аком слышит и понимает отдельный ра-
зумный человек, а, скорее, так, как человек рассматривает и слушает собствен-
ные мысли, или как мысль человека воспринимает и понимает его внутреннее 
"я". Когда он начал говорить, это мало отличалось от того, как он слушал. Им 
не двигала никакая собственная сознательная воля, он не чувствовал смущения. 
Однако его немного отвлекал многократно повторенный звук его собственного 
голоса, доносившийся из дальних репродукторов и отражавшийся от каменных 
фасадов зданий, поэтому он иногда запинался и говорил очень медленно. Но он 
ни разу не запнулся в поисках нужного слова. Он высказывал на их языке их 
мысли, их сущность, хотя говорил только то, что давным-давно сказал из своей 
самоизоляции, из центра своего существа. 
	Нас объединяет наше страдание. Это не любовь. Любовь не подчиняет-
ся разуму, а когда ее принуждают, превращается в ненависть. Связь, соединяю-
щая нас, лежит за пределами выбора. Мы -- братья. Мы братья в том, что раз-
деляем друг с другом. Мы познаем наше братство в боли, которую каждый из 
нас должен терпеть в одиночестве, в голоде, в бедности, в надежде. Мы знаем 
наше братство потому, что нам пришлось узнать его. Мы знаем, что нам неот-
куда ждать помощи -- только друг от друга, что ничья рука не спасет нас, если 
мы сами не протянем друг другу руку. И рука, которую протягиваете вы, пуста, 
так же пуста, как моя. У вас нет ничего. Вам ничего не принадлежит. Все, что у 
вас есть,-- это то, чем вы являетесь, и то, что вы даете. 
	Я здесь, потому что вы видите во мне обещание, обет, который мы дали 
двести лет назад, в этом городе -- обет, который выполнен. Мы, на Анарресе, 
выполнили его. У нас нет ничего, кроме нашей свободы. Нам нечего дать вам, 
кроме вашей собственной свободы. У нас нет никаких законов, кроме единст-
венного принципа -- принципа взаимной помощи отдельных личностей. У нас 
нет правительства, кроме единственного принципа свободной ассоциации. У 
нас нет государств, нет наций, нет президентов, премьеров, вождей, генералов, 
хозяев, банкиров, помещиков, зарплаты, благотворительности, полиции, сол-
дат, войн. И многого другого у нас тоже нет. Мы не владеем, мы делимся друг с 
другом. Мы не процветаем. Никто из нас не богат. Никто из нас не могущест-
вен. Если вам нужен Анаррес, если вы стремитесь к такому будущему, то я гово-
рю вам: вы должны придти в него с пустыми руками. Вы должны войти в это 
будущее одни, и голые, как ребенок входит в мир, в свое будущее -- без всякого 
прошлого, без всякой собственности, и его жизнь полностью зависит от других 
людей. Вы не можете брать то, чего не отдавали, и вы должны отдать себя. Вы 
не можете купить Революцию. Вы не можете сделать Революцию. Вы можете 
только быть Революцией. Она у вас в душе -- или ее нет нигде. 
	Когда он заканчивал речь, его голос начали заглушать треск и рев мо-
торов приближавшихся полицейских вертолетов. 
	Он отошел от микрофонов и, щурясь от солнца, посмотрел вверх. То же 
сделали и многие в толпе, и движение их голов и рук было похоже на движение 
колосьев под ветром на залито солнцем поле. 
	Шум вращающихся пропеллеров вертолетов в огромной каменной ко-
робке Капитолийской Площади был невыносим -- грохот, тарахтение, тявканье 
-- словно голос исполинского робота. Он заглушал треск пулеметных очередей с 
вертолетов. Даже когда шум толпы перешел в смятенный вопль, сквозь него все 
равно был слышен грохот вертолетов, бессмысленный вой боевой техники, ли-
шенное значения слово. 
	Вертолеты сосредоточили огонь на тех, кто стоял на ступенях Директо-
рата или ближе всего к ним. Портик здания, с его колоннами, мог служить ук-
рытием для стоявших на ступенях и в несколько секунд был забит до отказа. 
Люди в панике кинулись в восемь улиц, отходивших от Капитолийской Площа-
ди, и шум толпы перешел в вой, похожий на вой урагана. Вертолеты кружили 
над самыми головами людей, но было не понять, стреляют ли они еще или пере-
стали -- в толпе была такая давка, что убитые и раненые не падали. 
