арабо-
лические зеркала, снабжающие солнечным теплом нефтеочистительные заводы 
города. 
	Дирижабль приземлился на грузовом аэродроме на южной окраине Аб-
беная, и Шевек отправился бродить по улицам самого большого в мире города. 
	Улицы были широкие, чистые. На них не было тени, потому что Аббе-
най лежал меньше чем на тридцать градусов севернее экватора, а все здания бы-
ли низкие, кроме крепких, тонких башен ветряных турбин. С казавшегося твер-
дым темного, сине-фиолетового неба бил белый солнечный свет. Воздух был 
прозрачен и чист, без дыма или влаги. Все было видно отчетливо, все края и уг-
лы казались жесткими, твердыми, резкими. Каждый предмет был виден четко, 
сам по себе, выделялся. 
	Элементы, из которых состоял Аббенай, были такими же, как в любом 
одонианском населенном пункте, но повторялись много раз: мастерские, заво-
ды, бараки, общежития, учебные центры, залы собраний, склады, общественные 
столовые. Более крупные здания чаще всего группировались вокруг открытых 
площадей, так что город состоял как бы из ячеек: микрорайоны или соседства 
располагались одно за другим. Предприятия тяжелой и пищевой промышленно-
сти концентрировались в основном на окраинах города, и здесь вновь повторя-
лась та же структура: родственные предприятия стояли бок-о-бок на определен-
ной площади или улице. Первой такой "ячейкой", попавшейся Шевеку на пути, 
оказался текстильный район: ряд площадей, застроенных заводами, обрабаты-
вающими холумовое волокно, прядильными и ткацкими фабриками, красиль-
ными фабриками и распределителями тканей и одежды; в центре каждой пло-
щади стоял целый лес шестов, сверху донизу увешанный флажками и вымпела-
ми, окрашенными во все доступные красильному искусству цвета и горделиво 
свидетельствовавшими о достижениях местной промышленности. Почти все 
здания в городе, просто и прочно построенные из камня или литого пенокамня, 
были похожи одно на другое. Некоторые из них показались Шевеку очень 
большими, но так как здесь часто бывали землетрясения, почти все они были 
одноэтажными. По той же причине окна были маленькие, из крепкого, небью-
щегося силиконового пластика; но зато их было очень много, потому что за час 
до восхода солнца искусственное освещение отключали и включали снова толь-
ко через час после заката. Когда на улице было больше пятидесяти пяти граду-
сов, отключали отопление. Дело было не в том, что Аббенаю -- при его ветря-
ных турбинах и почвенных термодифференциальных генераторах, применяв-
шихся для отопления -- не хватало энергии; но принцип органической экономии 
был настолько существенен для нормального функционирования общества, что 
не мог не оказывать глубокого влияния на этику и эстетику. "Излишества суть 
экскременты",-- писала Одо в "Аналогии".-- "Экскременты, задержавшиеся в ор-
ганизме,-- это яд". 
	В Аббенае не было яда: это был ничем не украшенный город, яркий, с 
светлыми и жесткими красками, с чистым воздухом. В нем было тихо. Он лежал 
перед человеком открыто, был виден весь, отчетливо, как рассыпанная соль. 
	Ничего не было скрыто. 
