ригинального, но его умение вос-
пользоваться случаем, его нюх на то, что сулит успех, раз за разом приводили 
его в наиболее перспективные области физики. Он, в точности, как Шевек, ню-
хом чуял, что надо разрабатывать, и Шевек уважал это чутье в Паэ, как и в се-
бе, потому что для ученого это чрезвычайно важное свойство. Именно Паэ дал 
Шевеку переведенную с террийского книгу, труды симпозиума по Теориям От-
носительности, идеи которой занимали его в последнее время все сильнее и 
сильнее. Возможно ли, что он прибыл на Уррас именно для того, чтобы встре-
титься с Саио Паэ, своим врагом? Что он прилетел, чтобы найти его, зная, что, 
быть может, получит от своего врага то, чего не может получить от своих 
братьев и друзей, то, чего ему не может дать ни один анаррести -- знание чужо-
го, инопланетного... нового... 
	Шевек забыл о Паэ и стал думать о той книге. Он не мог точно сформу-
лировать для себя, чем она так помогла ему в работе. Большая часть приведен-
ной в ней физики, по существу, устарела, методы были громоздки, а позиция 
этих инопланетян часто была просто неприятной. Террийцы были интеллекту-
альными империалистами, рьяными стеностроителями. Даже Айнсетайн, родо-
начальник теории, чувствовал себя вынужденным предупредить, что его физика 
охватывает только физическую модальность и не затрагивает никакую иную, и 
не следует считать, что она подразумевает метафизическую, философскую или 
этическую модальность. Что, конечно, внешне справедливо, но ведь он исполь-
зовал число, мостик между духом и материей. "Число Неоспоримое", как назы-
вали его древние основоположники Благородной Науки. Применить математи-
ку в этом смысле означало применить модальность, которая предшествовала 
всем остальным модальностям и вела к ним. Айнсетайн знал это; с подкупаю-
щей осторожностью он признавался, что, как ему кажется, его физика действи-
тельно описывает реальность. 
	Чужое и знакомое: в каждом движении мысли террийца Шевек улавли-
вал это сочетание, и оно его постоянно увлекало. И было ему близко -- потому 
что Айнсетайн тоже искал объединяющую теорию поля. Объяснив силу притя-
жения как одну из функций геометрии пространства-времени, он попытался 
распространить этот синтез также и на электромагнитные силы. Но не сумел. 
Уже при его жизни, и еще много десятилетий после его смерти, физики его род-
ной планеты, отвернувшись от его усилий и его неудачи, разрабатывали вели-
колепные несвязности квантовой теории с ее высоким технологическим выхо-
дом и наконец сосредоточили свои усилия исключительно на технологической 
модальности, что это кончилось тупиком -- катастрофической несостоятельно-
стью воображения. А ведь первоначальная интуиция их не обманывала: в их 
отправной точке прогресс заключался именно в той неопределенности, с кото-
рой не хотел примириться старый Айнсетайн. И его неприятие было столь же 
правильным -- в конечном счете. Только он не располагал инструментами, что-
бы это доказать -- переменными Саэбы и теориями бесконечной скорости и 
комплексной причины. В тау-китянской физике его объединенное поле сущест-
вовало, но существовало на условиях, которые он, возможно, не согласился бы 
принять; потому что для его великих теорий была необходима скорость света 
как ограничивающий фактор. Обе его Теории Относительности и через столько 
веков не утратили своей красоты, правильности и полезности, а ведь обе они 
основывались на гипотезе, доказать правильность которой было невозможно; 
неправильность же ее в некоторых условиях не только могла быть доказана, но 
и была доказана. 
	Но разве теория, правильность всех элементов которой доказуема, не 
является тавтологией? В области недоказуемого или даже того, что может быть 
опровергнуто, лежит единственный шанс вырваться из круга и пойти вперед. 
	А в этом случае так ли уж важна недоказуемость гипотезы истинного 
сосуществования -- проблема, о которую Шевек отчаянно бился головой все эти 
три дня, а по существу -- все эти десять лет? 
