акой вред вы уже причинили, передавая могучему врагу науч-
ную информацию, каждой своей передачей на Уррас, по сути дела, признаваясь 
в нашей слабости. Но теперь, думая, что мы уже привыкли ко всему этому, вы 
предлагаете нечто гораздо худшее. Вы скажете: какая разница между разгово-
ром с кучкой уррасти на коротких волнах и разговором с кучкой уррасти здесь, 
в Аббенае? Какая разница? Какая разница между закрытой дверью и открытой 
дверью? Давайте откроем дверь -- вот что он говорит, аммари, знаете ли. Да-
вайте откроем дверь, впустим уррасти! Шесть-восемь псевдо-одониан на бли-
жайшем грузовике. Шестьдесят-восемьдесят иотийских спекулянтов на следую-
щем, чтобы рассмотреть нас и прикинуть, как бы нас получше распределить в 
качестве собственности между уррасскими государствами. А в следующий раз 
прилетят уже шестьсот-восемьсот военных планетолетов: пушки, солдаты, окку-
пационная армия -- это будет конец Анарреса, конец Обета. Наша надежда со-
стоит, как состояла все эти сто семьдесят лет, в "Условиях Заселения": ни тогда, 
ни потом -- никогда ни один уррасти, кроме Первопоселенцев, не имеет права 
покидать корабль. Никакого общения. Никаких контактов. Отказаться от это-
го принципа сейчас -- значит сказать тиранам, над которыми мы некогда одер-
жали победу: эксперимент провалился, приходите вновь поработить нас! 
	-- Ничего подобного,-- тут же возразил Бедап.-- Смысл ясен: экспери-
мент удался, теперь мы достаточно сильны, чтобы стоять с вами лицом к лицу, 
как равные с равными. 
	Обсуждение продолжалось в том же духе -- быстрый, резкий спор. Он 
затянулся не на долго. Голосования, как обычно, не было. Почти все присутст-
вующие настаивали на соблюдении "Условий Заселения", и, как только это ста-
ло ясно, Бедап сказал: 
	-- Ладно. Считаю, что вопрос решен. Ни "Форт Куиэо", ни "Вниматель-
ный" никого не примут. По вопросу о прибытии уррасти на Анаррес цели Син-
диката, совершенно очевидно, должны уступить мнению общества в целом; мы 
обратились к вам за советом и последуем ему. Но есть и другой аспект той же 
проблемы. Шевек? 
	-- Встает вопрос,-- сказал Шевек,-- об отправке анаррести на Уррас. 
	Раздались возгласы, вопросы. Шевек не повышал голоса, который был 
не на много громче бормотания, но продолжал говорить. 
	-- Это ничем не повредит и не угрожает никому из живущих на Анарре-
се. И это, очевидно,-- вопрос прав личности; собственно говоря, что-то вроде их 
проверки. "Условия Заселения" этого не запрещают. Если КПР запретит это 
сейчас, с его стороны это будет присвоением власти, ограничением права инди-
вида-одонианина на инициирование акции, не приносящей вреда другим. 
	Рулаг, не вставая, наклонилась вперед. 
	-- Покинуть Анаррес может каждый,-- сказала она. Взгляд ее светлых 
глаз метнулся от Шевека к Бедапу и снова к Шевеку.-- Он может отправиться, 
когда захочет, если грузовики собственников его возьмут. А вот вернуться он 
не может. 
	-- Где это сказано, что не может? -- спросил Бедап. 
	-- В "Условиях Завершения Заселения". Никому не разрешается, сойдя с 
борта грузового корабля, выходить за пределы Анарресского Космопорта. 
	-- Ну, полно, это же, конечно, относится не к анаррести, а к уррасти,-- 
сказал один из старых советников, Фердаз, который встревал во все, даже если 
это противоречило тому решению вопроса, которое его устраивало. 
	-- Тот, кто прибывает с Урраса, является уррасти,-- возразила Рулаг. 
	-- Все это -- юридические тонкости. Зачем все эти ухищрения? -- сказала 
спокойная грузная женщина по имени Трепил. 
	-- Ухищрения! -- воскликнул новый член КПР, молодой парень, спорив-
ший с Бедапом; у него был акцент Северного Взгорья и низкий, сильный голос.-
- Если кому-то не нравятся ухищрения, то не угодно ли вот так: если здесь есть 
люди, которым не нравится Анаррес, пусть сматываются. Я помогу. Я их в 
Порт на руках отнесу, а то и пинками загоню! Но если они попробуют припол-
зти назад, то здесь их встретит кое-кто из нас, из настоящих одониан. И пусть 
не надеются, что мы их встретим улыбками и словами "Добро пожаловать до-
мой, братья". Мы им зубы в глотку вобьем, а яйца -- в брюхо. Это вам понятно? 