	Площади, низкие строения, неогороженные рабочие дворы кипели энер-
гией и деятельностью. Проходя мимо них, Шевек все время ощущал, что кругом 
-- люди; они гуляли, работали, разговаривали; он видел лица прохожих, слы-
шал голоса, которые окликали, болтали, пели, видел людей, которые что-то де-
лали, были чем-то заняты. Фасады мастерских и заводов выходили на площади 
или на открытые рабочие дворы, и двери их были открыты. Проходя мимо сте-
кольного завода, он увидел, как рабочий зачерпнул громадным ковшом рас-
плавленное стекло так же небрежно, как кухарка разливает суп. Рядом был 
двор, где делали пенокаменное литье для строительства; бригадир, крупная 
женщина в белом от пыли рабочем халате, громко командовала работой, вели-
колепно подбирая выражения. За литейным двором шли: маленькая проволоч-
ная мастерская, районная прачечная, мастерская по изготовлению и ремонту 
музыкальных инструментов, районный распределитель мелкого ширпотреба, 
театр, черепичная фабрика. Было страшно интересно смотреть на работу, ки-
певшую всюду, большей частью на полном виду. Повсюду были дети, некото-
рые работали вместе со взрослыми, другие путались под ногами -- лепили кули-
чики некоторые затевали на улице игры, одна девочка сидела на крыше учебно-
го центра, уткнув нос в книгу. Мастер, изготовлявший проволоку, украсил фа-
сад мастерской веселым и затейливым узором из виноградных лоз, сделанным 
из раскрашенной проволоки. Из широко открытых дверей прачечной с необы-
чайной силой вырвались клубы пара и обрывки разговора. Запертых дверей не 
было совсем, закрытых -- немного. Ничто не маскировалось, ничто не стара-
лось привлечь к себе внимание. Все -- вся работа, вся жизнь города -- было на 
виду, все было открыто взгляду и прикосновению. А по Вокзальной Улице вре-
мя от времени, громко звеня в звонок, проносилась какая-то штука, вагон, бит-
ком набитый людьми; люди гроздьями висели и на наружных стойках; старухи 
от души ругались, когда вагон не замедлял хода на остановках, не давая им 
сойти; за вагоном отчаянно гнался маленький мальчик на самодельном трехко-
лесном велосипеде; на перекрестках с проводов голубым дождем сыпались элек-
трические искры -- словно эта тихая напряженная жизненная энергия улиц вре-
мя от времени накапливалась до какого-то предела -- и разряжалась, с треском, 
голубой вспышкой и запахом озона. Это были аббенайские омнибусы, и когда 
они проезжали мимо Шевека, ему хотелось кричать "Ура". 
	Вокзальная Улица заканчивалась большой, просторной площадью, где 
пять других улиц сходились как лучи, образуя парк треугольной формы, с тра-
вой и деревьями. Большинство парков на Анарресе представляло собой глиня-
ные или песчаные детские площадки с небольшой купой кустарникового или 
древесного холума. Этот парк был совсем не такой. Шевек перешел мостовую, 
по которой не ходил транспорт, и вошел в парк; его потянуло туда потому, что 
он часто видел его на картинках, и потому, что ему хотелось увидеть инопла-
нетные деревья, уррасские деревья, вблизи, ощутить зелень этого множества ли-
стьев. Солнце садилось, небо было широким и ясным, в зените оно потемнело и 
стало лиловым, сквозь разреженную атмосферу виднелась тьма космоса. Шевек 
вошел под деревья, настороженно, опасливо. Разве это не расточительно -- та-
кая густая листва? Древесный холум очень хорошо обходится шипами и хвоей, 
да и тех у него не больше, чем необходимо. Ведь наверно, вся эта непомерно 
обильная листва -- просто-напросто излишество, экскремент? Такие деревья не 
могут обойтись без тучной почвы, их надо постоянно поливать, они требуют 
большой заботы и ухода. Эти деревья были слишком роскошны, они были бес-
полезны, и это вызывало его неодобрение. Он шел под ними, среди них. Сту-
пать по инопланетной траве было мягко. Словно ступаешь по живой плоти. Он 
испуганно отскочил обратно на дорожку. Темные ветви деревьев, словно руки, 
простираясь над его головой, держа над ним множество широких зеленых ладо-
ней. Он почувствовал благоговейный страх. Он знал, что получил благослове-
ние, хотя и не просил о нем. 
	Недалеко впереди на темнеющей тропинке кто-то сидел на каменной 
скамье и читал. 
	Шевек медленно подошел и остановился у скамьи, глядя на склонившую 
голову над книгой фигуру в золотисто-зеленом сумраке под деревьями. Это бы-
ла странно одетая женщина лет пятидесяти-шестидесяти, с волосами, стянуты-
ми на затылке в узел. Левой рукой она подпирала подбородок, так что строгий 
рот был почти скрыт, правая рука придерживала на коленях бумаги. Они были 
тяжелы, эти бумаги; тяжела была и лежавшая на них холодная рука. Сумерки 
быстро сгущались, но она не поднимала глаз. Она продолжала читать коррек-
туру "Социального организма". 
	Некоторое время Шевек смотрел на Одо, потом сел на скамью рядом с 
ней. 
	Он не имел представления о статуях, а места на скамье было много. Сде-
лать это его заставил чисто дружеский порыв. 