	Он ощупью искал несомненности, рвался к ней, как будто это было не-
что, чем он мог владеть. Он требовал надежности, гарантии, которая не может 
быть дана; и которая, если бы и была дана, стала бы тюрьмой. Просто приняв 
за аксиому реальность истинного сосуществования, он сможет свободно поль-
зоваться прекрасными геометриями относительности; и тогда можно будет пой-
ти дальше. Следующий этап был совершенно ясен. С сосуществованием после-
довательности можно будет справиться при помощи ряда преобразований Саэ-
бы; при таком подходе антитеза между последовательностью и присутствием 
перестает быть антитезой. Фундаментальное единство точек зрения теорий По-
следовательности и Одновременности становится ясным; понятие интервала 
служит для связи статического и динамического аспектов вселенной. Как он 
мог десять лет в упор смотреть на реальность и не видеть ее? Теперь можно бу-
дет двигаться дальше без всяких затруднений. Да он, собственно, уже и двинул-
ся дальше. Он уже пришел. Он увидел все, что было еще впереди, уже при пер-
вом, казалось бы, случайном, беглом взгляде на этот метод, взгляде, которым 
он был обязан своему пониманию, причиной неудачи в далеком прошлом. Сте-
на рухнула. Теперь он видел все отчетливо и целиком. То, что он видел, было 
просто -- проще всего остального. Это была сама простота -- а в ней содержа-
лась вся сложность, вся перспектива. Это было откровение. Это был свободный 
путь, путь домой, свет. 
	На душе у него стало, как у ребенка, который выбегает из темноты на 
солнечный свет. Конца не было, не было... 
	И все же, при всем чувстве беспредельного облегчения и счастья, он 
трясся от страха; руки у него дрожали, глаза слезились, словно он посмотрел на 
солнце. В конце концов, плоть не прозрачна. И странно сознавать, что ты до-
стиг цели своей жизни. 
	Но он все смотрел и смотрел, и шел все дальше и дальше, с той же самой 
детской радостью, пока вдруг не оказалось, что он не может сделать ни шагу 
дальше; и тогда, сквозь слезы оглядевшись вокруг, он увидел, что в комнате 
темно, а высокие окна полны звезд. 
	Великий миг прошел; он видел, как он уходит. Он не пытался цепляться 
за него. Он знал, что он -- часть этого мгновения, а не оно -- часть его. Он был в 
его распоряжении. 
	Через некоторое время Шевек встал на дрожащие ноги и включил лам-
пу. Он немного побродил по комнате, дотрагиваясь то до переплета книги, то 
до абажура лампы, радуясь, что вернулся, что опять находится среди знакомых 
предметов, опять в своем мире -- потому что в тот момент разница между этой 
планетой и той, между Уррасом и Анарресом была для него не больше разницы 
между двумя песчинками на морском берегу. Не было больше бездн, не было 
стен. Не было больше изгнания. Он увидел основание вселенной, и оно было 
надежным. 
	Медленной и не очень твердой походкой Шевек вошел в спальню и, не 
раздеваясь, рухнул на кровать. Он лежал, закинув руки а голову, время от вре-
мени обдумывая то одну, то другую деталь еще предстоявшей ему работы, охва-
ченный торжественной и счастливой благодарностью, которая постепенно пе-
решла в светлую задумчивость, а потом -- в сон. 
	Шевек проспал десять часов и проснулся с мыслью об уравнениях, кото-
рые выразят понятие интервала. Он подошел к письменному столу и принялся 
работать над ними. Во второй половине этого дня у него по расписанию были 
занятия, и он их провел; он пообедал в преподавательской столовой и побеседо-
вал там со своими коллегами о погоде, и о войне, и обо всем остальном, о чем 
они заводили разговор. Если они и заметили в нем какие-то перемены, он этого 
не понял, потому что по существу даже не заметил их. Он вернулся к себе в ком-
нату и снова сел работать. 
	В уррасских сутках было двадцать часов. В течение восьми дней Шевек 
ежедневно проводил по двенадцать, а то и по шестнадцать часов, сидя за пись-
менным столом или слоняясь по комнате, часто глядя своими светлыми глазами 
в окна, за которыми сияло теплое весеннее солнце или звезды и рыжая Луна. 
	Эфор, войдя с завтраком на подносе, увидел, что Шевек лежит на крова-
ти полуодетый и разговаривает на незнакомом языке. Он растолкал его. Кон-
вульсивно вздрогнув, Шевек проснулся, встал и, шатаясь, вышел в другую ком-
нату, к письменному столу, который был совершенно пуст; он уставился на 
компьютер, с которого была сброшена вся информация, и застыл, точно чело-
век, который получил удар по голове, но еще не понял этого. Эфору удалось 
снова уложить его, и он сказал: 
	-- Лихорадка есть, господин. Зову доктора? 
	-- Нет! 
	-- А может, господин?... 
