ательствами, а если и снабдил, то его компьютеры не поняли, зачем они нуж-
ны. 
	-- Тогда что такое ад? -- спросила Таксер.-- Я в детстве думала, что это -
- склад дерьма в городе, где я выросла. "Убирайся в ад!" -- в место, хуже которо-
го не бывает. 
	Десар, математик, который принял постоянное назначение в Институт, 
и который все еще крутился вокруг Шевека, хотя редко заговаривал с Таквер, 
сказал в своем телеграфном стиле: 
	-- Означает Уррас. 
	-- На Уррасе это означает место, куда ты попадаешь, когда тебя возь-
мет черт. 
	-- Это -- назначение на Юго-Запад летом,-- сказала Таквер, эколог, ста-
рая приятельница Таквер. 
	-- Это в религиозной модальности, по-иотийски. 
	-- Я знаю, Шев, что тебе приходится читать по-иотийски, но разве тебе 
обязательно читать о религии? 
	-- Некоторые старинные уррасские труды по физике написаны сплошь в 
религиозной модальности. Встречаются такие понятия. "Ад" означает место аб-
солютного зла. 
	-- Склад навоза в Круглой Долине,-- сказала Таквер.-- Так я и думала. 
	Подбежал совершенно вымотанный Бедап, весь в белой пыли, в кото-
рой промыли дорожки струйки пота. Он тяжело плюхнулся на скамью рядом с 
Шевеком, пыхтя и отдуваясь. 
	-- Скажи что-нибудь по-иотийски,-- попросила Ричат, одна из студен-
ток Шевека.-- Как это звучит? 
	-- Ты же знаешь: "ад"; "черт возьми". 
	-- Нет, ты перестань на меня ругаться,-- хихикнув, сказала девушка,-- и 
скажи целую фразу. 
	Шевек добродушно проговорил какую-то иотийскую фразу. 
	-- Я точно не знаю, как это произносится,-- добавил он.-- Я просто про-
изношу наугад. 
	-- А что это значит? 
	-- "Если ход времени -- свойство человеческого сознания, то прошлое и 
будущее -- функция разума". Это из одного пре-секвенциалиста, Керемчо. 
	-- Как странно думать, что вот люди говорят, а ты не можешь их по-
нять! 
	-- Они даже друг друга понять не могут. Они говорят на сотнях разных 
языках, все эти сумасшедшие архисты на Луне... 
	-- Воды, воды...-- сказал Бедап, все еще тяжело дыша. 
	-- Воды нет,-- сказала Террус.-- Дождя не было восемнадцать декад. Ес-
ли точно -- сто восемьдесят три дня. Самая долгая засуха в Аббенае за послед-
ние сорок лет. 
	-- Если так пойдет дальше, придется нам регенерировать мочу, как при-
шлось делать в 20-м году. Не угодно ли стаканчик писюлек, Шев? 
	-- Не шутите,-- сказала Террус.-- Это нитка, по которой мы идем. Будет 
ли достаточно дождей? Урожай листьев на Южном Взгорье уже погиб. Там до-
ждя не было тридцать декад. 
	Все посмотрели на золотистое, подернутое дымкой небо. Зубчатые лис-
тья деревьев, под которыми они сидели, экзотических растений Старой Плане-
ты, обвисли на ветвях, пыльные, скрученные от безводья. 
	-- Второй Великой Засухи не будет,-- возразил Десар.-- Современные оп-
реснительные установки, предотвратят. 
	-- Может быть, они помогут смягчить ее,-- ответила Террус. 
 
 
	Зима в этом году наступила рано, В Северном Полушарии -- холодная и 
сухая. Ветер носил по низким широким улицам Аббеная замерзшую пыль. Вода 
в банях была строго нормирована: жажда и голод важнее чистоплотности. Еду 
и одежду двадцатимиллионному населению Анарреса давало растение холум: 
листья, семена, волокно, корни. На складах были кое-какие запасы текстиля, но 
больших резервов пищи на Анарресе не бывало никогда. Большая часть воды 
уходила на нужды сельского хозяйства, чтобы не погиб холум. Небо над голо-
вой было безоблачным и было бы ясным, если бы его не затягивала дымкой 
желтая пыль, которую ветер приносил с юга и с запада, где засуха была еще 
сильнее. Иногда, когда ветер дул с гор Нэ-Тэра, желтое марево рассеивалось, 
открывая ослепительное, пустое небо, темно-синий цвет которого в зените твер-
дел и переходил в лиловый. 
	Таквер была беременна. Большей частью она была сонной и благодуш-
ной. 
	-- Я -- рыба,-- говорила она,-- рыба в воде. Я -- внутри младенца, кото-
рый внутри меня. 
	Но временами она слишком уставала на работе или была голодна, по-
тому что в столовых слегка уменьшили порции. Беременные женщины, а также 
дети и старики, могли ежедневно в одиннадцать часов получать легкий второй 
завтрак, но Таквер часто пропускала его из-за строго расписания своей рабо-
ты. Она-то могла пропустить еду, а вот рыбы в ее лаборатории -- нет. Друзья 
часто приносили ей что-нибудь сэкономленное от своего обеда или остатки из 
их столовых -- булочку с начинкой или кусок какого-нибудь плода. Она с бла-
годарностью съедала все, но ей непрерывно хотелось сладкого, а сладостей бы-
ло очень мало. Когда она уставала, она нервничала и расстраивалась из-за пус-
тяков и могла взорваться от любого слова. 
