он и получил информацию оттуда или продолжает получать. Так или иначе, но какие-то сведения о мирах властителей к нему поступили. Это можно сравнить со светом, который проходит сквозь темное стекло посредством межвселенской психической вибрации или еще как-нибудь. Но Фармер не всегда мог настроиться на его частоту, и "разряды" портили качество приема. Понятно, что сообщения поступали к нему в несколько искаженном виде. Ну а поскольку Фармер занимался, по общему мнению, сочинительством, то он выдумывал кое-что, чтобы заполнить пробелы.
     И все-таки, несмотря на некоторые ошибки в хронологии и именах, Фармер почти всегда попадает в яблочко. Кроме того, те властители, которых Джим знал лично или о которых слышал, совсем не обязательно те, о которых писал Фармер. Может, фармеровские властители - потомки настоящих или их родственники. Мало ли Робертов Смитов и Джонов Браунов, живших в пятнадцатом веке, имеют потомков в двадцатом столетии! Лос, Тармас, Орк, Вала, Лувах - все это имена хотя и не совсем обычные, но и не редкие.
     У Джима имелись проблемы и поважнее этих. Поскольку он был теперь на заметке, ему приходилось обуздывать свои "асоциальные" тенденции. И это было все труднее и труднее из-за возрастающей брюзгливости и вспыльчивости. Джим зациклился на Орке и, за невозможностью в него войти, испытывал симптомы ломки. Будь у его мозга зубы, они бы болели. Будь нос, из него бы текло. Будь голос, он в промежутках между воплями молил бы о дозе наркотика.
     Однако Джим в какой-то степени справлялся с собой при помощи методики Орка. Она напоминала Джиму ментальную технику йогов, о которой он читал. Но выучиться ей можно было гораздо быстрее. Все-таки тоаны потратили не одну тысячу лет на ее совершенствование. Приемы Орка не могли полностью снять эффекты ломки, но все-таки снижали боли и раздражительность. Все равно что приподнимать время от времени крышку кипящего котла, выпуская пар. Так что Джиму удавалось не рычать на людей и не оскорблять их.
     Его самочувствие несколько улучшилось, когда позвонила миссис Вайзак, чтобы еще раз подтвердить - Джим может жить у них, когда выпишется из больницы. На похоронах Сэма она, рыдая, прижала Джима к груди и обещала дать ему приют. И, несмотря на все свое горе, сказала еще, что Джим должен будет соблюдать ее правила. Не употреблять наркотики, не курить в доме, не ругаться грязными или кощунственными словами, старательно относиться к школьным занятиям, каждый день мыться, вовремя приходить к столу, не включать громко музыку и т. д.
     Джим пообещал, что будет делать все, как она скажет. Это не казалось ему таким уж подвигом. Он добился больших успехов в умении себя вести - трудности, которые он испытывал сейчас, следовало приписать его ломке - и спокойно мог держать свои "асоциальные" мысли при себе, не показывая их миссис Вайзак.
     Но всю радость от ее приглашения ему подпортили на следующий же день. Позвонила мать и сказала, что придет к нему вечером. И что Джим ожидал, то она ему и сообщила. Они с отцом уезжают в Техас через пять дней.
     Он почувствовал, как подступают слезы, и сердце провалилось само в себя. Хотя Джим и подготовился к этому моменту - или думал, что подготовился, - его зацепило за живое. Но ему удалось закрыть клапаны и не дать слезам вылиться. Не станет он плакать при матери. Не хочет он, чтобы она рассказала отцу, как сын переживает. Эрик Гримсон только порадуется, узнав, что его сын - плакса.
     Джим уже не спрашивал, почему не пришел отец. Он и так знал почему.
     Трус!
     Ева Гримсон ушла вся в слезах. Она пообещала, что будет переводить деньги на больничную страховку. И была уверена, что сможет посылать Джиму на одежду, учебники и прочие необходимые вещи. Отец обязательно найдет хорошую работу, только нужно набраться терпения.
     - Я буду терпеть вечно, - крикнул он ей вслед, когда она плелась к лифту. - И вы будете вечно ждать меня в своем Техасе! Приеду, только если отец умрет!
     Это было жестоко - но недостаточно жестоко для Джима в его состоянии.