	Окованные бронзой двери Директората рухнули с грохотом, которого 
никто не услышал. Толкаясь, давя друг друга, люди кинулись к ним, чтобы 
скрыться от стального дождя. Они сотнями проталкивались в огромные мра-
морные залы; некоторые пригибались и прятались в первую попавшуюся нишу, 
другие пробивались дальше, чтобы пройти насквозь и выйти черным ходом, 
третьи оставались, чтобы до прихода солдат переломать все, что удастся. Когда 
солдаты пришли, промаршировали в своих аккуратных черных мундирах вверх 
по ступеням среди мертвых и умирающих мужчин и женщин, они увидели на 
высокой, серой, отполированной стене огромного вестибюля слово, написанное 
на высоте глаз человека широкими мазками крови: ДОЛОЙ. 
	Солдаты выстрелили в мертвеца, лежавшего ближе всего к надписи; а 
когда Директорат снова привели в порядок, это слово смыли со стены водой, 
мылом и тряпками, но оно осталось; оно было сказано; оно обрело значение. 
 
 
	Шевек понял, что идти дальше с его спутником невозможно -- тот все 
больше слабел и начал спотыкаться. Идти было некуда, но надо было уйти по-
дальше от Капитолийской Площади. Остановиться тоже было негде. На буль-
варе Месээ толпа дважды пыталась оказать полиции сопротивление, но позади 
полиции шли армейские бронемашины, которые погнали людей вперед, к Ста-
рому Городу. Оба раза черные мундиры не стали стрелять, хотя с других улиц 
доносились выстрелы. Вертолеты с грохотом кружили над улицами, уйти от 
них было невозможно. 
	Спутник Шевека шел с трудом, дышал судорожно, со всхлипами, и хва-
тал воздух открытым ртом. Шевек уже несколько кварталов наполовину вел 
его, наполовину тащил на себе, и теперь они далеко отстали от основной части 
толпы. Пытаться догнать ее было бесполезно. 
	-- Сюда, садись сюда,-- сказал он раненому и помог ему сесть на верх-
нюю ступеньку входа в какой-то подвальный склад, поперек закрытых ставен 
которого было крупно написано мелом: БАСТУЕМ. Он спустился к двери под-
вала и дернул ее; она была заперта. Все двери были заперты. Собственность бы-
ла частной. Шевек поднял кусок камня, отломавшийся от угла ступеньки и сбил 
с двери висячий замок -- не украдкой, не мстительно, а с уверенностью челове-
ка, отпирающего дверь своего дома. Он заглянул в подвал. Там было полно ка-
ких-то ящиков и не было людей. Он помог своему спутнику сойти по ступень-
кам, закрыл за собой дверь и сказал: 
	-- Садись сюда. А если хочешь, ложись. Я посмотрю, нет ли воды. 
	В подвале, по-видимому, был химический склад: В нем был установлен 
длинный ряд раковин и была система пожарных шлангов. Когда Шевек вернул-
ся к раненому, тот был без сознания. Он воспользовался этим, чтобы обмыть 
ему руку струйкой воды из шланга и осмотреть рану. Дело обстояло хуже, чем 
он предполагал. В руку, видимо, попало несколько пуль, оторвав два пальца и 
изуродовав ладонь и запястье. Из раны, как зубочистки, торчали осколки раз-
дробленной кости. Когда с вертолетов начали стрелять. этот человек стоял ря-
дом с Шевеком и Маэддой; попавшие в него пули отбросили его к Шевеку, и он 
ухватился за него, чтобы не упасть. Шевек обхватил его за плечи и держал так 
все время, пока они уходили через Директорат; в этой первой дикой давке дво-
им было легче устоять на ногах, чем одному. 
	Он сделал все что смог, чтобы остановить кровотечение, наложив жгут, 
и чтобы перевязать или хотя бы прикрыть рану, и напоил раненого. Шевек не 
знал, как его зовут; судя по нарукавной повязке, он был членом СРС; на вид он 
был ровесником Шевека -- лет сорок, может быть, чуть постарше. 
	На Юго-Западе, на заводах Шевеку приходилось видеть людей, у кото-
рых ранения от несчастных случаев были куда тяжелее, чем это, и он знал, что 
человек может перенести невероятно тяжелые травмы и боль и выжить. Но там 
раненым оказывали помощь. Там был хирург, чтобы сделать ампутацию, плаз-
ма, чтобы компенсировать потерю крови, постель, чтобы уложить пострадав-
шего. 