	Он смотрел на сильный, печальный профиль и на руки; это были руки 
старухи. Он поднял взгляд на тенистые ветви. Впервые в жизни он осознал, что 
Одо, чье лицо лицо знакомо ему с самого раннего детства, чьи идеи центральны 
и пребывают одновременно и в его уме, и в умах всех, кого он знает,-- что Одо 
так и не ступила на землю Анарреса; что она прожила всю жизнь, и умерла, и 
была похоронена в тени зеленолистных деревьев, в городах, которые невозмож-
но себе представить, среди людей, говоривших на неведомых языках, на другой 
планете. Одо была инопланетянка; изгнанница. 
	Юноша сидел в сумерках возле статуи, почти так же неподвижно, как и 
она. 
	Наконец, заметив, что уже темнеет, он встал и снова пошел по улицам, 
спрашивая у прохожих, как пройти к Центральному Институту Наук. 
	Оказалось, что это недалеко; он добрался туда вскоре после того, как 
дали свет. Регистраторша или вахтерша сидела в маленькой комнатке у входа и 
читала. Чтобы она обратила на него внимание, ему пришлось постучать по от-
крытой двери. 
	-- Шевек,-- сказал он. Разговор с незнакомым человеком было принято 
начинать с того, что говоривший называл свое имя, чтобы второму было за что 
ухватиться. Больше ухватиться было не за что. Чинов, званий, общепринятых 
уважительных форм обращения не существовало. 
	-- Кокван,-- ответила женщина.-- Тебя, кажется, ждали вчера? 
	-- У грузовых дирижаблей поменялось расписание. В какой-нибудь об-
щаге есть свободная койка? 
	-- Номер 46 свободен. Через двор, левое здание. Здесь тебе записка от 
Сабула. Он говорит, чтобы ты утром зашел к нему в кабинет физики. 
	-- Спасибо! -- сказал Шевек и пошел через широкий прямоугольный мо-
щеный двор, размахивая своим багажом -- зимней курткой и запасной парой 
ботинок. В окнах домов по всем сторонам прямоугольника горел свет. В стояв-
шей тишине чувствовался какой-то смутный шепот, присутствие людей. В про-
зрачном, с холодком, воздухе городской ночи что-то шевельнулось -- какое-то 
драматическое, сулившее что-то чувство. 
	Время обеда еще не кончилось, и он быстро свернул к институтской сто-
ловой посмотреть, нельзя ли там чего-нибудь перехватить. Оказалось, что его 
имя уже внесли в список регулярных посетителей, и еда оказалась превосход-
ной. Был даже десерт -- компот из консервированных фруктов. Шевек любил 
сладкое, и, так как он обедал одним из последних и компота оставалось еще 
очень много, он взял вторую порцию. Он сидел один за маленьким столиком. 
Неподалеку, за столами побольше, над пустыми тарелками разговаривали 
группы молодых людей; ему были слышны споры о поведении аргона при очень 
низких температурах, о поведении преподавателя химии на коллоквиуме, о 
предполагаемых искривлениях времени. Некоторые из разговаривавших 
вскользь посмотрели на него; никто из них не заговорил с ним, как заговорили 
бы с незнакомцем люди в маленьком городке; их взгляды не были недружелюб-
ными, но, пожалуй, чуть вызывающими. 
	В бараке он нашел комнату 46 в длинном коридоре, где все двери были 
закрыты. По-видимому, все комнаты здесь были на одного человека, и он уди-
вился, почему регистраторша послала его сюда. С двухлетнего возраста он всег-
да жил в общежитиях, в комнатах на четыре-десять коек. Он постучал в дверь 
46-й комнаты. Тишина. Он открыл дверь. Комната была маленькая, на одного 
человека, пустая, слабо освещенная светом из коридора. Он включил лампу. 
Два стула, письменный стол, далеко не новая логарифмическая линейка, не-
сколько книг и аккуратно сложенное на спальном помосте оранжевое домо-
тканное одеяло. Здесь уже кто-то живет, регистраторша ошиблась. Он закрыл 
дверь и снова открыл ее, чтобы выключить лампу. На письменном столе под 
лампой лежала записка, нацарапанная на обрывке бумаги: "Шевек, каб. физи-
ки, утром 2-4-1-154. Сабул". 
	Шевек положил куртку на стол, ботинки на пол. Немного постоял, чи-
тая названия книг; это были стандартные справочники по физике и математи-
ке, в зеленых переплетах с вытесненным Кругом Жизни. Повесил в стенной 
шкаф куртку, убрал ботинки. Тщательно задернул занавеску стенного шкафа. 