	-- Нет! Не пускайте сюда никого, Эфор. Говорите, что я болен. 
	-- Тогда они точно приведут доктора. Могу сказать, господин, что вы 
все еще работаете. Это им нравится. 
	-- Когда выйдете, заприте дверь,-- сказал Шевек. Его непрозрачное тело 
подвело его: от переутомления он ослабел и поэтому был раздражителен и скло-
нен к панике. Он боялся Паэ, Оииэ, боялся, что придет полиция с обыском. Ему 
живо и ужасающе вспомнилось все, что он раньше слышал, читал, о чем смутно 
догадывался относительно уррасской полиции, тайной полиции; так человек, 
признавшись себе, что болен, припоминает абсолютно все, что он когда-либо 
читал о раке. Он смотрел на Эфора лихорадочным, полным тревоги взглядом. 
	-- Можете на меня положиться,-- сказал Эфор, как всегда, сдержанно, 
быстро, с кривой улыбкой. Он принес Шевеку стакан воды и вышел; и замок 
наружной двери защелкнулся за ним. 
	Оба следующих дня он ухаживал за Шевеком с тактом, не имевшим от-
ношения к его выучке слуги. 
	-- Вам бы доктором быть, Эфор,-- сказал Шевек, когда от его слабости 
осталась лишь чисто физическая, отчасти даже приятная вялость. 
	-- Так моя старуха говорит. Никого не хочет за собой ухаживать, кроме 
меня, когда болеет. Говорит: "У тебя рука легкая". Наверно, так. 
	-- Вы когда-нибудь работали с больными? 
	-- Нет, господин. Не хочу иметь дело с больницами. Черный день -- тот 
день, когда буду умирать в ихней заразной дыре. 
	-- В больнице? А чем плохи больницы? 
	-- Ничем, господин,-- в которую вас свезут, если похужеет,-- мягко отве-
тил Эфор. 
	-- Тогда о каких больницах говорите вы? 
	-- Куда нас возят. Грязные. Как у мусорщика в заднице.-- Эфор сказал 
это без возмущения, для наглядности.-- Старые. В одной такой девчонка помер-
ла. Там в полах дырки, здоровущие дырки, перекрытия видать, так? Я говорю: 
"Это как же?" Понимаете, из дырок крысы лезут, прямо на койки. А они: "Зда-
ние старое, шестьсот лет уж, как больница". Название ей "Заведение Божествен-
ной Гармонии для бедных". Задница это, а не гармония, вот что. 
	-- Ваша дочь умерла в больнице? 
	-- Да, господин, моя дочка Лаиа. 
	-- Отчего она умерла? 
	-- Клапан в сердце. Они сказали. Росла плохо. Когда померла, два го-
дочка. 
	-- У вас есть другие дети? 
	-- Живых нету. Трое родились. Старуха шибко убивалась. А теперь го-
ворит: "Ну и что ж, зато теперь за них не переживать, и ладно". Вам угодно еще 
что-нибудь, господин? 
	Этот внезапный переход к манере выражаться, принятой в высших 
классах, неприятно поразил Шевека; он досадливо сказал: 
	-- Да! Рассказывайте дальше. 
	Потому ли, что это вырвалось у него так непосредственно, или потому, 
что он был еще нездоров и ему следовало потакать, на сей раз Эфор не замкнул-
ся. 
	-- Было дело, хотел в армейские медики пойти,-- сказал он,-- но они ме-
ня вперед забрали. Призвали. Говорят: "Денщиком, будешь денщиком". Так и 
вышло. Хорошая специальность -- денщик. Как из армии вернулся, так прямо и 
пошел в услужение. 
	-- Так в армии вас могли выучить на медика? -- Разговор продолжался. 
Шевек с трудом понимал Эфора, не только из-за языка, но и по смыслу. Эфор 
рассказывал ему о вещах, с которыми он никогда в жизни не сталкивался. Он 
никогда в жизни не видел ни крысы, ни солдатской казармы, ни сумасшедшего 
дома, ни богадельни, ни ломбарда, ни казни, ни вора, ни доходного дома, ни 
сборщика налогов, ни человека, который хочет работать и не может найти ра-
боту, ни мертвого младенца в канаве. Обо всем этом Эфор говорил, как о самых 
обычных вещах или о самых обычных ужасах. Чтобы хоть как-то понять все 
это, Шевеку пришлось напрячь воображение и припомнить все, что он знал об 
Уррасе, вплоть до самых отрывочных сведений. И, однако, все эти вещи были 
ему так знакомы, как ничто из виденного им здесь до сих пор, и он действитель-
но понимал их. 
