т осознавать истинное поло-
жение вещей: до них начинает доходить, что из свободы нет никакого толка, ес-
ли нет пушек, чтобы ее защищать. Он объяснил это Шевеку во время их единст-
венного спора на эту тему. Не важно, кто правит или полагает, что правит, 
бенбилийцами: реальная политика касается борьбы за господство между А-Ио 
и Ту. 
	-- Реальная политика,-- повторил Шевек. Он взглянул на Оииэ и сказал: 
	-- Странное выражение в устах физика. 
	-- Нисколько. Как политики, так и физики имеют дело с вещами, как 
они есть, с реальными силами, с законами, лежащими в основе мироздания. 
	-- Вы ставите ваши жалкие, мелочные "законы", защищающие богатс-
тво, ваши "силы" пушек и бомб рядом с законом энтропии и силой земного при-
тяжения? Я был лучшего мнения о ваших умственных способностях, Демаэре! 
	От этой вспышки презрения, которая была, как удар молнии, Оииэ 
сжался. Он больше ничего не сказал, и Шевек больше ничего не сказал; но Оииэ 
не забыл этого случая. Он навсегда остался у него в памяти, как самый позор-
ный момент его жизни. Потому что если Шевек, этот заблуждающийся и про-
стодушный утопист, так легко заставил его замолчать,-- это был позор; если 
Шевек -- физик и человек, которому он не мог восхищаться, уважение которого 
он так хотел заслужить, точно оно было более высокого качества, чем уважение 
любого другого человека,-- если этот Шевек презирает его -- то этот позор не-
выносим, и он должен спрятать его, на всю жизнь запереть в самом темном 
уголке своей души. 
	Бенбилийская революция обострила некоторые проблемы и для Шеве-
ка: прежде всего -- проблему собственного молчания. 
	Ему было трудно не доверять людям, с которыми он общался. Он был 
воспитан в культуре, которая обдуманно и постоянно полагалась на людскую 
солидарность, взаимопомощь. Как бы он ни был в некоторых отношениях от-
чужден от этой культуры, и как бы чужд он ни был здешней культуре, все же 
привычка всей жизни осталась: он считал, что люди хотят ему помочь. Он дове-
рял им. 
	Но предостережение Чифойлиска, от которых он пытался отмахнуться, 
все время вспоминались ему. Их подкрепили его собственные ощущения и инс-
тинкты. Хочешь не хочешь, а придется ему научиться недоверию. Он должен 
молчать. Он ни с кем не должен делиться своей собственностью; он должен со-
хранить возможность заключить свою сделку. 
	В эти дни он мало говорил и еще меньше записывал. Его письменный 
стол был завален пустяковыми бумагами; его рабочие записи всегда были с 
ним, в одном из многочисленных карманов его уррасской одежды. Закончив ра-
боту на своем настольном компьютере, он всегда все сбрасывал. 
	Он знал, что очень близок к окончательному созданию Общей Теории 
Времени, которая была так нужна иотийцам для космических полетов и для 
престижа. Он знал также, что он еще на разработал ее до конца, и, может быть, 
это ему так никогда и не удастся. Он никогда никому не говорил об этом пря-
мо. 
	Перед своим отлетом с Анарреса он думал, что Теория уже у него в ру-
ках. Он уже получил необходимые уравнения; Сабул знал, что он получил их, и 
предложил ему примирение и признание в обмен на возможность напечатать их 
и пристроиться к славе. Он отказал Сабулу, но это не было высоконравствен-
ным поступком. Нравственно было бы, в сущности, отдать их типографию при 
его синдикате, Синдикате Инициативы; но он не сделал и этого. Он был не 
вполне уверен, что готов к публикации. Что-то было не совсем в порядке, что-
то надо было чуть-чуть доработать. Он уже десять лет работает над этой тео-
рией, ничего страшного, если он еще немного повозится с ней, чтобы довести до 
полного совершенства. 
	Мелочь, которая была не совсем в порядке, все больше становилась "не 
такой". Крошечный дефект в рассуждениях. Крупный дефект. Трещина через 
весь фундамент... В ночь перед отлетом с Анарреса он сжег все до единой запи-
си по Общей Теории, которые у него были. Он прилетел на Уррас без всего. 
Полгода он -- по их терминологии -- морочил им голову. 
	Или себе? 
	Вполне возможно, что Общая Теория Времени -- иллюзорная цель. 