     Через несколько минут, когда он шел по коридору к себе, его остановила Санди Мелтон. Она сияла от счастья, не будучи перевозбуждена при этом. Ее маниакальные фазы смягчились благодаря терапии. И кроме того, сейчас у нее имелась причина быть счастливой. Она получила письмо от отца и хотела прочесть его Джиму.
     В другое время он охотно разделил бы с ней ее радость. Но сейчас его злило, что кто-то другой может быть счастлив. И все-таки он победил свое раздражение.
     - Папе дают работу здесь, в офисе компании! Вот слушай! "Дорогая Санди, моя самая любимая дочка". Хотя я же у него единственная. "Как я говорил тебе слишком много раз, я устал от коммивояжерских шуточек, и мне опостылело это дело". Это он про работу коммивояжера, а не про шутки. "Я бы еще смирился, будь я великим коммивояжером. Но я даже не надеюсь достичь таких высот, как св. Павел из Тарса, самый, пожалуй, великий из всех, как Чингиз-хан, который продавал смерть миллионам, как человек, продающий холодильники эскимосам, и как тот Вилли из пьесы Артура Миллера, хотя тот был велик только в борьбе с неудачами. Короче, мне предлагают стать начальником отдела сбыта в моей любимой, холодной, бессердечной фирме "Акме текстайлз". Не думаешь ли ты, что я отвергну это предложение по каким-либо этическим, моральным, философским или финансовым соображениям? Подумай получше! Итак, дорогая моя дочь, я перехожу Рубикон, сжигаю за собой мосты и, вновь иду на штурм крепости, сиречь твоей бедной матери. Будь то в ясный полдень или в мрачную полночь, но мы раскроем наконец свои карты. Теперь у меня появилась возможность содержать ее, а будем ли мы жить отдельно или разведемся - пусть это решают Бог и ее скверный характер".
     Санди запрыгала, размахивая письмом, как флагом победы.
     - Ну, не молодец он? Ну, не чудо? Я знаю, что у него на уме. Развод!
     Он преодолел свое чувство вины по отношению к ней - я бы тоже хотела и обязательно это сделаю, - и он будет теперь ночевать дома, и я тоже там буду!
     Джим обнял Санди и сказал:
     - Ну все, мне пора.
     - Но я хочу отпраздновать это!
     - О черт, Санди! Не хочу ранить твои чувства, но я просто не в состоянии! Извини. После увидимся.
     И Джим устремился прочь - слезы угрожали хлынуть еще до того, как он доберется до своей комнаты. Санди крикнула вслед:
     - Я могу чем-нибудь помочь, Джим?
     Ее сочувствие и забота сработали, как нажатие на слезную кнопку. Джим разревелся, влетел к себе, захлопнул дверь и упал на стул, чтобы выплакать свое горе. Он предпочел бы броситься на кровать и зарыться лицом в подушку, но это было бы уж слишком по-женски.
     Эта мысль пришла к нему посреди рыданий и включила эффект домино в его мозгу. Костяшки валились во мрак, и последней оказался совет, который дал когда-то Джиму его дед, Рагнар Гримсон.
     - В норвежской культуре, а также в англо-американской, не принято, чтобы мужчины плакали. Закуси губы и все такое. А вот викинги, твои предки, Джим, плакали точно как женщины - и наедине с собой, и при людях. Они орошали бороды слезами и ни чуточки этого не стыдились. Зато так же скоро давали волю мечу, как и слезам. Так зачем вся эта бодяга насчет того, что мужчина, мол, обязан сдерживать свое горе и разочарование? Закусывая губы, они только наживают себе разные язвы, инфаркты и инсульты - я тебе точно говорю, старина.
     Орк, как почти все тоаны, в одних ситуациях вел себя стоически, а в других не стеснялся плакать и стонать. Испытывая физическую боль, он не подавал виду. Но в радости или горе он орал, рыдал и злился, сколько душе было угодно.
     Эта его черта представлялась Джиму положительной. Однако, если Джим перенял бы ее у Орка, в том времени и месте, где он жил, его сочли бы тряпкой. Какую бы силу характера ни почерпнул Джим у молодого властителя, ее все же недоставало - пока, во всяком случае - на то, чтобы до такой уж степени презирать общественное мнение.