Прошел по комнате до двери: четыре шага. Еще немного неуверенно постоял, а 
потом -- в первый раз в жизни -- закрыл дверь собственной комнаты. 
 
 
	Сабул оказался низеньким, коренастым, неряшливым сорокалетним 
мужчиной. Его лицевые волосы были темнее и грубее обычного, а на подбород-
ке сгущались в настоящую бороду. На нем была тяжелая зимняя верхняя блуза, 
выглядевшая так, будто он не снимал ее с прошлой зимы; рукава внизу почерне-
ли от грязи. Держался он резковато и недружелюбно. 
	Как он писал записки на обрывках бумаги, так и говорил обрывками 
фраз. Он рычал. 
	Тебе придется выучить иотийский,-- прорычал он, обращаясь к Шевеку. 
	-- Выучить иотийский? 
	-- Я сказал: выучить иотийский. 
	-- Зачем? 
	-- Чтобы читать уррасские книги по физике! Атро, То, Байска, всех 
этих. Никто еще не перевел этого на правийский и, скорее всего, не переведет. 
Понять эти работы на Анарресе способны разве что шесть человек. На любом 
языке. 
	-- Как я смогу выучить иотийский? 
	-- Грамматика и словарь! 
	Шевек не отступал. 
	-- Где мне их найти? 
	-- Здесь,-- проворчал Сабул. Он начал рыться в неряшливо расставлен-
ных на полках маленьких книгах в зеленых переплетах. Движения у него были 
резкие и раздраженные. Разыскав на самой нижней полке два толстых, не пере-
плетенных тома, он швырнул их на письменный стол. 
	-- Когда сможешь читать Атро по-иотийски -- скажешь. А до тех пор 
мне с тобой делать нечего. 
	-- Какой математикой пользуются эти уррасти? 
	-- Ничего такого, с чем бы тебе было не справиться. 
	-- Здесь кто-нибудь занимается хронотопологией? 
	-- Да, Турет. Можешь с ним консультироваться. Слушать курс его лек-
ций тебе не нужно. 
	-- Я планировал посещать лекции Гвараб. 
	-- Зачем? 
	-- Ее работа по частоте и циклам... 
	Сабул сел и снова встал. Он был невыносимо подвижен, и вместе с тем 
он был какой-то жесткий, прямо не человек, а жук-древоточец. 
	-- Не трать время. В теории секвенциальности ты далеко опередил ста-
руху, а все остальные идеи, которые она выдает,-- хлам. 
	-- Меня интересуют принципы Одновременности. 
	-- Одновременность! Это каким же спекулянтским дерьмом вас там пич-
кает Митис? -- Физик свирепо уставился на Шевека, на висках под короткими 
жесткими волосами у него вздулись жилы. 
	-- Я сам организовал совместный курс по этой теме. 
	-- Взрослей. Взрослей. Пора повзрослеть. Теперь ты здесь. Мы здесь за-
нимаемся физикой, а не религией. Брось мистику и стань взрослым человеком. 
Сколько времени тебе понадобиться, чтобы выучить иотийский? 
	-- На то, чтобы выучить правийский, у меня ушло несколько лет,-- ска-
зал Шевек. До Сабула его безобидная ирония не дошла. 
	-- Я его выучил за десять декад. Настолько, чтобы прочесть "Введение" 
То. Ах, да, черт, тебе же нужен какой-то иотийский текст. Можно взять и его. 
Сейчас. Подожди.-- Он расшвырял все, что лежало в одном из переполненных 
ящиков письменного стола, и наконец откопал книгу, странного вида книгу, в 
синем переплете без Круга Жизни. Название было вытиснено золотыми буква-
ми и выглядело, как "Поилеа Афио-ите", что было совершенно бессмысленно, и 
некоторые буквы были незнакомы Шевеку. Шевек смотрел на книгу широко от-
крытыми глазами, он взял ее из рук у Сабула, но открывать не стал. Он держал 
ее, держал вещь, которую хотел увидеть, вещь, сделанную инопланетянами, по-
слание из другого мира. 
	Он вспомнил книгу, которую ему показывал Палат, книгу с числами. 
	-- Вернешься, когда сможешь ее читать,-- прорычал Сабул. 
	Шевек повернулся и направился к двери. Сабул зарычал погромче: -- 
Держи эти книги при себе! Они -- не для всеобщего употребления. 
	Юноша остановился, обернулся и сказал своим спокойным и довольно 
застенчивым голосом: 
	-- Я не понимаю. 
