возвращением.   И  я  решил  серьезно  начать
заниматься игрой на скрипке.
   Через несколько дней после приезда пришел посыльный -- "красная шапка" и
спросил Леонида Утесова.  Он  протянул мне конверт,  на  котором была четко
написана моя фамилия. Если не считать лирических писем Ани Кольбы, это была
первая моя  корреспонденция.  Да  еще  принесенная специальным рассыльным в
куртке с золотыми галунами. Было от чего загордиться и заволноваться.
   Дрожащими руками я вскрыл конверт и достал записку. "Приходите сегодня в
час дня в гостиницу "Континенталь",  ком.  N 17.  Скавронский". -- Вот тебе
раз,  зачем это я понадобился Скавронскому в гостинице,  да еще точно в час
дня?  Может быть,  опять какое-то выступление?  Но об этом он мог мне и  на
Ланжероне сказать, как в прошлый раз. Нет, наверно, что-то поважнее.
   Но для важного визита у меня нет костюма.  Не идти же в черной сатиновой
косоворотке, усеянной белыми пуговичками.
   И вот на мне уже пиджак и брюки старшего брата --  белые в синюю клетку!
На голове мое собственное канотье. -- Теперь можно и в гостиницу.
   Робко постучав,  я толкнул дверь,  вошел было,  но попятился. Посередине
комнаты сидел необыкновенно толстый человек.  Такой толстый,  что его живот
лежал на столе.  А  вокруг --  красивые,  нарядные,  в  кольцах и браслетах
женщины и хорошо одетые мужчины.
   -- Вот он!  -- услышал я голос Скавронского. -- Вот тот молодой человек,
о котором я вам говорил.
   Он схватил меня за руку и  подвел к  толстому господину.  Потом я узнал,
что это был антрепренер Кременчугского театра Шпиглер.
   -- Вы умеете петь? -- спросил антрепренер.
   Я  смутно  разбирался  в том, что происходит во круг меня, и ошеломленно
молчал.
   -- У  него  бархатный голос!  --  важно  произнес Скавронский,  который,
оказывается, сам уже был ангажирован в Кременчуг на роли героев-любовников.
   -- Так вы хотите служить в оперетте?
   Я? В оперетте? Хочу? Я вспомнил Шатковского. Еще бы! Еще как! Но неужели
это возможно? И как это выговорить?
   -- Что же вы молчите,  молодой человек? -- в голосе явственно прозвучало
нетерпение. -- Ваши условия? -- на этот раз появилась и насмешка.
   Вопрос об условиях доконал меня окончательно.  Уж не знаю,  какой я  вид
имел со  стороны --  жалкий,  наверно,  --  но внутри у  меня была огненная
лихорадка.  Условия...  условия...  у Бороданова я получал семь, сколько же
попросить?
   -- Дайте ему семьдесят,  он  милый мальчик...  --  сказала вдруг одна из
актрис  и  поразила меня  приятным тембром  голоса.  Но  что  она  сказала?
Семьдесят?  Кажется,  пора уходить.  Семьдесят!  Это же  явная насмешка!  Я
рискнул посмотреть на Шпиглера. У него был недовольный вид.
   -- Таких денег я платить не могу. Хотите шестьдесят пять?
   Боже мой,  да  они,  кажется,  все это всерьез!  Ну да!  Вон уже Шпиглер
достает  из  бокового  кармана  бумажник,  отсчитывает тридцать  два  рубля
пятьдесят копеек и протягивает их мне.
   -- Аванс! -- сказал он.
   Вне себя от радости, я делал что-то несусветное -- совал деньги в карман
незнакомых брюк и, конечно, никак не мог в него попасть, жал руки Шпиглеру,
моей покровительнице, Анне Андреевне Арендс, Скавронскому и наконец солидно
пошел к выходу.
   Меня догнал запыхавшийся Скавронский.
   -- Ледя,  подождите! Ледя! Минутку! Идите сейчас же на толкучку и купите
себе фрак.  Больше всего вам придется играть лакеев. А они в оперетте ходят
только во фраках.