	Возможно также, что, хотя когда-нибудь Последовательность и Одно-
временность и будут объединены в общую теорию, он -- не тот, кто сумеет это 
сделать. Он уже десять лет пытался и не сумел. Математики и физики, атлеты 
интеллекта, создают свои великие труды в молодости. А ему только что испол-
нилось сорок лет. Очень возможно,-- более того, вполне вероятно,-- что он уже 
выгорел, что с ним кончено. 
	Он прекрасно знал, что такие приступы депрессии и ощущения полного 
провала бывали у него и раньше, как раз перед моментами наивысшего творче-
ского подъема. Он поймал себя на том, что пытается подбодрить себя этим, и 
пришел в ярость от собственной наивности. Для хронософии чрезвычайно глу-
по трактовать временной порядок как причинный порядок. Или он в сорок лет 
впал в маразм? Лучше надо просто взяться за небольшую, но реально осущест-
вимую работу -- усовершенствовать понятие интервала. Это может пригодиться 
кому-нибудь другому. 
	Но даже и в этом, даже разговаривая об этом с другими физиками, он 
чувствовал, что чего-то не договаривает. И что они об этом знают. 
	Ему опротивело скрывать, опротивело не разговаривать -- не говорить 
о революции, не говорить вообще ни о чем. 
	Он шел на лекцию по территории Университета. В листве недавно зазе-
леневших деревьев пели птицы. Он всю зиму не слышал их пения, а теперь они 
пели, не умолкая, нежные мелодии так и лились. "Тра-ля",-- пели они,-- "ля-ля. 
Это мои владения, это мои владения, это моя территорияааа, она моя-а-а-а..." 
	Шевек с минуту неподвижно стоял под деревьями, прислушиваясь. 
	Потом он свернул с дорожки, пошел в другую сторону, к станции, и ус-
пел на утренний поезд в Нио-Эссейя. Должна же быть хоть где-то на этой про-
клятой планете хоть одна открытая дверь! 
	Сидя в поезде, он подумал о том, чтобы попытаться выбраться из А-Ио; 
но не принял эту мысль всерьез. Ему пришлось бы сесть на корабль или само-
лет, его выследили и задержали. Единственное место, где он сумеет скрыться с 
глаз своих благожелательных и заботливых хозяев,-- это в их собственном горо-
де, у них под носом. 
	Это не будет освобождением. Даже если он выберется из этой страны, 
он все равно останется взаперти, останется запертым на Уррасе. Это нельзя на-
звать освобождением, как бы это ни назвали анархи с их мистицизмом государ-
ственных границ. Но при мысли, что его благожелательные хозяева хоть на ми-
нуту подумают, что он вырывается на свободу, на душе у него стало так легко, 
как не бывало уже много дней. 
	Это был первый по-настоящему теплый весенний день. Поля зазеленели, 
и на них сверкала вода. Скот выпустили на пастбища; возле каждой матки пас-
лись ее малыши; особенно прелестны были маленькие овечки, они прыгали, как 
упругие мячики, а хвостики у них так и вертелись. В отдельном загоне стоял 
производитель стада -- баран, или бык, или жеребец, с толстой шеей, могучий, 
как грозовая туча, заряженная будущими поколениями. Над полными до краев 
прудами носились чайки, белые над голубым, и белые облака оживляли бледно-
голубое небо. Ветви плодовых деревьев были расцвечены красными бутонами, а 
кое-где из них уже раскрылись розовые и белые цветы. Шевек смотрел из окна 
поезда. Оказалось, что его беспокойное и мятежное настроение не поддается да-
же красоте весеннего дня. Это была несправедливая красота. Чем уррасти за-
служили ее? Почему она дана им так щедро так милостиво, а его народу -- так 
скупо, так страшно скудно? 
	-- Я рассуждаю, как уррасти,-- сказал он себе.-- Как проклятый собст-
венник. Как будто красоту или жизнь можно заработать! 
	Он попытался вообще ни о чем не думать, позволить поезду нести себя 
вперед и лишь смотреть на солнечный свет в ласковом небе и на маленьких ове-
чек, скачущих в весенних полях. 
	Нио-Эссейя, город с четырехмиллионным населением, вздымал свои 
изящные сверкающие башни за зелеными болотами Дельты, словно сотканный 
из дымки и солнечного света. Поезд плавно въехал на длинный виадук, и город 
стал ярче, выше, плотнее и вдруг охватил весь поезд ревущей тьмой тоннеля на 
двадцать путей, а потом выпустил его и его пассажиров в необъятные сверкаю-
щие просторы Центрального Вокзала, под центральный купол цвета слоновой 
кости и бирюзы, по слухам, самый большой из всех куполов, когда-либо по-
строенных руками на любой планете. 