	-- Никому не позволяй их читать! 
	Шевек ничего не ответил. 
	Сабул снова встал и подошел к нему вплотную. 
	-- Слушай. Ты теперь член Центрального Института Наук, синдик Син-
диката Физики и работаешь со мной, с Сабулом. Это тебе понятно? Привиле-
гия есть ответственность. Правильно? 
	-- Я должен приобрести знания, которыми я не должен делиться,-- после 
короткой паузы сказал Шевек таким тоном, словно излагал суждение из обла-
сти логики. 
	-- Если бы ты нашел на улице взрывчатку, ты бы стал "делиться" ею с 
каждым проходящим мальчишкой? Эти книги -- тоже взрывчатка. Теперь по-
нял? 
	-- Да. 
	-- Ладно.-- Сабул отвернулся, свирепо хмурясь, но эта свирепость, оче-
видно, была направлена на всех вообще, а не конкретно на Шевека. 
	Он принялся за изучение иотийского языка. Он работал один в 46-й 
комнате -- и из-за предупреждения Сабула, и потому, что работать одному ока-
залось для него совершенно естественно. 
	С самого раннего возраста он сознавал, что в некоторых отношениях не 
похож ни на кого из тех, с кем он сталкивался. Для ребенка сознание такой не-
похожести очень мучительно, так он не может ее оправдать, потому что еще не 
успел сделать и не способен ничего сделать. Единственное, что может успоко-
ить и ободрить такого ребенка, это присутствие надежных и любящих взрос-
лых, которые тоже, в своем роде, не похожи на остальных; но у Шевека этого не 
было. Его отец, безусловно, был абсолютно надежным и любящим. Каким бы 
ни был Шевек, и что бы он ни сделал, Палат все одобрял и был ему предан. Но 
над Палатом не тяготело это проклятие непохожести. Он был таким, как дру-
гие, для кого общение не было проблемой. Он любил Шевека, но не мог пока-
зать ему, что такое свобода, это признание одиночества каждого человека, ко-
торое лишь одно и способно преодолеть одиночество. 
	Поэтому Шевек привык к внутренней изоляции, смягченной ежедневны-
ми случайными контактами, неизбежными, когда живешь среди людей, и более 
тесным общением с несколькими друзьями. Здесь, в Аббенае, у него не было 
друзей, и, так как ему не приходилось ночевать в общей спальне, он ни с кем и 
не подружился. В двадцать лет он слишком остро сознавал странности своего 
склада ума и характера, чтобы быть общительным; он держался замкнуто и от-
чужденно; и его коллеги-студенты, чувствуя, что это отчуждение непритворное, 
не часто пытались подойти к нему. 
	Скоро уединение его комнаты стало дорого ему. Он наслаждался своей 
полной независимостью. Он выходил из комнаты только, чтобы позавтракать 
и пообедать в институтской столовой и быстро пройтись по улицам -- это он 
делал каждый день, чтобы утихомирить свои мышцы, привыкшие к ежедневной 
нагрузке; а потом -- назад, в 46-ю комнату, к иотийской грамматике. Раз в од-
ну-две декады наступала его очередь участвовать в "дежурстве десятого дня" -- 
выполнять коммунальные работы, но люди, с которыми он дежурил, были чу-
жие, а не близкие знакомые, как это было бы в маленькой общине, так что эти 
дни физического труда психологически не нарушали его изоляцию и не мешали 
ему изучать иотийский язык. 
	Даже грамматика, сложная, алогичная и замысловатая, доставляла ему 
удовольствие. Как только он набрал достаточный основной запас слов, учеба у 
него пошла быстро, потому что он понимал, что он читает; он знал эту область 
науки и терминологию, а когда он на чем-то застревал, то либо собственная ин-
туиция, либо математическое уравнение показывали ему, куда он забрался. Это 
не всегда были места, где он бывал раньше. "Введение в темпоральную физику" 
То не было учебником для начинающих. К тому времени, как Шевек добрался 
до середины книги, оказалось, что он читает уже не книгу на иотийском языке, 
а книгу по физике; и он понял почему Сабул велел ему прежде всего читать ра-
боты уррасских физиков, и только потом заниматься чем бы то ни было дру-
гим. Они оставили далеко позади все, сделанное на Анарресе в последние двад-
цать-тридцать лет. Самые блестящие прозрения в работах самого Сабула фак-
тически были переводом с иотийского без ссылок. 
	Шеве