Это ясно? 
	-- Не столько ясно, сколько громко,-- сказал Бедап.-- Сказанул, как пер-
нул. Ясность есть функция мысли. Прежде, чем выступать здесь, ты бы хоть не-
много почитал бы Одо. 
	-- А ты не достоин даже имя Одо произносить! -- выкрикнул парень.-- 
Вы предатели, и ты, и весь ваш Синдикат! На всем Анарресе есть люди, кото-
рые следят за вами. Думаете, мы не знаем, что Шевека зовут на Уррас, прода-
вать спекулянтам анарресскую науку? Думаете, мы не знаем, что все вы, ныти-
ки, хотели бы туда полететь и жить богато, и чтобы собственники вас по плечу 
похлопывали? Ну и катитесь! Хоть избавимся от вас! Но если вы попробуете 
вернуться сюда, здесь вас встретят по справедливости! 
	Он вскочил на ноги и, перегнувшись через стол, кричал прямо в лицо 
Бедапу. Бедап поднял на него взгляд и сказал: 
	-- Ты имеешь в виду не справедливость, а наказание. Ты думаешь, это 
одно и то же! 
	-- Он имеет в виду насилие,-- сказала Рулаг.-- А если произойдет наси-
лие, то причиной этого будете вы оба. Вы и ваш Синдикат. И оно будет вами 
заслужено. 
	Начал говорить маленький, худенький пожилой мужчина рядом с Тре-
пил, сначала так тихо, голосом, охрипшим от пыльного кашля, что было слыш-
но лишь немногим. Это был делегат одного из синдикатов рудничных рабочих 
Юго-Запада, и не предполагалось, что он будет выступать по этому вопросу. 
Он говорил: 
	-- ...чего заслуживают люди. Потому что мы все, каждый из нас, заслу-
живаем всего, всей роскоши, какой когда-либо наполняли могилы умерших ко-
ролей, и все мы, каждый из нас, не заслуживаем ничего, даже куска хлеба, когда 
мы голодны. Разве мы не ели, когда другие голодали? Будете ли вы наказывать 
нас за это? Будете ли вы награждать нас за ту заслугу, что мы голодали в то 
время, когда другие ели? Ни один человек не заслуживает наказания, ни один 
человек не заслуживает награды. Выбросьте из головы понятие "достоин", по-
нятие "заслуживает", и тогда вы, наконец, обретете способность мыслить. 
	Конечно, это были слова Одо, из "Писем из тюрьмы", но, когда их про-
износил этот слабый, хриплый голос, они производили странное впечатление: 
точно говоривший сам обдумывал их, слово за словом, точно они исходили у 
него из сердца, медленно, с трудом, как из песка пустыни медленно-медленно 
проступает вода. 
	Рулаг слушала, держа голову очень прямо, с лицом, застывшим, как у 
человека, который подавляет боль. По другую сторону стола, напротив нее, си-
дел, опустив голову, Шевек. В наступившей после слов рудокопа тишине он 
поднял голову и заговорил. 
	-- Видите ли,-- сказал он,-- ведь наша цель -- напомнить себе, что мы 
прилетели на Анаррес не ради безопасности, а ради свободы. Если мы должны 
все соглашаться друг с другом, работать все вместе, то мы -- всего лишь маши-
на. Если индивид не может работать в солидарности со своими товарищами, 
значит, его долг -- работать одному. Его долг и его право. Мы отказывали лю-
дям в этом праве. Мы все чаще и чаще говорили: ты должен работать вместе с 
другими, ты должен подчиняться диктату большинства. Но всякий диктат есть 
тирания. Долг отдельной личности -- не подчиняться никакому диктату, быть 
инициатором своих собственных поступков, нести ответственность. Только в 
этом случае общество будет жить, и изменяться, и приспосабливаться, и сможет 
выжить. Мы -- не подданные Государства, основанного на законе, а члены об-
щества, созданного на основе революции. Революция -- наша обязанность, на-
ша надежда на эволюцию. "Революция находится в духе отдельной личности -- 
или ее нет нигде. Она -- для всех, или она -- ничто. Если рассматривать ее, как 
нечто конечное, она никогда не начнется по-настоящему". Мы не можем оста-
новиться здесь. Мы должны идти дальше. Мы должны рисковать. 
	Рулаг ответила так же спокойно, как он, но очень холодно: 
	-- Ты не имеешь права втягивать нас всех в рискованную затею, на ко-
торую тебя вынуждают личные мотивы. 
