ом в горло, каза-
лось, лилась ледяная вода. Каждый видел дыхание другого -- слабый парок в 
лунном свете, становившемся все ярче. 
	-- Я в первый раз поняла это,-- сказала Таквер,-- в ночь перед твоим 
отъездом из Регионального Института. Если ты помнишь, была вечеринка. Не-
которые из нас всю ночь сидели и разговаривали. Но это было четыре года на-
зад. И ты даже не знал, как меня зовут. 
	В ее голосе больше не было обиды; казалось, она ищет ему оправдания. 
	-- Значит, ты тогда увидела во мне то, что я увидел в тебе четыре дня на-
зад? 
	-- Не знаю. Трудно сказать. Это не было чисто сексуальное чувство. В 
этом смысле я тебя заметила раньше. Я тебя увидела. Но я не знаю, что ты ви-
дишь сейчас. И я тогда, в сущности, не знала, что я увидела. Я тебя фактически 
почти совсем не знала. Но только, когда ты говорил, мне казалось, что я вижу 
тебя насквозь, до самого центра. Но, может быть, ты был совсем не таким, ка-
ким я тебя считала. И ты не был в этом виноват,-- добавила она.-- Просто я по-
няла: то, что я в тебе увидела -- это то, что мне необходимо. А не просто нужно! 
	-- И ты два года пробыла в Аббенае и не... 
	-- Что "не..."? Это все было только с моей стороны, в моих мыслях, ты 
даже моего имени не знал. В конце-то концов, один человек не может создать 
такие отношения. 
	-- И ты боялась, что если ты подойдешь ко мне, я могу и не захотеть та-
ких отношений? 
	-- Не то, что боялась. Я знала, что ты такой человек, которого... нельзя 
принудить... А вообще-то -- да, боялась. Боялась тебя. А не того, что ошибусь. 
Я знала, что это не ошибка. Но ты -- это ты. Знаешь, ты ведь не такой как все. 
Я боялась тебя, потому что знала, что мы с тобой -- равные! -- Последние слова 
Таквер проговорила с яростью, но через несколько секунд добавила, очень мяг-
ко, ласково: 
	-- Знаешь, Шевек, это ведь, в сущности, не важно. 
	Он впервые услышал, как она называет его по имени. Он обернулся к 
ней и сказал, заикаясь, почти задыхаясь: 
	-- Не важно? Сначала ты мне показала, что важно, что по-настоящему 
важно, в чем я всю жизнь нуждался, а теперь говоришь, что это не важно! 
	Теперь они сидели лицом к лицу, но не касались друг друга. 
	-- Значит, это -- то, что тебе необходимо? 
	-- Да. Эта связь. Это шанс. 
	-- Сейчас -- на всю жизнь? 
	-- Сейчас и на всю жизнь. 
 
 
	Когда Шевек и Таквер спустились с гор, они переселились в двойную 
комнату. В кварталах поблизости от Института свободных двойных комнат не 
было, но Таквер знала, что в одном старом бараке на северной окраине города 
такая комната есть. Чтобы занять эту комнату, они пошли к квартальному ад-
министратору жилых помещений (Аббенай был разделен примерно на двести 
административных участков, так называемых кварталов). Администратором 
оказалась шлифовальщица линз, работавшая на дому, и державшая дома, при 
себе, своих трех малышей. Поэтому списки жилых помещений она держала в 
стенном шкафу на верхней полке, чтобы дети до них не добрались. Она прове-
рила, действительно ли эта комната зарегистрирована как свободная; Шевек и 
Таквер расписались в том, что они ее занимают. 
	Переезд тоже был несложным. Шевек привез ящик с бумагами, свои 
зимние сапоги и оранжевое одеяло. Таквер пришлось сделать три рейса. Один -- 
в районный распределитель одежды, чтобы взять Шевеку и себе по новому кос-
тюму (у нее было неясное, но выраженное чувство, что это -- акт, необходимый 
для начала их партнерства). Потом она отправилась в свое старое общежитие, 
один раз -- за своей одеждой и бумагами, и еще раз -- с Шевеком, чтобы забрать 
несколько странных предметов: это были сложные концентрические фигуры, 
сделанные из проволоки; если их подвесить к потолку, они начинали медленно, 
странно двигаться и изменяться. Она сделала их из обрезков проволоки, взяв 
инструменты со склада снабжения ремесленников, и назвала их "Занятиями Не-
обитаемого Пространства". Один из стоявших в комнате стульев совсем разва-
ливался, поэтому они отнесли его в ремонтную мастерскую, а взамен взяли там 
целый. Теперь мебели у них было достаточно. Потолок в новой комнате был 
высокий, поэтому в ней было много воздуха и вполне достаточно места для "за-
нятий...". Барак стоял на одном из невысоких аббенайских холмов, а в комнате 
было угловое окно, в которое после полудня светило солнце, и через которое от-
крывался вид на город, улицы, площади, крыши, зелень парков, на равнины за 
городом. 