	Он сел на пол рядом с раненым, который теперь был в полусознании от 
шока, и стал оглядывать стоявшие вокруг штабеля ящиков, длинные темные 
проходы между ними, беловатый отблеск дневного света из зарешеченных, уз-
ких, как щели, окон в стене фасада, белые полосы селитры на потолке, следы са-
пог рабочих и колес тележек на пыльном цементном полу. Только что сотни ты-
сяч людей пели под открытым небом; прошел час -- и вот двое прячутся в подва-
ле. 
	-- Вы достойны презрения,-- по-правийски сказал Шевек своему спутни-
ку.-- Вы не умеете держать двери открытыми. Вы никогда не будете свободны-
ми. 
	Он на время ослабил жгут, потом встал, прошел по темному подвалу к 
двери и поднялся на улицу. Бронемашины уже прошли. По улице торопливо, 
опустив голову, как по вражеской территории, проходили отставшие от демон-
страции люди; их было очень мало. Шевек тщетно пытался остановить двоих; 
третий, наконец, остановился на его оклик. 
	-- Мне нужен доктор, там раненый. Вы можете прислать сюда доктора? 
	-- Лучше заберите его отсюда. 
	-- Помогите мне вынести его. 
	Прохожий заспешил дальше. 
	-- Они идут сюда,-- крикнул он через плечо.-- Лучше сматывайтесь! 
	Больше прохожих не было, и вскоре Шевек увидел в дальнем конце ули-
цы шеренгу черных мундиров. Он вернулся в подвал, закрыл дверь и снова усел-
ся на пыльный пол рядом с раненым. "Черт",-- сказал он. 
	Через некоторой время он достал из кармана рубашки блокнот и начал 
его штудировать. 
	В конце дня, осторожно выглянув наружу, Шевек увидел стоящую попе-
рек улицы бронемашину; две другие перегораживали перекресток. Этим и объ-
яснялись крики, которые он недавно слышал: это, должно быть, солдаты отда-
вали друг другу приказания. 
	Атро однажды объяснил ему, как это делается: сержанты имеют право 
отдавать приказания рядовым, лейтенанты -- сержантам и рядовым, капита-
ны... и так далее, и так далее, вплоть до генералов, которые имеют право отда-
вать приказания всем остальным, а им самим не может отдавать приказания 
никто, кроме главнокомандующего. Шевек тогда слушал с недоверчивым от-
вращением. 
	-- И вы называете это организацией? -- спросил он Атро.-- И даже дис-
циплиной? Но это же ни то, ни другое. Это необычайно малоэффективный ме-
ханизм принуждения -- нечто вроде паровой машины Седьмого Тысячелетия! 
Что можно сделать стоящего при помощи такой негибкой и хрупкой структу-
ры? 
	Это дало Атро возможность доказать, что война полезна, так как вос-
питывает в людях храбрость и выпалывает непригодных, как сорняки; но само 
направление его аргументов вынудило его признать эффективность партизан-
ских отрядов, организованных снизу, подчиняющихся собственной дисциплине. 
	-- Но это эффективно только тогда, когда люди думают, что воюют за 
что-то свое, собственное, знаете ли, за свой родной дом или за какую-нибудь 
идею,-- сказал тогда старик, Шевек не стал больше спорить. Теперь он продол-
жал свой спор, сидя в темнеющем подвале среди штабелей ящиков с реактивами 
без этикеток. Он объяснил Атро, что теперь он понимает, почему армия органи-
зована именно так. Это действительно совершенно необходимо. Раньше он не 
понимал, что цель состоит в том, чтобы дать возможность людям с пулеметами 
без затруднений убивать безоружных мужчин и женщин, когда им велят это де-
лать. Только он все еще не может понять, причем тут храбрость, или мужество, 
или пригодность. 
	Когда стало еще темнее, он стал иногда обращаться и к раненому тоже. 
Теперь тот лежал с открытыми глазами; раза два он застонал, как-то по-детски, 
терпеливо, так, что у Шевека защемило сердце. Все время, пока они в первый 
момент паники врывались с толпой в Директорат, и прорывались через него, и 
бежали, а потом шли к Старому Городу, раненый мужественно старался де-
ржаться и идти самостоятельно; он спрятал раненую руку под куртку и прижал 
ее к боку, и изо всех сил старался не отставать и не задерживать Шевека. Когда 
он застонал во второй раз, Шевек взял его за здоровую руку и прошептал: 
	-- Не надо, не надо, брат,-- просто потому, что не мог слышать, как тот 
мучается, не имея возможности ничем ему помочь. Раненый, должно быть, по-
думал, что Шевек имеет в виду, что его стоны могут выдать их полиции, поэто-
му он слабо кивнул и плотно сжал губы. 