	-- Ни один человек, который не намерен пойти так далеко, как согласен 
пойти я, не имеет права мешать мне сделать это,-- возразил Шевек. На миг их 
взгляды встретились; оба опустили глаза. 
	-- Полет на Уррас опасен только для того, кто летит,-- сказал Бедап.-- 
Он ничего не меняет ни в "Условиях Заселения", ни в наших отношениях с Ур-
расом, разве что в нравственном аспекте -- причем в нашу пользу. Но я думаю, 
что мы -- любой из нас -- не готовы принять по этому вопросу какое-то реше-
ние. Если никто из вас не возражает, я пока что снимаю этот вопрос. 
	Никто не возражал, и Бедап с Шевеком ушли с собрания. 
	Когда они выходили из здания КПР, Шевек сказал: 
	-- Мне нужно зайти в Институт. Сабул прислал мне очередной клочок 
бумаги -- впервые за много лет. Интересно, что у него на уме? 
	-- А мне интересно, что на уме у этой Рулаг! Она что-то имеет против 
тебя, что-то личное. Я думаю, завидует. Мы вас больше не будем сажать друг 
против друга, а то вообще с места не сдвинемся. Хотя этот молодчик с Северно-
го Взгорья тоже не подарок. Диктат большинства, и кто силен -- тот и прав! 
Шев, добьемся мы, чтобы они поняли, чего мы хотим? Или мы только усилива-
ем противодействие? 
	-- Может быть, нам действительно придется послать кого-нибудь на Ур-
рас -- доказать свое право действием, если словами не получится. 
	-- Может быть. Лишь бы только не меня! Говорить о нашем праве поки-
нуть Анаррес я буду до посинения, но если бы мне пришлось это сделать, черт 
возьми, я бы себе горло перерезал... 
	Шевек засмеялся. 
	-- Ну, мне надо идти. Дома буду примерно через час. Приходи к нам ве-
чером, поедим вместе. 
	-- Встретимся в комнате. 
	Шевек зашагал по улице; Бедап стоял перед зданием КПР и решал, куда 
бы пойти. Улицы Аббеная были ярко освещены, казались чисто-начисто отдра-
енными, кипели светом и людьми. Бедап был одновременно возбужден и подав-
лен. Все, в том числе и его эмоции, сулило многое и в то же время не удовлетво-
ряло. Он отправился в барак в квартале Пекеш, где сейчас жили Шевек и Так-
вер, и, как и надеялся, застал Таквер с малышкой дома. 
	У Таквер было два выкидыша, а потом на свет появилась Пилун, позд-
но и несколько неожиданно, но все были ей очень рады. Она родилась малень-
кой и сейчас, когда ей шел уже второй год, все еще оставалась маленькой, с тон-
кими ручками и ножками. Когда Бедап держал ее, эти ручки, такие хрупкие, что 
он мог бы переломить их одним движением руки, вызывали у него не то смут-
ный страх, не то смутное отвращение. Он очень любил Пилун, он был очарован 
ее туманно-серыми глазами, его пленяла ее абсолютная доверчивость, но каж-
дый раз, как он прикасался к ней, он понимал -- как никогда не понимал рань-
ше -- в чем прелесть жестокости, почему сильные мучают слабых. И поэтому -- 
хотя он не сумел бы объяснить, почему "поэтому" -- он понимал и то, что рань-
ше всегда казалось ему довольно бессмысленным, и чем он раньше никогда не 
интересовался: родительское чувство. Когда Пилун называла его "тадде", это 
доставляло ему совершенно необычайное удовольствие. 
	Бедап уселся на спальный помост под окном. Комната была большая, с 
двумя помостами. На полу лежали циновки; никакой другой мебели не было, ни 
стульев, ни столов, только небольшая ширма, которой для Пилун отгоражива-
ли место для игры или загораживали ее кровать. Таквер выдвинула длинный, 
широкий ящик второго помоста и разбирала лежавшие в нем кучи бумаг. Ког-
да малышка поползла к Бедапу, Таквер со своей широкой улыбкой сказала: 
	-- Дап, миленький, подержи, пожалуйста, Пилун! Она уже раз десять до-
биралась до этих бумаг, каждый раз, стоило только мне разложить их по по-
рядку. Я через минутку закончу... ну, через десять минут. 
	-- Не спеши. Мне не хочется разговаривать. Я просто хочу посидеть 
здесь. Иди сюда, Пилун. Иди ножками -- вот умница! Иди ножками к тадде Да-
пу. Вот и попалась! 