     Ко времени группового сеанса Джим почти справился со своим горем и гневом. По крайней мере ему так казалось, хотя он знал, что сильные эмоции - коварная штука. Спрячутся, а потом выскочат наружу, стоит только чему-нибудь открыть им дверь. Сейчас Джим думал, что если родители бросают его, то не от хорошей жизни. Надо же им как-то выбраться из нищеты. И совсем не их вина, что он не может поехать с ними. Ну, скажем, частично их. Но что им еще остается? А он уже достаточно большой, чтобы позаботиться о себе - когда пройдет терапию.
     Тяжеленько будет браться опять за учебу, чтобы окончить школу со средним баллом хотя бы В-минус или С-плюс. А хорошо учиться в колледже, зарабатывая при этом себе на жизнь, будет еще тяжелее. Ну и что ж. Другие же это делают - притом не такие волевые и одаренные, как он.
     Джим сам себе удивился. Иисус-Мария-Иосиф! Что это с ним? Не так давно он думал, что такому тупице, как он, вообще вовек не получить аттестат. А теперь нате вам - собрался в колледж, да еще намерен хорошо там учиться. Просто даже не терпится скорей приняться за учебу.
     Ничего себе метаморфоза. Превращение. Насекомое за ночь превратилось в человека <Аллюзия на рассказ Ф.Кафки "Превращение">. Не первоклассного, правда но все же повыше классом, чем раньше. И этим он обязан Орку. Нет. В конечном счете не Орку, а доктору Порсене, Шаману, Сфинксу. А доктор сказал бы ему, что Джим Гримсон всем обязан лишь самому себе. Хотя ему и помогли, он все же сделал то, что никто другой сделать за него не мог.
     В радужном настроении Джим отправился на группу, намереваясь рассказать тринадцати остальным, как ему хорошо и по какой причине он шагает по Дороге из Желтого Кирпича, ожидая увидеть радугу за первым же поворотом <Из сказки Л.Ф.Баума о стране Оз (Примеч. пер.)>.
     Однако сегодня все Многоярусные Мушкетеры, как они себя называли, тоже пребывали в легкой маниакальной фазе. Относительно легкой. По сравнению с их угрюмым и безнадежным настроем в начале терапии "легкая" означала "буйная".
     Все так рвались выступить, что доктору Сцеволе, ведущему группу, стоило труда восстановить порядок. Часть его трудностей коренилась в отношении к нему больных. Доктор Сцевола, хотя и энтузиаст фармеровской терапии, как "ролевой" или "понарошечной", явно не верил в реальность их путешествий. Это было видно по его тону и мимике.
     Моника Брэгг, которая иногда работала в канцелярии, уверяла, что слышала, как Порсена и Сцевола спорили о параллельных мирах. Порсена не говорил прямо, что они существуют, но сказал, что современная теоретическая физика не исключает возможности их существования. А Сцевола сказал, что все это чушь.
     Сцевола также не питал симпатии к молодым и не только молодым приверженцам рок-музыки. Он любил только итальянскую оперу и классику.
     Наконец психотерапевт успокоил все-таки группу. Первым взял слово восемнадцатилетний Брукс Эпштейн, высокий, плечистый и с лицом как у Линкольна. Подкачал только голос - тонкий и писклявый. С этаким голосом ни юристом, ни хирургом не станешь. Брукс признавал, что это вполне уважаемые, хорошие профессии - для тех, кому они нравятся. Сам он страстно желал стать профессиональным бейсболистом. Он заявил родителям, что поступит в колледж, а потом в Гарвард только в том случае, если не войдет в команду главной лиги. Их это не удовлетворило. Но Брукс держался и против них, и против своей невесты, которая была полностью на их стороне.
     В разгар борьбы, в которой Брукс все больше падал духом, но становился все упрямее, его отец вдруг покончил с собой. Причина казалась ясной - крах сети скобяных магазинов и вдобавок к этому неизлечимый рак костного мозга, но на Брукса свалилось чувство вины. Он знал, как разгневал и опечалил родителей его разрыв с иудейской верой и как глубоко потрясена была его невеста. Мать не говорила вслух, что именно переживания за сына привели отца к разорению и болезни, но было ясно, что она так думает.