	Близость после долгого одиночества, внезапность радости выбили из 
колеи и Шевека, и Таквер. В первые несколько декад его отчаянно бросало от 
ликования к тревоге; она то и дело раздражалась. Оба были неопытны и из-
лишне впечатлительны. Чем лучше они узнавали друг друга, тем меньше стано-
вилась эта напряженность. Их сексуальный голод не исчез, а превратился в 
страстное наслаждение, их желание быть вместе вспыхивало вновь каждый 
день, потому что каждый день утолялось. 
	Теперь Шевеку было ясно -- и он счел бы безумием думать иначе -- что 
все несчастные годы, проведенные им в этом городе, были частью его нынешне-
го счастья, потому что они вели к нему, подготовили его к нему. Все, что проис-
ходило с ним до сих пор, было частью того, что происходит с ним сейчас. Так-
вер не видела в происходящем столь загадочной цепи "следствие /причина/след-
ствие", но ведь она не была физиком-темпоралистом. У нее было наивное пред-
ставление о времени как о проложенной дороге. Ты идешь по ней вперед и куда-
нибудь да придешь. Если повезет -- придешь туда, куда стоит придти. 
	Но когда Шевек воспользовался ее метафорой и, заменив ее термины 
своими, стал объяснять, что, если прошлое и будущее не станут, при помощи 
памяти и намерений, частью настоящего, то в человеческом понимании ника-
кой дороги не будет, идти будет некуда, она кивнула, еще когда он не дошел и 
до середины объяснения. 
	-- Вот именно,-- сказала она.-- Это-то я и делала все эти четыре года. 
Это не одно лишь везение. Только частично. 
	Ей было двадцать три года, на полгода меньше, чем Шевеку. Она вы-
росла на Северо-Востоке, в сельскохозяйственной общине под названием Круг-
лая Долина. Это было довольно отдаленное место, и до того, как Таквер при-
ехала на Северный Склон, в Институт, ей приходилось делать более тяжелую 
работу, чем большинству молодых анаррести. В Круглой Долине едва хватало 
людей, чтобы выполнять всю необходимую работу, но их община была не на-
столько крупной и играла не настолько важную роль в экономике Анарреса, 
чтобы компьютеры РРС считали ее нужды первоочередными. Жителям Круглой 
Долины приходилось самим заботиться о себе. В восемь лет Таквер каждый 
день, проведя три часа в школе, еще три часа работала на мельнице -- выбирала 
из зерна холума солому и камешки. Практические навыки, приобретенные в де-
тстве, мало обогатили ее личность: они были частью усилий, которые община 
прилагала, чтобы выжить. Во время сева и уборки урожая все, кому было боль-
ше десяти и меньше шестидесяти лет, работали в поле. В пятнадцать лет она от-
вечала за координацию графиков работы на четырехстах сельскохозяйствен-
ных участках, которые обрабатывала община Круглой Долины, и помогала ди-
етологу планировать питание в городской столовой. Все это было обычным де-
лом, и Таквер не видела в этом ничего особенного, но на ее характер и взгляды 
это, конечно наложило определенный отпечаток. Шевек был рад, что в свое 
время выполнил свою долю клеггич, потому что Таквер презирала людей, избе-
гавших физического труда. 
	-- Ты посмотри на Тинана,-- говорила она, бывало,-- как он ноет и воет 
из-за того, что его на четыре декады мобилизовали на уборку корнеплодного 
холума, уж до того он хрупкий, прямо, как икринка! Что он, в земле, что ли, ни-
когда не копался? -- Таквер была не слишком снисходительна к чужим недо-
статкам, и характер у нее был вспыльчивый. 
	В Региональном Институте Северного Склона она изучала биологию, и 
настолько успешно, что решила продолжить учебу в Центральном Институте. 