	Это был тот Уррас, о котором он узнал в школе на Анарресе. Это был 
мир, из которого бежали его предки, предпочтя голод и пустыню и бесконечное 
изгнание. Это был мир, который сформировал сознание Одо и восемь раз сажал 
ее в тюрьму за то, что она не держала свои мысли про себя. Это было человече-
ское страдание, в котором коренились идеалы его общества, почва, на которой 
они взошли. 
	Это не был "настоящий Уррас". Достоинство и красота комнаты, где 
сейчас находились он и Эфор, были так же реальны, как и убожество, в котором 
родился и жил Эфор. Для Шевека дело мыслящего человека состояло не в том, 
чтобы отрицать одну реальность за счет другой, а в том, чтобы включать одну 
в другую и соединять их. Это было нелегкое дело. 
	-- Опять усталый вид, господин,-- сказал Эфор.-- Надо отдыхать. 
	-- Нет, я не устал. 
	Эфор некоторое время разглядывал его. Когда Эфор выполнял свои 
обязанности слуги, его морщинистое, гладко выбритое лицо было совершенно 
лишено выражения; за последний час Шевек увидел, как на нем удивительным 
образом сменяются выражения суровости, веселости, цинизма и боли. В данный 
момент лицо Эфора было сочувственным и вместе с тем отчужденным. 
	-- Все не так, как там, откуда вы,-- сказал Эфор. 
	-- Совсем не так. 
	-- Там никто никогда не безработный.-- В голосе Эфора был слабый от-
тенок не то иронии, не то вопроса. 
	-- Никто никогда. 
	-- И никто не голодный? 
	-- Никто не голодает, когда другой ест. 
	-- Ага... 
	-- Но мы голодали. Мы умирали от голода. Знаете, восемь лет назад у 
нас был голод. Я тогда знал одну женщину, которая убила своего грудного ре-
бенка, потому что у нее пропало молоко, а больше ему было нечего дать, совсем 
нечего. На Анарресе, Эфор, не сплошь... не сплошь молоко и мед. 
	-- Я в этом не сомневаюсь, господин,-- ответил Эфор, опять вернувшись 
к изящному выговору; и добавил, оскалив зубы: -- Все равно, этих там никого 
нет! 
	-- Этих? 
	-- Вы же знаете, г-н Шевек. Как вы один раз сказали. Владельцев. 
 
 
	На другой день вечером зашел Атро. Паэ, должно быть, следил, потому 
что через несколько минут после того, как Эфор впустил старика, он вошел бес-
печной походкой и с обаятельным сочувствием осведомился о здоровье Шевека. 
	-- Последнюю пару недель, сударь, вы слишком много работали,-- ска-
зал он,-- вам не следует так переутомляться. 
	Он не сел и очень скоро откланялся -- сама вежливость. Атро продол-
жал говорить о войне в Бенбили, которая постепенно превращалась, как он вы-
разился, в "крупномасштабную операцию". 
	-- А народ в вашей стране одобряет эту войну? -- спросил Шевек, пре-
рвав лекцию о стратегии. Его удивляло отсутствие в "птичьих" газетах мораль-
ных суждений на эту тему. Они отказывались от своего шумно-возбужденного 
тона; их формулировки часто дословно совпадали с формулировками выпускае-
мых правительством телефакс-бюллетеней. 
	-- Одобряет ли? Уж не думаете ли вы, что мы сложим лапки, ляжем и по-
зволим этим чертовым тувийцам по нам ногами ходить? На карту поставлен 
наш статус великой державы! 
	-- Но я говорил о народе, а не о правительстве. О... о народе, который 
должен воевать. 
	-- Да им-то что до этого? Они привыкли к массовым мобилизациям. Для 
того они, милый мой, и существуют! чтобы сражаться за свою страну. И по-
звольте вам сказать, что нет на свете солдата лучше, чем иотийский рядовой 
солдат, как только его приучат подчиняться приказам. В мирное время он, быть 
может, и разглагольствует, но в глубине, под всем этим, скрыто мужество. Са-
мой главной нашей надеждой и опорой -- как государства -- всегда был простой 
солдат. Так мы и стали той ведущей державой, какой являемся сейчас. 
	-- Поднявшись по горе детских трупов? -- спросил Шевек, но гнев, а мо-
жет быть, и нежелание обидеть старика, в котором он не признавался себе, при-
глушили его голос, и Атро не расслышал. 