	Шевек брел под этим огромным, воздушным куполом через акры и акры 
полированного мрамора и наконец, подошел к длинному ряду дверей, через ко-
торые непрерывно проходили толпы людей; все люди казались ему встревожен-
ными. Он и раньше часто замечал на лицах уррасти эту тревогу и не мог ее по-
нять. Может быть, они были встревожены потому, что, как бы много денег у 
них ни было, они равно стремились заработать еще больше, чтобы не умереть с 
голоду? Или они чувствовали себя виноватыми, потому что, как бы мало денег 
у них ни было, все равно всегда находился кто-то, у кого их еще меньше? В чем 
бы ни была причина, это придавало всем лицам некую одинаковость, и Шевек 
чувствовал себя среди них очень одиноким. Сбежав от своих гидов и стражей, 
он не подумал о том, каково ему будет одному в обществе, где люди не доверя-
ют друг другу, где основная нравственная предпосылка -- не взаимопомощь, а 
взаимная агрессия. Ему стало страшновато. 
	Он смутно представлял себе, что будет бродить по городу, заговаривать 
с людьми, членами класса неимущих, если такое понятие еще существует, или 
трудящегося класса, как они это называют. Но все эти люди спешили куда-то 
по делам, они не желали тратить свое драгоценное время на праздную болтов-
ню. Их спешка заразила его. "Надо куда-нибудь пойти",-- подумал он, выйдя на 
солнце, на великолепную, запруженную людьми улицу Моиэ. Куда? В Нацио-
нальную Библиотеку? В зоопарк? Но он не хотел осматривать достопримеча-
тельности. 
	Он в нерешительности остановился перед привокзальной лавочкой, 
торговавшей газетами и сувенирами. Газетный заголовок гласил: "ТУ ПОСЫ-
ЛАЕТ ВОЙСКА НА ПОМОЩЬ БЕНБИЛИЙСКИМ МЯТЕЖНИКАМ",-- но 
Шевек не обращал на него внимания. Он смотрел не на газету, а на цветные фо-
тографии, разложенные на витрине. Он Ему подумалось, что у него нет ничего 
на память об Уррасе. Когда путешествуешь, надо привозить домой сувениры. 
Ему понравились эти фотографии, пейзажи А-Ио: горы, на которые он подни-
мался, небоскребы Нио, университетская часовня (почти вид из его окна), кре-
стьянская девушка в красивом провинциальном наряде, Башни Родарреда, и та, 
что первая бросилась ему в глаза: новорожденная овечка на усеянном цветами 
лугу; овечка брыкалась и, казалось, смеялась. Маленькой Пилун понравилась 
бы эта овечка. Он взял по одной открытке каждого вида и подал их продавцу. 
	-- ...И пять -- это пятьдесят, и ягненок, итого шестьдесят; и карту, пра-
вильно, господин, одна и сорок. Хорош денек сегодня, наконец-то весна при-
шла, не правда ли, господин? А помельче не найдется, господин? -- Шевек подал 
было ему банкноту в двадцать единиц. Он порылся в сдаче, которую ему дали, 
когда он покупал билет на поезд, и, кое-как разобравшись в достоинстве бума-
жек, и монет, набрал одну единицу и сорок. 
	-- Все правильно, господин, спасибо, желаю приятно провести день! 
	За деньги можно купить и любезность, а не только открытки и карту? 
Насколько любезен был бы этот лавочник, если бы он пришел сюда, как анар-
рести приходят в распределитель товаров: взял, что нужно, кивнул администра-
тору и вышел? 
	Бесполезно, бесполезно так думать. Живешь в Стране Собственности -- 
думай, как собственник, ешь, как собственник, одевайся, как собственник, веди 
себя, как собственник, будь собственником. 
	В центре Нио не было парков, земля была слишком дорога, чтобы тра-
тить ее на всякое баловство. Он все дальше углублялся в те самые огромные, 
сверкающие улицы, по которым его много раз водили. Он вышел на улицу Са-
эмтэневиа и поспешно свернул с нее, не желая повторения этого древнего кош-
мара. Теперь он попал в деловой район. Банки; здания учреждений; правитель-
ственные здания. Неужели весь Нио-Эссейя -- такой? Громадные сверкающие 
коробки из камня и стекла, гигантские, слишком декоративные, огромные упа-
ковки, пустые, пустые. 