Через год ей предложили вступить в новый синдикат, который как раз органи-
зовывал лабораторию для изучения методов увеличения и улучшения поголовья 
съедобной рыбы в океанах Анарреса. Когда ее спрашивали, чем она занимает-
ся, она отвечала: "Я -- ихтиогенетик". Эта работа ей нравилась; в ней сочета-
лись две вещи, которые Таквер высоко ценила: точность экспериментальных ис-
следований и цель, состоявшая в увеличении и улучшении. Без такой работы 
она бы не была удовлетворена. Но эта работа ни в коей мере не была для нее 
достаточной. Большая часть того, что происходило в уме и духе Таквер, имело 
очень мало отношения к ихтиогенетике. 
	Она была глубоко, страстно привязана к живым существам, к растени-
ям, к земле. Эта привязанность, носящая невыразительное название "любовь к 
природе", была, по мнению Шевека, гораздо шире, чем любовь. Он считал, что 
есть души, пуповина которых осталась не перерезанной. Они остались не отня-
тыми от груди вселенной. Они не считают смерть врагом; они с удовольствием 
ждут того момента, когда сгниют и превратятся в перегной.Странно было ви-
деть, как Таквер берет в руки лист или даже камень. Она становилась продол-
жением его, а он -- ее. 
	Она показала Шевеку аквариумы с морской водой в их исследователь-
ской лаборатории, там было пятьдесят видов рыб, а то и больше; большие и ма-
ленькие, неброские и ярко-пестрые, изящные и гротескные. Он пришел в вос-
торг и почувствовал даже благоговейный страх. 
	Три океана Анарреса были настолько же полны живыми существами, 
насколько суша была пуста. В течение нескольких миллионов лет моря не были 
соединены одно с другим, поэтому в каждом море эволюция форм жизни шла 
своим путем. Разнообразие этих форм ошеломляло. Шевеку раньше и в голову 
не приходило, что живая природа может размножаться так безудержно, так 
пышно, так обильно; что, в сущности, изобилие, быть может, и есть основное 
свойство жизни. 
	На суше растениям жилось неплохо, так как они росли поодаль одно от 
другого, и вместо листьев у них были шипы, хвоя или колючки; но те животные, 
которые попытались было дышать воздухом, отказались от этой мысли, когда 
в климате планеты началась тысячелетняя эпоха пыли и засухи. Выжили бакте-
рии (многие из них были литофагами) да несколько сот видов червей и ракооб-
разных. 
	Человек втиснулся в эту тесную экологию осторожно и с опаской. Если 
он ловил рыбу, то не слишком жадно, и обрабатывал землю, используя для 
удобрения главным образом органические отходы, он мог найти себе место в 
этой экологии. Но втиснуть в нее хоть кого-нибудь еще он не мог. Для травояд-
ных не было травы. Для хищников не было травоядных. Не было насекомых, 
чтобы опылять цветковые растения; все ввезенные с Урраса плодовые деревья 
опыляли вручную. С Урраса не завезли никаких животных, чтобы не подвер-
гать опасности хрупкое равновесие жизни. Прибыли только Первопоселенцы, 
причем настолько тщательно отдраенные и изнутри, и снаружи, что привезли с 
собой минимум своей личной флоры и фауны. Даже блохи -- и те не добрались 
до Анарреса. 
	-- Мне нравится биология моря,-- сказала Таквер Шевеку у аквариу-
мов,-- потому что она такая сложная, все так переплетено между собой... насто-
ящая паутина. Эта рыба ест ту рыбу, а та -- мелкую рыбешку, а мелкая рыбеш-
ка -- жгутиковых, а они -- бактерий, и все сначала. На суше есть только три ти-
па, и все -- не хордовые... если не считать человека. В биологическом аспекте 
это странная ситуация. Мы, анаррести, противоестественно изолированы. На 
старой Планете на суше есть восемнадцать типов животных; там есть такие 
классы, как насекомые, в которых столько видов, что их до сих пор не сумели 
сосчитать, а в некоторых из этих -- миллиарды особей. Ты только представь се-
бе: куда ни глянь, всюду животные, другие существа, разделяют с тобой землю 
и воздух. Человек настолько сильнее ощутил бы себя частью...-- Ее взгляд сле-
довал за проплывавшей в сумраке аквариума голубой рыбкой. Шевек напря-
женно следил за путем рыбки и за ходом мысли Таквер. Он долго бродил между 
аквариумами и потом часто возвращался с Таквер в лабораторию, к аквариу-
мам, смиряя свою гордыню физика перед существованием созданий, для кото-
рых настоящее вечно, существ, которые не оправдываются и не нуждаются в 
том, чтобы оправдывать перед человеком свой образ жизни. 