	-- Нет,-- продолжал Атро,-- вы увидите, что, когда родине грозит опас-
ность, душа народа верна и надежна, как сталь. В промежутках между войнами 
отдельные демагоги в Нио и фабричных городах поднимают большой шум, но 
до чего же великолепное зрелище -- народ, который смыкает ряды, когда знамя 
его страны в опасности... Я знаю, вам не хочется этому верить. Знаете ли, ми-
лый мой, беда одонианства в том, что оно женственно. Оно просто не включает 
мужские стороны жизни. "Яркость битвы, кровь и сталь", как говорит старый 
поэт. Одонианство не понимает мужества... любви к знамени. 
	Шевек с минуту помолчал, потом мягко сказал: 
	-- Возможно, это отчасти верно. По крайней мере, знамен у нас нет. 
	Когда Атро ушел, вошел Эфор, чтобы вынести поднос с грязной посу-
дой. Шевек остановил его. Он подошел к нему вплотную и со словами: 
	-- Извините, Эфор,-- положил на поднос клочок бумаги, на котором за-
ранее написал: "В этой комнате есть микрофон?" 
	Слуга наклонил голову, медленно прочитал записку и долго, в упор, 
смотрел на Шевека. Потом бросил быстрый косой взгляд на камин. 
	-- В спальне? -- спросил Шевек тем же способом. 
	Эфор отрицательно покачал головой, поставил поднос и пошел за Ше-
веком в спальню. Он закрыл за собой дверь бесшумно, как подобает хорошему 
слуге. 
	-- Засек этот в первый день, когда пыль вытирал,-- сказал он с усмеш-
кой, от которой морщины на его лице стали жесткими и глубокими. 
	-- А здесь нет? 
	Эфор пожал плечами: 
	-- Ничего такого не заметил. Могу пустить там воду, господин, как в 
шпионских рассказах. 
	Они проследовали в роскошный бело-золотой храм унитаза. Эфор от-
крыл все краны, затем осмотрел стены. 
	-- Нет,-- сказал он.-- Не думаю. Я любую шпионскую штучку замечу. 
Научился, когда работал у одного в Нио. Как научишься их находить, так всег-
да их замечаешь. 
	Шевек вынул из кармана еще один клочок бумаги и показал его Эфору. 
	-- Вы не знаете, откуда это взялось? 
	Это была записка, которую он тогда нашел у себя в куртке. "Присоеди-
няйся к нам твоим братьям". 
	После паузы -- он читал медленно, шевеля губами,-- Эфор ответил: 
	-- Я не знаю, откуда оно взялось. 
	Шевек был разочарован. Он-то думал, что у самого Эфора была пре-
красная возможность сунуть что-нибудь хозяину в карман. 
	-- Знаю, от кого оно. Вроде бы. 
	-- От кого? Как мне их найти? 
	Снова молчание. 
	-- Опасное дело, г-н Шевек.-- Эфор отвернулся и пустил воду посильнее. 
	-- Я не хочу никак впутывать вас в эту историю. Если бы вы только ска-
зали мне... могли бы сказать мне, куда идти. О чем спрашивать. Хотя бы одно 
имя. 
	Еще более долгое молчание. Лицо Эфора осунулось, стало жестким. 
	-- Я не...-- сказал он и замолчал. Потом вдруг заговорил отрывисто и 
очень тихо: 
	-- Слушайте, г-н Шевек. Видит Бог, вы нужны им, вы необходимы нам, 
но, понимаете, вы же не знаете, что это такое. Как вы станете прятаться? Такой 
человек, как вы? Который выглядит так, как вы? Здесь капкан, но всюду тоже 
капкан. Вы можете бежать, а прятаться не можете. Я не знаю, что вам сказать. 
Назвать вам имена -- конечно. Спросите любого ниоти -- скажет, куда идти. С 
нас уже хватит. Нам бы чуток воздуха -- подышать. А поймают вас, застрелят -- 
как я тогда буду? Я у вас восемь месяцев работаю, понравились вы мне. Заува-
жал вас. Они ко мне все время подъезжают. Я говорю: "Нет. Не трожьте его. Он 
хороший человек, а в наши беды ему лезть не надо. Пускай вернется, откуда 
прилетел, где люди свободные. Пусть хоть кто-то освободится из этой тюрьмы 
проклятой, в которой мы живем!" 
	-- Я не могу вернуться. Пока еще не могу. Я хочу встретиться с этими 
люд