	Они провели в подвале трое суток. Все это время в районе склада то и 
дело вспыхивала стрельба, а квартал бульвара Месээ по-прежнему был блоки-
рован армией. Возле этого квартала стрельбы не было ни разу, а солдат было 
очень много, так что у скрывавшихся не было никаких шансов выбраться из 
подвала, не сдавшись военным. Однажды, когда раненый был в сознании, Ше-
век спросил его: 
	-- Если бы мы вышли к полиции, что бы они с нами сделали? 
	Его товарищ улыбнулся и прошептал: 
	-- Расстреляли бы. 
	Поскольку вокруг подвала, и вдали, и вблизи, уже несколько часов слы-
шались отдельные выстрелы, а иногда и взрывы снарядов, и тарахтение верто-
летов, его мнение было, по-видимому, вполне обосновано. Почему он улыбнул-
ся, было менее понятно. 
	В эту ночь, когда они бок о бок, чтобы было теплее, лежали на матраце, 
который Шевек сделал из соломы, лежавшей в ящиках с реактивами, раненый 
умер от потери крови. Он уже окоченел к тому времени, как Шевек проснулся, и 
сел, и стал слушать тишину в этом большом темном подвале, и снаружи на ули-
це, и во всем городе -- смертную тишину. 
 
 
 
Глава десятая 
 
АНАРРЕС 
 
 
	Железнодорожные пути на Юго-Западе проложены большей частью по 
насыпям на метр, а то и больше, выше равнины. На таких поднятых путях пы-
ли было меньше, и пассажирам было лучше видно запустение. 
	Юго-Запад был лишь одним из восьми Секторов Анарреса, в которых 
отсутствовали крупные водоемы. Летом на дальнем юге таяли полярные льды, 
образуя болота; ближе к экватору были только мелкие щелочные озера посреди 
необъятных солончаков. Гор не было, через каждую сотню километров, или 
около того, с севера на юг шла цепь холмов, иссохших, растрескавшихся, с вы-
ветренными отвесными обрывами и остроконечными вершинами. На них вид-
нелись фиолетовые и красные полосы, а на отвесных поверхностях обрывов рез-
кими серо-зелеными вертикальными полосами рос скальный мох -- растение, 
выживавшее при любой жаре, любой засухе, любом ветре; эти полосы пересека-
лись с полосатым рисунком песчаника, образуя клетчатый узор. В ландшафте 
не было никаких других красок, кроме буровато-серой; там, где простирались 
наполовину заметенные песком солончаки, этот цвет переходил в беловатый. 
Над равнинами проплывали редкие грозовые тучи, ослепительно белые на ли-
ловом небе. Дождя они не давали, только бросали тень. И позади товарного по-
езда, и впереди него, насколько хватало глаз, лежала прямая, без изгибов, на-
сыпь, а на ней -- сверкающие рельсы. 
	-- С Юго-Западом только одно и можно сделать,-- сказал машинист,-- 
поскорее его проскочить. 
	Его попутчик ничего не ответил, потому что спал. Голова у него тряс-
лась в такт вибрации мотора. Его руки, загрубевшие от тяжелой работы и по-
черневшие от обморожения, свободно лежали у него на коленях; его лицо, рас-
слабленное сном, было морщинистым и печальным. Он попросил подвезти его 
еще в Медной Горе, а так как других пассажиров не было, машинист пригласил 
его в кабину, чтобы было веселее ехать. Пассажир сразу же заснул. Машинист 
время от времени поглядывал на него -- разочарованно, но сочувственно. За по-
следние годы он видел столько измотанных людей, что такое состояние стало 
казаться ему нормальным. 
	В конце длинного дня пассажир проснулся, некоторое время смотрел не-
подвижным взглядом в окно, на пустыню, потом спросил: 
	-- Ты всегда ходишь в эти рейсы один? 
	-- Последние три-четыре года. 
	-- Когда-нибудь здесь ломался? 
	-- Пару раз. В шкафчике продуктов и воды -- в навал. А ты, кстати, не 
голодный? 
	-- Пока нет. 
	-- В тот же день или назавтра из Одинокого высылают ремонтную бри-
гаду. 
	-- Это следующий поселок? 
	-- Ага. От Седепских рудников до Одинокого тысяча семьсот километ-
ров. Самый длинный перегон на Анарресе. Я уж одиннадцать лет тут езжу. 
	-- Не надоело? 