     Поступление в Гарвард отошло в область невозможного, и Брукс этому радовался, чувствуя себя за это еще более виновным. Затем богатый дядюшка из Чикаго предложил оплатить учебу Брукса в любом университете по выбору племянника. При этом ставилось условие, что Брукс вернется к вере предков и получит диплом либо юриста, либо врача. Мать и невеста всячески давили на Брукса, вынуждая его согласиться. Они напоминали безжалостных голодных волчиц, кружащих вокруг лося, увязшего в снегу.
     В одну прекрасную ночь Брукс, по его выражению, осатанел. Вооружившись бейсбольными битами, он переломал мебель, перебил дорогие безделушки и окна. Хуже того, он угрожал размозжить головы матери и невесте. Брукса забрали в полицию. Потерпев неудачу с фрейдовской, юнговской, салливановской терапией, не добившись успеха и с Эстом в Калифорнии, он поступил наконец под опеку доктора Порсены.
     Брукс выбрал для воплощения еврейского рыцаря, барона Лейксфалка. Это был персонаж из первой книги фармеровского цикла. Он жил в Дракландском ярусе планеты, имеющей форму Вавилонской башни и управляемой Ядавином. Планету населяли не только существа, созданные Ядавином, но и потомки землян. Ядавин, с присущей тоанам беззастенчивостью, похищал из средневековой Германии немцев и евреев и в массовом порядке переправлял их в свой мир. Они образовали два феодальных государства, устроенные, с одобрения Ядавина, по образу и подобию тех, что описаны в легендах о короле Артуре. В первой книге цикла странствующий рыцарь - фунем - Лейксфалк встречается с Кикахой и Вольфом на поединке. А умирает, храбро сражаясь рядом с Вольфом против дикарей. Но Брукс решил выбрать для своих приключений годы, предшествующие последней битве барона.
     Брукс Эпштейн сообщил группе, что тяжелый груз вины и гнева, который он нес на себе, стал как будто немного легче. Это потому, что барон, если бы у него умер отец, не стал бы мучиться сознанием своей вины, не будучи ответственным за его смерть. Это не из-за Брукса Эпштейн-старший разорился, заболел раком и покончил с собой. Следовательно, Бруксу незачем чувствовать себя виновным. Брукс, правда, все еще страдает, несмотря на все доводы рассудка, но знает, что рано или поздно это пройдет.
     Что до профессии, то он по-прежнему намерен стать бейсболистом, питчером. Ничего криминального в этом занятии нет, чего нельзя сказать о многих юристах и докторах.
     Когда Брукс рассказал о приключениях, которые пережил прошлой ночью, они всей группой поговорили о своем отношении к еврейскому барону и о том, как можно было бы изменить его судьбу. Джим знал, что доктор Порсена и его помощники по записям, сделанным на этих сеансах, судят о состоянии всей группы. Наверное, позднее те же записи пригодятся уже для оценки состояния отдельных пациентов.
     Джиму казалось, что Многоярусный Мир стал для них чем-то вроде религии. У каждого из них свои, очень личные, неконтролируемые бредовые идеи, несовместимые с реальностью желания и галлюцинации различной степени. Но всех их теперь объединяет единая вера. Они ищут встреч, сходятся, их тянет друг к другу, словно мух на мед. И все они бессознательно меняют свои взгляды на миры властителей, приспосабливая их к смутно понимаемому реальному миру. Только на высших стадиях терапии станет ясно, что из этого получилось. Тогда все увидят, что разломали свои лодки и построили из обломков большой корабль.
     Что ж, возможно, Джим просто дал волю воображению, не говоря уж о метафорах. Тот мир так же реален, как и этот. Даже реальнее в некоторых отношениях.
     Следующим выступил четырнадцатилетний Бен Лайджел. Его посещали галлюцинации и под влиянием наркотиков, и без. У него, одиночки по натуре, главной проблемой была почти паническая растерянность в незнакомых ситуациях или при общении с кем-либо, кроме немногих близких друзей. Теперь он почти не испытывал такого невыносимого стеснения, когда бывал с другими. Когда же он переставал выносить слишком тесное общение, то убегал в иные миры. При этом он клал себе на голову книгу Фармера, используя ее, как "Гравиврата". И уходил вниз головой в карманную вселенную, которую выбрал. Книга тем временем под действием гравитации опускалась вниз вдоль его тела, пока еще остававшегося на Земле. Когда книга касалась пола, Бен оказывался в ином мире.