	Проходя мимо окна первого этажа с вывеской "Картинная галерея", он 
завернул туда, надеясь избавиться от нравственной клаустрофобии улиц и 
вновь найти красоту Урраса в музее. Но в этом музее на раме каждой картины 
была наклеена этикетка с ценой. Он изумленно уставился на искусно написан-
ную нагую женщину. На этикетке стояло: "4000 МДЕ (Международная денеж-
ная единица)". 
	-- Это -- работа Фейте,-- сказал смуглый мужчина, неслышно рядом с 
Шевеком неделю назад у нас их было пять. Скоро -- главное место на рынке 
картин. Вложить деньги в Фейте -- самое верное дело, сударь. 
	-- Четыре тысячи единиц... этих денег в этом городе хватило бы на год 
двум семьям,-- сказал Шевек. 
	Смуглый внимательно оглядел его и протянул: 
	-- Да... Ну... видите ли, сударь, это ведь произведение искусства. 
	-- Человек создает произведения искусства, потому что не может не со-
здавать их. А почему сделано это? 
	-- Вы, сударь, как я понимаю, художник,-- сказал смуглый уже с нескры-
ваемой издевкой. 
	-- Нет, я -- человек, которой узнает дерьмо, когда его видит! 
	Торговец испуганно попятился; отойдя от Шевека на безопасное рас-
стояние, он начал что-то говорить о полиции. Шевек поморщился и вышел из 
лавки. Пройдя полквартала, он остановился. Он больше так не мог. 
	Но куда же ему идти? 
	К кому-нибудь... К кому-нибудь, к другому человеку. К кому-нибудь, 
кто даст ему помощь, а не продаст ее. К кому? Куда? 
	Он подумал о детях Оииэ, мальчиках, которые любят его, и некоторое 
время не мог думать больше ни о ком. Вдруг в памяти у него всплыл образ, да-
лекий, маленький и отчетливый: сестра Оииэ. Как ее звали? "Обещайте, что 
придете",-- сказала она тогда; и с тех пор она два раза писала ему, приглашая 
на званный обеды, четким детским почерком, на плотной надушенной бумаге. 
Тогда он не обратил внимания на них, они затерялись среди всех приглашений 
от незнакомых людей. Теперь он вспомнил о них. 
	В ту же минуту он вспомнил и другое письмо -- то, что, непонятно как, 
оказалось в кармане его куртки: "Присоединяйся к нам твоим братьям". Но он 
не сумел найти братьев на Уррасе. 
	Шевек зашел в первый попавшийся магазин. Это оказалось кондитер-
ская, вся в розовой лепнине и золоченых завитках; в ней рядами стояли стеклян-
ные шкафчики, полные коробок и жестянок и корзин с конфетами и сладостя-
ми, розовыми, коричневыми, кремовыми, золотыми. Он спросил женщину за 
шкафчиками, не поможет ли она ему найти номер телефона. Теперь, после той 
вспышки раздражения у торговца картинами, он был подавлен и выглядел та-
ким смиренно-растерянным и нездешним, что женщина растаяла; она не только 
помогла ему найти нужную фамилию в громоздком телефонном справочнике, 
но и сама вызвала нужный номер по телефону, стоявшему в магазине. 
	-- Алло? 
	Он сказал: "Шевек",-- и замолчал. Он привык, что телефоном пользуют-
ся в экстренных случаях: чтобы сообщить о смерти, о рождении, о землетрясе-
нии. Он не представлял себе, что говорить. 
	-- Кто? Шевек? Неужели правда? Как мило, что вы позвонили! Раз это 
вы, мне даже не жалко, что я проснулась. 
	-- Вы спали? 
	-- Крепко спала; и я еще в постели. В ней тепло и уютно. А вы где? 
	-- По-моему, на улице Каэ Секаэ. 
	-- Зачем вас на нее занесло? Уходите оттуда. Который час? Боже, почти 
полдень! А, знаю. Встретимся на полпути. У лодочного пруда в садах Старого 
Дворца. Сумеете найти? Послушайте, вы должны остаться. У меня сегодня вече-
ром соберется совершенно божественная компания.-- Она еще некоторое время 
болтала; он соглашался со всем, что она говорила. Когда он проходил мимо 
прилавка к выходу, продавщица улыбнулась ему: 
	-- Пожалуй, вам бы стоило купить ей коробку конфет, а, господин? 