   Я вышел на улицу.  Иным,  чем вошел. И, высоко закинув голову в канотье,
гордо  прошел мимо  дремавших извозчиков,  надрывавшегося в  рекламе своего
товара мороженщика, мимо всех зевак и прохожих и направился на... Толчок.
   Если идти по Тираспольской вверх до Старопортофранковской,  то уткнешься
в  площадь,  которая называется "Толчок" или  "Толкучка",  как  кому больше
нравится.  То и  другое слово необычайно метко определяет суть этого места,
ибо  с  утра до  вечера здесь страшная человеческая толчея.  На  площади --
маленький городок  из  деревянных ларьков.  Ларьки  стоят  в  ряд,  образуя
улочки.  Если бы  на углах этих улочек висели таблички,  то они,  очевидно,
гласили бы:  "Обувная",  "Одежная",  "Мелочная",  "Шляпная",  "Чтоугодная".
Здесь действительно есть все. Хотите новое, хотите подержанное -- всякое.
   Владельцы этих  "Мюр-Мерилизов" --  гении  торгового дела.  Они  стоят у
дверей своих "универмагов" и громкими голосами зазывают покупателей.
   На улице "Мелочной":
   -- МусьЈ, что покупаете?
   -- Пальто.
   -- Пальто нету. Есть пластинки Плевицкой.
   -- Не подойдет.
   -- Так я не танцевал с медведем.
   На улице "Одежной":
   -- МусьЈ, что ищете?
   -- Пальто.
   -- Прошу  в  магАзин.   Яшка,  дай-ка  твое  пальтишко  на  диагоналевой
подкладке дубль-фас. С Парижа. А ну, прикиньте это пальто, мусьЈ.
   Пальто на покупателе.
   -- Но оно же широкое.
   -- Игде? (Продавец берет пальто сзади и собирает в кулак складки.) А ну,
попробуйте застегнуть.
   -- Узко.
   -- А теперь? (Отпускает.)
   -- А теперь широко.
   -- Это пальто "пневматик", хотите оно узкое, хотите -- широкое. Снимите,
вы можете его растянуть. Ей богу. Чтоб я так жил.
   И  тут  начинается самое главное --  торг.  Это уже искусство.  Продавец
запрашивает, заранее зная, что покупатель будет давать в десять раз меньше.
   Покупатель. Сколько?
   Продавец. Тридцать.
   Покупатель. Что?!
   Продавец. Рублей.
   Покупатель. Я думал копеек.
   Продавец. Ну, двадцать.
   Покупатель. Что?
   Продавец. Рублей.
   Покупатель. Два.
   Продавец. Не сходная, чтобы вы были здоровы.
   Покупатель. Еще пятьдесят.
   Продавец. Что?
   Покупатель. Копеек.
   Продавец. Чтоб я ночью солнца не видел, меньше пятнадцати не могу.
   Покупатель. Еще пять.
   Продавец. Что?
   Покупатель. Копеек.
   Продавец. Чтоб я так жил с вашей женой, не могу меньше десяти.
   Покупатель. Еще пять.
   Продавец. Дайте руку, и на пять мы и покончим.
   Покупатель. На какие пять?
   Продавец. Рублей.
   Покупатель. Скиньте два -- и порядок.
   Продавец. Скидаю один.
   Покупатель. Второй пополам.
   Продавец. Есть. Вы имеете пальто, которое хотел купить Ротшильд, но мы в
цене не сошлись.
   На "Шляпной":
   -- Вот этот картузик вы надеваете, так любой банк дает вам кредит. А ну,
накиньте его на головку.
   Покупатель  примеряет  картуз,  продавец,  отвернувшись от  него,  ведет
разговор с мальчишкой, работающим на побегушках:
   -- Так, значит, ты забежишь на склад и возьмешь партию новых шляп.
   Внезапно поворачивается к покупателю.
   -- А где этот жлоб, что покупал картуз?
   -- Так это же я.
   -- Нет, такой простой парень.
   -- Да я, я.
   -- Граф,  ей-богу, граф. Никогда в жизни не узнать. Можете идти на бал к
самому градоначальнику.