     Он оставался там, пока "латентная гравитация" не вытягивала его обратно на Землю. Освеженный путешествием, он мог терпеть "социальное давление" еще какое-то время.
     Третьей говорила семнадцатилетняя Кэти Майданов. Она, не стесняясь, сообщила группе о своем диагнозе: пограничные расстройства личности, нарушение половой ориентации и нимфомания. В больнице она пока соблюдала воздержание, но получала сексуальную разрядку путем эротических снов. Для этого она клала одну книгу Фармера к голове, а другую на лобок. В результате ей почти всегда снился сексуальный акт с мужчиной или с женщиной. В той стадии терапии, которой она достигла, она как раз обучалась контролировать свои сны. У Джима хватило смекалки догадаться, что врачи это делают не только ради того, чтобы она получала больше удовольствия, а и для того, чтобы она могла контролировать свои маниакальные идеи. Потом она постепенно избавится от них совсем, с помощью уже других методов.
     Джим не сказал, что он и сам способен управлять снами. И книги ему при этом не нужны. Побывав Орком, он научился видеть сны по заказу. И теперь использовал эти заказные мокрые сны, когда хотел облегчиться. Они были гораздо удовлетворительнее мастурбации. "Смотри, ма, руки на одеяле!" Опасность заключалась в том, что к таким снам можно привыкнуть. И живые любовницы станут казаться тебе неуклюжими, не стоящими того, чтобы тратить на них время, и вообще лишними.
     Джим заметил, что партнершами Орка в его снах обыкновенно были его тетка Вала и мать Энитармон.
     Джим тоже часто вводил этих женщин, более прекрасных, чем Елена Троянская или Вивьен Ли, в свои запрограммированные ночные видения - порой одновременно. То, что это был инцест, хотя и завуалированный, только добавляло остроты блюду.
     Вечером Джим принял решение, которое, как он сознавал, могло все испортить. Но он ничего не мог поделать с собой. Аргументы, которые он выдвигал в споре с самим собой, не помогали. Он нарушит приказ Порсены. Он не хочет этого делать и все же сделает.
     Без десяти восемь Джим прошел сквозь черную дыру в центре пентры. Несмотря на запрет Порсены, он решил войти в Орка. Не однажды, а много раз в течение этой ночи. Каждую ночь путешествовать он не осмелится - слишком велика опасность быть пойманным - значит, надо утрамбовать как можно больше в одну ночь.
     От восьми вечера до шести утра он проживет многие десятилетия.
     Как там у этого поэта, Уильяма Блейка? Джим читал это, когда занимался у мистера Лама: "В одном мгновенье видеть вечность, огромный мир - в зерне песка, в единой горсти - бесконечность и небо - в чашечке цветка" <Пер. С.Маршака.>.
     Джим не взял бы на себя смелость утверждать, что посредством Орка пролетит вечность за одну ночь. Но он попытается втиснуть в эти десять часов как можно больше отрезков вечности. Уже собравшись читать заклинания, он увидел перед собой лицо Порсены. Оно выражало укор и печаль. Слова заклинания замерли у Джима на языке. Но то, что влекло его, было сильнее. Орк и экзотические миры за стенами Земли лезли в черную дыру, колебля лицо Порсены. Вскоре оно разлетелось на куски, и Джим пролетел сквозь эти осколки в пентру, словно бомбардировщик времен второй мировой сквозь зенитный огонь.
     Он тут же ощутил сильную боль и беззвучно закричал. Орк же сцепил зубы и не издал даже стона. Он не хотел доставлять отцу удовольствия слышать его крики.
     Орк был распят на кресте. Ноги стояли на земле, но руки были прибиты к горизонтальной перекладине. Ему казалось, что он не в силах больше ни секунды терпеть эти муки - и все-таки он терпел.

ГЛАВА 28

     Иное дело Джим. Он и так уже достаточно намучился из-за Орка. Хватит, сколько можно. И все-таки он продержался еще минуту. Крест Орка стоял высоко на склоне горы. Далеко-далеко внизу, у подножия, рассти