	Он остановился. 
	-- Вы так думаете? 
	-- Да уж не мешало бы, господин. 
	В ее голосе было что-то нахально-добродушное. Воздух в магазине был 
душистый и теплый, словно в нем скопилось все ароматы весны. Шевек стоял 
среди шкафчиков с красивыми излишествами, высокий, отяжелевший, сонный, 
как отяжелевшие животные в своих загонах, бараны и быки, отупевшие от то-
мительного тепла весны. 
	-- Сейчас я вам подберу как раз то, что надо,-- сказала женщина и на-
полнила изящную, металлическую с эмалью, коробочку миниатюрными сахар-
ными розочками и шоколадными листиками. Она завернула коробочку в папи-
росную бумагу, вложила сверток в коробку из посеребренного картона, завер-
нув ее в плотную розовую бумагу и перевязала зеленой бархатной лентой. Во 
всех ее ловких движениях сквозило веселое и сочувственное соучастие, и когда 
она вручила Шевеку сверток, и он взял его, пробормотав слова благодарности, 
и направился к выходу, она напомнила ему: 
	-- С вас десять шестьдесят, господин,-- но в ее голосе не было резкости. 
Быть может, она бы отпустила его так, пожалев его, как жалеют женщины 
сильных; но он послушно вернулся и отсчитал деньги. 
	Поездом поземки он добрался до садов Старого Дворца и разыскал в 
них лодочный пруд, где детишки в очаровательных костюмчиках пускали игру-
шечные парусники, изумительные кораблики с шелковым такелажем и медными 
частями, сверкавшими как драгоценности. По другую сторону широкого, свер-
кающего круга воды он увидел Вэйю и подошел к ней, обогнув пруд, остро 
ощущая солнечный свет, и весенний ветер, и темные деревья парка на которых 
из почек пробивались ранняя, бледно-зеленая листва. 
	Они поели в парке -- в ресторане, на террасе, под высоким стеклянным 
куполом. В солнечном свете внутри купола деревья были уже совсем зеленые, 
ивы склонялись над прудом, в котором бродили жирные белые птицы и смотре-
ли на обедающих с ленивой жадностью, в ожидании объедков. Вэйя не стала за-
казывать сама и ясно дала понять, что о ней должен заботиться Шевек, но ис-
кусные официанты так ловко подсказывали ему, что он вообразил, будто спра-
вился со всем этим сам; и, к счастью, у него была уйма денег. Еда была необык-
новенная. Он никогда не пробовал таких изысканных блюд. Привыкнув есть 
два раза в день, он обычно, в отличии от уррасти, не ел среди дня, но сегодня он 
съел все, а Вэйя только деликатно отщипывала и поклевывала. Наконец, ему 
пришлось остановиться, и Вэйя рассмеялась, увидев, какое у него виноватое вы-
ражение лица. 
	-- Я слишком много съел. 
	-- Погуляем немножко, это вам поможет. 
	Они медленно пошли по траве; через десять минут Вэйя грациозно опу-
стилась на траву в тени высоких кустов, усыпанных яркими золотыми цветами. 
Он смотрел на изящные узкие ступни Вэйи в нарядных белых туфельках на 
очень высоких каблуках, и ему вспомнилось одно выражение Таквер. "Спеку-
лянтки телом" -- так называла Таквер женщин, которые пользовались своей 
сексуальностью, как оружием в борьбе с мужчинами за власть. Он подумал, 
что, увидев Вэйю, все прочие спекулянтки телом полопались бы от зависти. 
Туфли, платье, косметика, движения -- все в ней источало соблазн, все возбуж-
дало. Казалось, она вообще не человек, а лишь женское тело -- так искусно, 
продуманно и вызывающе она его демонстрировала, больше того -- была им. В 
ней воплощалась вся сексуальность, которую иотийцы подавляли, загоняя в 
свои сны, в свои повести и стихи, в свои бесконечные изображения обнаженных 
женщин, в свою архитектуру с ее изгибами и куполами, в свои сласти, в свои 
ванны, в свои матрацы. Она была женщиной, спрятанной в очертания стола. 
	Ее голова была полностью выбрита и припудрена тальком с крошечны-
ми блестками слюды, так что слабый блеск затемнял наготу очертаний. На ней 
была прозрачная не то шаль, не то накидка, под которой форма и гладкость ее 
обнаженных рук казались смягченными и защищенными. Грудь ее была закры-
та. Иотийские женщины не ходят по улицам с об