	Большинство анаррести работало по пять-семь часов в день, с двумя-че-
тырьмя выходными в декаду. Обо всех деталях -- в котором часу выходить на 
работу, сколько часов работать, какие дни -- выходные, и так далее -- каждый 
договаривался со своей рабочей командой, или бригадой, или синдикатом, или 
координирующей федерацией, в зависимости от того, на каком уровне могла 
быть достигнута оптимальная эффективность совместной работы. Таквер сама 
планировала свои исследования, но и у работы, и у рыб были свои запросы, ко-
торыми нельзя было пренебрегать; и она проводила в лаборатории ежедневно 
от двух до десяти часов, без выходных. У Шевека теперь было два преподава-
тельских назначения: курс математики повышенного типа в учебном центре и 
такой же курс в Институте. Оба курса он вел по утрам, и к полудню возвращал-
ся в их комнату. Обычно Таквер еще не было. В здании стояла полная тишина. 
Солнце в это время еще не доходило до двойного окна, выходившего на юг и на 
запад, на город и на равнины; в комнате было прохладно и полутемно. Изящ-
ные концентрические динамические объекты, подвешенные к потолку, на раз-
ной высоте, двигались с сосредоточенной на самих себе четкостью, беззвучно, 
таинственно, как идут процессы в органах живого существа или мыслительные 
процессы. Шевек садился за стол у окна и начинал работать -- читать, делать 
заметки или считать. Постепенно солнечный свет входил в комнату, передви-
гался по бумагам на столе, по его рукам на бумагах и заполнял комнату сияни-
ем. А он работал. Ошибки и бесплодные усилия прошлых лет оказались осно-
вой, фундаментом, заложенным вслепую, но заложенным правильно. На этом 
фундаменте, на этой основе, работая методично и осторожно, но так уверенно, 
точно это не он сам, а некое знание работало в нем, используя его, как свое ору-
дие, он построил прекрасное, прочное здание Принципов Одновременности. 
	Таквер, как любому человеку, решившемуся стать спутником жизни 
творческой натуры, часто приходилось нелегко. Хотя ее существование было 
Шевеку необходимо, ее непосредственное присутствие порой мешало ему. Ей не 
хотелось возвращаться домой слишком рано, потому что, когда она приходила, 
Шевек часто бросал работать, а она считала, что это нехорошо. Потом, когда 
они оба станут пожилыми и нудными, он сможет не обращать на нее внимания, 
а сейчас, в двадцать четыре года, он этого не может. Поэтому она организовала 
свою работу так, что возвращалась домой в середине второй половины дня. 
Это тоже было не очень удобно, потому что о нем надо было заботиться. В те 
дни, когда у него не было занятий, случалось, что до ее прихода он не вставал 
из-за рабочего стола по шесть-восемь часов подряд. Когда он вылезал из-за 
стола, его шатало от усталости, у него дрожали руки, он с трудом мог гово-
рить. Дух творчества обращается со своими носителями сурово, он изнашивает 
их, выбрасывает, меняет на новую модель. Для Таквер замены Шевеку не суще-
ствовало, и когда она видела, как тяжело ему приходится, она протестовала. 
Она могла бы воскликнуть, как воскликнул однажды Асиэо, муж Одо: "Ради 
Бога, женщина, неужели ты не можешь служить истине понемножку?" -- но 
только женщиной была она, и о Боге не имела представления. 
	Когда Таквер возвращалась, они разговаривали, шли погулять или в 
баню, потом -- обедать в институтскую столовую. После обеда они отправля-
лись на собрание, или на концерт, или к друзьям: к Бедапу и Саласу и их компа-
нии, к Десару и другим институтским приятелям, к коллегам и друзьям Таквер. 