   Но  мне нужно было не  пальто,  не  картуз --  мне нужен был фрак,  и  я
протолкался на  улицу "Подержанное",  где выторговал за  пять рублей полную
фрачную тройку, да еще шляпу в придачу.
   Дома отец посмотрел на фрак, сплюнул в сторону и... ничего не сказал. Мы
наконец поняли друг друга.
   И  в  августе 1912 года, надев почти новую шляпу и замысловато загнув ее
поля, взяв в руки чемоданчик, в котором лежало белье и фрак, я в третий раз
покинул  Одессу,  чтобы  вернуться в нее через год артистом, приглашенным в
театр миниатюр.

ПЕРВЫЕ СЕЗОНЫ

                 Актер театра миниатюр. Это мне нравилось.
                        Можно сыграть тысячи ролей.


   Кременчуг --  мой  первый  театральный город.  Конечно,  хорошо было  бы
начать свой  актерский путь в  каком-нибудь красивом,  сказочном городе,  с
дворцами и  парками,  украшенном фонтанами и скульптурами.  Но Кременчуг --
уездный городишко, и в самом его центре с возов продают картофель, огурцы и
яйца.  Да,  в самом центре не дворец,  не фонтан --  базар. По одну сторону
базара чахлый,  пыльный сквер,  а по другую -- городские торговые ряды, где
лабазники предлагают все, что может понадобиться в жизни. Конский волос? --
Пожалуйста!  Пшено? -- Сделайте одолжение! Желаете рахат-лукум? -- С полным
удовольствием!
   Я начинаю свой театральный путь в Кременчуге. Главная улица рождается на
базаре  или  вливается  в  базар,  как угодно. На ней -- солидные городские
учреждения:  почтовая  контора, отделение банка, нотариус и парикмахерская.
Вывеска сообщает, что вас побреет и пострижет "Станислав из Варшавы".
   На  главной улице здание драматического театра.  Есть  еще  и  городская
аудитория, где играют любители. Это их афишу видел я в день приезда: "Будет
поставлена пьеса "Отелло" Вильяма Шекспира, любимца кременчугской публики".
   Что ж, каким бы ни был Кременчуг тех лет, -- для меня он навсегда особый
город;  здесь  произошло  мое  посвящение в артисты, здесь начал я узнавать
профессиональные актерские "тайны".
   В Кременчуге ни оперой, ни драмой в те времена не увлекались. Музыкой --
еще того меньше.  Но  наш театр миниатюр мог понравиться своей доступностью
во   всем.   Начиная   от   легкого  развлекательного  репертуара,   кончая
возможностью не пользоваться гардеробом -- разрешалось не раздеваться. И за
полтора-два часа посмотреть и драму,  и оперетту,  и разного рода эстрадные
номера, а в конце еще и водевиль.
   Спектакли такой формы тогда только рождались, для всех являлись новинкой
и нравились публике -- они были откровенно развлекательны.
   Зрительный зал  театра в  то  время начал уже трансформироваться --  его
прилаживали для показа кинокартин.  В дни поста, когда театры, по традиции,
не играли,  здесь размещался иллюзион.  Слово "иллюзион",  видимо,  было не
очень удобным и  понятным,  и  в  первое время,  в  годы  становления этого
необыкновенного зрелища,  его переделывали и так и сяк -- названия менялись
из года в год: иллюзион, биоскоп, биограф, синематограф, кинематограф, пока
наконец не додумались до самого простого и удобного -- кино.
   Приехав в  Кременчуг и  устроившись,  сейчас же приступили к  подготовке
будущего репертуара. Мы должны были, как я постепенно узнавал, в один вечер
играть  две-три  одноактные комедии или  оперетки,  а  промежутки заполнять
сольными номерами. Для открытия готовилась одноактная оперетта "Игрушечка",
в  которой  мне  доверили  роль  графа.  А  послушав  мое  пение  куплетов,
антрепренер неожиданно сказал,  что  это  будет один  из  главных "номеров"
дивертисмента.  За пение я  не беспокоился,