	Пилун, довольная, сидела у него на коленях и внимательно рассматри-
вала его руку. Бедап стеснялся своих ногтей, так и оставшихся деформирован-
ными, хотя он уже не грыз их, поэтому он сначала сжал руку в кулак, чтобы 
спрятать ногти; потом ему стало стыдно, что он стесняется, и он разжал руку. 
Пилун похлопала по ней. 
	-- Хорошая это комната,-- сказал он.-- Окна на север. В ней всегда спо-
койно. 
	-- Да. Шшш, я считаю листы. 
	Вскоре Таквер убрала стопки бумаг и закрыла ящик. 
	-- Ну, вот! Извини. Я обещала Шеву пронумеровать страницы в этой 
его статье. Хочешь попить? 
	Многие основные продукты все еще нормировались, хотя далеко не так 
строго, как пять лет назад. Фруктовые сады Северного Взгорья пострадали от 
засухи меньше и оправились быстрее, чем районы, где выращивали зерновые, и 
в прошлом году ограничения на потребление сушеных фруктов и фруктовых со-
ков были сняты. На затененном окне у Таквер стояла бутылка сока. Она налила 
каждому по полной чашке. Чашки были глиняные, довольно неуклюжие -- их 
сделала в школе Садик. Таквер села напротив Бедапа и, улыбаясь, посмотрела 
на него. 
	-- Ну, как там, в КПР? 
	-- Да как всегда. А как там, в родной лаборатории? 
	Таквер посмотрела в свою чашку, покачивая ее, чтобы свет играл на по-
верхности жидкости. 
	-- Не знаю. Я думаю уйти. 
	-- Почему, Таквер? 
	-- Лучше уйти самой, чем ждать, пока скажут, чтобы уходила... Беда в 
том, что эта работа мне нравится и я хорошо умею ее делать. И другой такой 
работы в Аббенае нет. Но нельзя быть членом исследовательского коллектива, 
который решил, что ты -- не член его. 
	-- Они на тебя давят все сильнее, да? 
	-- Все время,-- ответила она и быстро, непроизвольно оглянулась на 
дверь, словно опасаясь, что Шевек стоит там и все слышит.-- Некоторые из них 
просто невероятны! Ну, ты сам знаешь. Не стоит об этом говорить. 
	-- Нет; поэтому я рад, что застал тебя одну. По существу, я не знаю. Я, и 
Шев, и Скован, и Гезач, и все остальные, кто проводит почти все время в типо-
графии и в радиобашне,-- мы не работаем по распределению и поэтому мало 
сталкиваемся с людьми, не входящими в Синдикат Инициативы. Я много бы-
ваю в КПР, но это -- особая ситуация. Там я ожидаю противодействия, потому 
что сам его вызываю. А с чем столкнулась ты? 
	-- С ненавистью,-- сказала Таквер своим глубоким, мягким голосом.-- С 
настоящей ненавистью. Руководитель моего проекта со мной больше не разго-
варивает. Ну, это-то невелика потеря. Он вообще дубина. Но некоторые другие 
высказывают мне, что они думают... Есть одна женщина, не в лаборатории, 
здесь, в бараке. Я вхожу в квартальный сантехнический комитет, и мне надо 
было с ней поговорить по делу. Она мне даже слова сказать не дала. "Ты в эту 
комнату даже и не суйся, знаю я вас, предатели проклятые, интеллектуалы, эго-
исты" -- и так далее, и тому подобное, а потом захлопнула дверь у меня перед 
носом. Это было нелепо.-- Таквер невесело засмеялась. Пилун, свернувшаяся 
клубочком на руках у Бедапа, увидела, что она смеется, и улыбнулась, а потом 
зевнула.-- Но знаешь, это было страшно. Я трусиха, Дап. Я не люблю злобы. Я 
даже не люблю неодобрения! 
	-- Разумеется. Единственное, что позволяет нам чувствовать себя надеж-
но,-- это одобрение наших соседей. Архист может нарушить закон и надеяться, 
что увернется от наказания, но обычай не возможно "нарушить"; на нем по-
строена вся жизнь человека с другими людьми... Мы только теперь начинаем 
чувствовать, что значит быть революционерами, как сказал Шев сегодня на со-
брании. И это, оказывается, неуютно. 
	-- Некоторые понимают,-- сказала Таквер с упрямым оптимизмом.-- 
Вчера одна женщина в омнибусе -- не знаю, где мы с ней раньше встречались, я 
думаю, где-нибудь на работах десятого дня -- так вот она сказала: "Наверно, 
чудесно жить с великим ученым, это, должно быть, так интересно!" А я сказала, 
что да, по крайней мере, всегда есть, о чем поговорить... Пилун, деточка, не за-
сыпай! Скоро придет Шевек, и мы пойдем в столовую. Дап, потряси ее. Ну, во 
всяком случае, понимаешь, она знала, кто такой Шев, но не осуждала и не злоб-
ствовала, а была очень мила. 