Но собрания и друзья были для них периферийны. Им не было необходимо ни 
участие в общественной жизни, ни общение для развлечения; им было достаточ-
но их партнерства, и они не могли этого скрыть. Других это, очевидно, не оби-
жало. Скорее наоборот. Бедап, Салас, Десар и остальные шли к ним, как в жаж-
ду идут к роднику. Другие были для них периферийны, но они были централь-
ны для других. Они ничего особенного не делали; они не были ни более добро-
желательны, чем другие люди, ни более интересными собеседниками, и все же 
их друзья любили их, полагались на них и все время приносили им подарки -- 
мелочи, которые у этих людей, не владевших ничем и владевших всем, перехо-
дили от одного к другому: шарф собственной вязки, осколок гранита, усажен-
ный темно-алыми гранатами, ваза, вылепленная своими руками в мастерской 
федерации гончаров, стихотворение о любви, набор резных деревянных пуго-
виц, спиральная ракушка из Соррубского моря. Они отдавали подарки Таквер 
и говорили: "Держи. Может, Шеву пригодится вместо пресс-папье"; или Шевеку 
и говорили: "Держи. Может, Так понравится этот цвет". Отдавая, они стреми-
лись разделить с Шевеком и Таквер то, что Шевек и Таквер разделяли друг с 
другом, и почтить, и восхвалить. 
	Это лето -- лето 160-года Заселения Анарреса -- было долгим, теплым и 
светлым. От обильных весенних дождей Аббенайская равнина зазеленела и 
пыль прибилась, так что воздух был необычно прозрачен; днем грело солнце, а 
по ночам небо было густо усыпано сияющими звездами. Когда в небе была Лу-
на, можно было отчетливо различить за ослепительно-белыми завитками ее об-
лаков очертания ее континентов. 
	-- Почему она кажется такой красивой? -- спросила Таквер, лежа в тем-
ноте рядом с Шевеком под оранжевым одеялом. Над ними висели смутно разли-
чимые "Занятия Необитаемого Пространства"; за окном висела ослепительно 
сверкавшая полная Луна. 
	-- Ведь мы же знаем, что это просто планета, такая же, как наша, только 
климат там лучше, а люди хуже... Ведь мы же знаем, что они все собственники, 
и устраивают войны, и воюют, и придумывают законы, и едят, когда другие го-
лодают, и вообще все они так же стареют, и им так же не везет, и у них делают-
ся такие же мозоли на ногах и ревматизм в коленках, как у нас здесь... Ведь мы 
же знаем все это, так почему же она все равно кажется такой счастливой -- как 
будто жизнь там такая уж счастливая? Я не могу смотреть на это сияние и ду-
мать, что там живет противный человечек с засаленными рукавами и атрофиро-
ванными мозгами, такой, как Сабул; вот не могу, и все... 
	Их обнаженные плечи и груди были залиты светом Луны. Тонкий, едва 
заметный пушок, покрывавший лицо Таквер, слабо отсвечивал, и его черты ка-
зались смутными, словно смазанными; ее волосы были черными, черными были 
и тени. Рукой, серебряной от лунного света, Шевек коснулся ее серебряного пле-
ча, дивясь теплу прикосновения в этом прохладном сиянии. 
	-- Если ты можешь увидеть что-то целиком,-- сказал он,-- оно всегда бу-
дет красивым. Планеты, живые существа... Но когда смотришь с близкого рас-
стояния, видишь, что планета состоит из грязи и камней. И день за днем, изо 
дня в день -- жизнь ведь штука тяжелая -- устаешь, перестаешь видеть всю кар-
тину полностью. Нужна дистанция, промежуток. Чтобы увидеть, как прекрасна 
земля, надо видеть ее, как луну. Чтобы увидеть, как прекрасна жизнь, надо 
смотреть с позиции смерти. 
	-- Для Урраса это годится. Пусть остается там, вдали, и будет луной -- 
он мне не нужен! Но я не собираюсь стоять на могильном камне и смотреть с 
него на жизнь сверху вниз и восклицать: "Ах, какая прелесть!" Я хочу быть в са-
мой ее гуще и видеть ее всю целиком, здесь, сейчас. Плевать я хотела на веч-
ность. 
	-- Вечность тут ни при чем,-- усмехнулся Шевек, худой, лохматый, весь 
из серебра и тени.-- Все, что нужно, чтобы увидеть жизнь,-- это увидеть ее с точ-
ки зрения смертного. Я умру, ты умрешь, а иначе как бы мы могли любить друг 
друга? Солнце однажды догорит до конца, что же еще заставляет его светить? 
	-- Ох, у