	-- Нет. Я свою работу люблю делать один. 
	Пассажир кивнул, соглашаясь. 
	-- И здесь всегда одно и то же. Я люблю, когда все привычное; думать 
не мешает. Пятнадцать дней в рейсе, пятнадцать -- свободных, с партнершей в 
Новой Надежде. Каждый год напролет -- засуха ли, голод ли, еще там чего. Ни-
чего не меняется, здесь и так всегда засуха. И маршрут мне нравится. Слышь, 
достань-ка воду. Охладитель там, под шкафчиком. 
	Каждый основательно хлебнул из бутылки. Вода была затхлая, с щелоч-
ным привкусом, но прохладная. 
	-- Ах, хорошо! -- благодарно сказал пассажир. Он убрал бутылку обрат-
но и, вернувшись на свое место в передней части кабины, потянулся, упершись 
руками в потолок. 
	-- Так ты, значит, в партнерстве состоишь,-- сказал он с простодушием, 
которое понравилось машинисту, и тот ответил: 
	-- Восемнадцать лет. 
	-- Самое начало. 
	-- Черт возьми, я с тобой согласен! А вот некоторые этого не понимают. 
Но я на это так смотрю: если ты молоденьким парнишкой или девчонкой вдо-
воль насовокуплялся, то ты тогда и получил больше всего удовольствия, а заод-
но и понял, что все это, в общем, одно и то же, хотя и здорово. Но все ж таки 
разница-то -- не в самом совокуплении. А в человеке, с которым совокупляешь-
ся. А чтобы разобраться в этой разнице, восемнадцать лет как раз и есть самое 
начало, это точно. По крайней мере, если стараешься разобраться в женщине. 
Женщина-то виду не показывает, что не может разобраться в мужчине, да ведь, 
может, они притворяются... Во всяком случае, в этом-то все удовольствие и есть. 
В том, что не понимаешь, в притворстве в этом, во всем таком. Разнообразие. 
Разнообразие-то не в том, чтобы метаться с места на место. Я в молодости весь 
Анаррес объехал. В каждом секторе водил поезда и брал грузы. Девушек в раз-
ных городах знал, поди-ка, сотню. И стало мне скучно. Вернулся я сюда, и каж-
дые три декады езжу по этому маршруту, весь год напролет, через эту самую пу-
стыню, в которой один бархан от другого не отличишь, и возвращаюсь домой к 
той же самой партнерше -- и ни разу мне не стало скучно. Человек не теряет ин-
тереса к жизни не оттого, что мотается с места на место. А в том штука, чтобы 
привлечь время на свою сторону. Работать вместе с ним, а не против него. 
	-- То-то и есть,-- сказал пассажир. 
	-- У тебя-то партнерша где? 
	-- На Северо-Востоке. Уже четыре года. 
	-- Это слишком долго,-- сказал машинист.-- Они должны были напра-
вить вас вместе. 
	-- Только не туда, где был я. 
	-- Это где же? 
	-- В Локте, потом в Большой Долине. 
	-- Про Большую Долину я слыхал.-- Теперь машинист смотрел на пасса-
жира почтительно, как на выжившего в катастрофе. Он заметил, какой сухой 
кажется загорелая и обветренная кожа его попутчика, будто его до костей иссу-
шило ветром; он видел это и у других, кто пережил годы голода в Пыли.-- Не 
надо было нам стараться удержать этот комбинат на ходу. 
	-- Фосфаты были нужны. 
	-- Но ведь, говорят, когда продуктовый поезд остановили в Портале, 
комбинат все равно работал, и люди умирали от голода прямо в цехах. Просто 
отходили чуть в сторонку, ложились и умирали. Было так? 
	Пассажир молча кивнул. Машинист не стал больше расспрашивать, но 
через некоторое время сказал: 
	-- Я вот думаю -- что бы я стал делать, если бы на мой поезд вдруг напа-
ла толпа? 
	-- До сих пор такого не случалось? 
	-- Нет. Понимаешь, я ж продукты не вожу; ну, самое большее -- одну 
платформу для Верхнего Седепа. Это рудный маршрут. А вдруг бы я попал на 
продуктовый маршрут, и меня бы остановили. Что бы я стал делать? Переехал 
бы их и доставил еду, куда положено? Но черт возьми, это ж бы пришлось ре-
бятню давить да стариков? Они, конечно, неправильно делают, а ты их за это 
убиваешь, да? Не знаю! 
	Из-под колес убегали блестящие прямые рельсы. Облака на западе от-
брасы