	-- Люди действительно знают, кто он такой,-- ответил Бедап.-- Это чуд-
но, потому что они, так же, как и я, не могу понять его книги. Он считает, что 
несколько сот человек понимают. Те студенты в Региональных Институтах, ко-
торые пытаются организовать курсы Теории Одновременности. Я-то лично 
считаю, что хорошо, если несколько десятков. И все же люди знают о нем, у них 
такое чувство, что им можно гордиться. Я считаю, что хоть это Синдикат сумел 
сделать, даже если мы больше ничего не добились. То, что мы напечатали рабо-
ты Шева. Это, может быть, самое умное из всего, что мы сделали. 
	-- Да брось ты! Видать, досталось тебе сегодня в КПР. 
	-- Да. Хотелось бы мне обрадовать тебя, Таквер, да нечем. Синдикат 
страшно близко подобрался к основному связующему началу общества -- бояз-
ни чужих. Там сегодня был один молодой парень, так он открыто угрожал на-
сильственными репрессиями. Вариант, конечно, убогий, но он увидит, что дру-
гие готовы его принять. И эта Рулаг, черт побери, она -- сильный противник! 
	-- Дап, ты знаешь, кто она такая? 
	-- Нет, а кто? 
	-- Шев тебе не сказал? Впрочем, он о ней вообще не говорит. Она -- 
мать. 
	-- Мать Шева? 
	Таквер кивнула. 
	-- Она уехала, когда ему было два года. Отец остался с ним. Конечно, 
дело обычное. Если не считать чувств Шева. У него такое чувство, что он поте-
рял что-то жизненно необходимое -- и он, и отец. Он не делает на этом основа-
нии принципиальный вывод, что родители всегда должны оставаться с детьми, 
и всякое такое. Но то, как для него важна верность -- это, по-моему, происходит 
именно отсюда. 
	-- Что необычно,-- с силой сказал Бедап, забыв о Пилун, которая крепко 
уснула у него на коленях,-- явно необычно, так это ее отношение к нему! Сегод-
ня было видно, что она ждала, чтобы он пришел на собрание Совета по Импор-
ту-Экспорту. Она знает, что душа группы -- он, и из-за него ненавидит и нас. 
Почему? Чувство вины? Неужели Одонианское Общество настолько прогнило, 
что нами движет чувство вины? Знаешь, теперь, когда я знаю, я вижу, что они 
похожи. Только у нее все затвердело, окаменело... умерло. 
	Пока он говорил, открылась дверь, вошли Шевек и Садик. Садик шел 
одиннадцатый год. Она была высокая для своих лет, худая, очень длинноногая, 
гибкая, хрупкая, с пышными темными волосами. За ней шел Шевек, и Бедап, 
глядя на него в странном свете его родства с Рулаг, вдруг увидел его, как мы 
иногда видим очень старого друга -- с четкостью, в которой участвует все про-
шлое: великолепное сдержанное лицо, полное жизни, но изумленное, измотан-
ное до предела. Это было очень своеобразное лицо, и в то же время его черты 
походили на черты лица не только Рулаг, но и многих других анаррести, наро-
да, отобранного видением свободы и приспособившегося к пустынной, бесплод-
ной планете, планете огромных расстояний, глубокой тишины, мертвого запу-
стения. 
	Между тем в комнате стало много близости, шума, общения, приветст-
вий, вопросов, смеха, разговоров; Пилун -- к ее немалому неудовольствию -- пе-
редавали из рук в руки, обнимали, тискали; бутылку передавали из рук в руки, 
наливали сок. Сначала центром внимания стала Садик, потому что она бывала 
в семье реже всех; потом Шевек. 
	-- Что было нужно Деду -- Сальной Бороде? 
	-- Ты был в Институте? -- спросила Таквер, глядя на Шевека, когда он 
сел рядом с ней. 
	-- Только зашел. Сабул утром оставил мне записку в Синдикате. Шевек 
залпом выпил фруктовый сок и поставил чашку. Стало видно странное выра-
жение -- вернее, отсутствие выражения -- его губ. 
	-- Он сказал, что в Федерации Физики есть вакансия. Автономная, по-
стоянная, на полный рабочий день. 
	-- Ты имеешь в виду -- для тебя? Там? В Институте? 
	Он кивнул. 
	-- Тебе Сабул сказал? 
	-- Он пытается тебя завербовать,-- сказал Бедап.