	Поздней осенью Шевек закончил рукопись "Принципов Одновременно-
сти". Он отдал ее Сабулу для рекомендации к печати. Сабул держал ее декаду, 
две декады, три декады и ничего не говорил. Шевек спросил его о рукописи. Са-
бул ответил, что у него до нее еще руки не дошли, он слишком занят. Шевек 
стал ждать. Наступила середина зимы. День за днем дул сухой ветер; земля про-
мерзла. Казалось, все замерло, тревожно замерло в ожидании дождя, рождения. 
	В комнате было темно. В городе только что зажглись фонари; под высо-
ким, темно-серым небом свет их казался слабым. Таквер вошла, зажгла лампу, 
не снимая пальто, скорчилась у решетки калорифера. 
	-- Ох, какой холод! Ужас! У меня ноги застыли, будто я ходила по лед-
нику. Они так болели, что я чуть не плакала, когда шла домой. Паршивые спе-
кулянтские сапоги! Почему мы не способны делать нормальные сапоги? А ты 
чего сидишь в темноте? 
	-- Не знаю. 
	-- Ты ходил в столовую? Я чуть-чуть перекусила в "Остатках" по дороге 
домой. Мне обязательно нужно было остаться, у кукури из икры начали вылуп-
ляться мальки, и нам пришлось отсаживать эту мелкоту из аквариумов, чтобы 
взрослые их не слопали. Ты ел? 
	-- Нет. 
	-- Ну, не злись. Пожалуйста, не злись сегодня. Если еще хоть что-нибудь 
пойдет не так, я разревусь. Мне уже надоело все время реветь. Проклятые ду-
рацкие гормоны! Вот бы мне рожать детей так, как рыбы -- выметать икру и уп-
лыть, и все дела. Разве что я приплыла бы обратно и съела бы их... Ну, что ты 
сидишь, как истукан? Перестань. Я просто не могу этого видеть. 
	Она скорчилась, пытаясь онемевшими от холода пальцами расшнуро-
вать сапоги, и на глазах у нее уже выступили слезы. 
	Шевек молчал. 
	-- Да что случилось-то? Ты же не просто так сидишь! 
	-- Меня сегодня вызвал Сабул. Он не будет рекомендовать "Принципы" 
ни для публикации, ни для экспорта. 
	Таквер через перестала воевать со шнурком и замерла. Она посмотрела 
на Шевека через плечо. Наконец она спросила: 
	-- Что именно он сказал? 
	-- Вон, на столе его рецензия. 
	Таквер встала, проковыляла в одном сапоге к столу и прочла отзыв, на-
клонившись над столом, засунув руки в карманы пальто. 
	-- "Со времен Заселения Анарреса общепринятым принципом является 
то, что столбовая дорога хронософской мысли в Одонианском Обществе -- это 
Секвенциальная Физика. Эгоистическое отклонение от этой солидарности 
принципа может привести лишь к бесплодному сочинению лишенных практиче-
ской перспективы гипотез, бесполезных в социально-органическом отношении, 
или к повторению суеверно-религиозных умствований безответственных уче-
ных -- наемников Спекулянтских Государств Урраса..." Ох, спекулянт! Мелоч-
ный, завистливый, жалкий человечишка, сыплющий цитатами из Одо! Он по-
шлет этот отзыв в Федерацию Печати? 
	-- Уже послал. 
	Таквер опустилась на колени, чтобы стащить второй сапог. Несколько 
раз она поднимала взгляд на Шевека, но не подошла к нему, не попыталась 
прикоснуться к нему и некоторое время молчала. Когда она заговорила, голос у 
нее был уже не громкий и напряженный, как раньше, а хрипловатый и словно 
пушистый, как всегда. 
	-- Что ты будешь делать, Шев? 
	-- Тут ничего не поделаешь. 
	-- Мы сами напечатаем эту книгу. Образуем типографский синдикат, 
научимся набирать и напечатаем. 
	-- Бумага строго нормирована. Можно печатать только самое сущест-
венное. Пока плантации древесного холума остаются под угрозой,-- только 
публикации КПР. 
	-- Тогда, может быть, ты бы представил это как-то иначе? Украсил бы 
отделкой из Теории Последовательности. Так, чтобы он уже не возражал. 
	-- Черное под белое не замаскируешь. 
	Она не спросила, не может ли он как-нибудь обойти Сабула или дейст-
вовать через его голову. Считалось, что на Анарресе ни над чьей головой нико-
го нет, как нет и обходных путей. Не можешь работать в солидарности со свои-
ми синдикатами -- работаешь один. 
	-- Что, если...-- Она замолчала, встала и поставила сапоги к калориферу 
сушиться. Сняла пальто, повесила его и набросила на плечи толстую домотка-
ную шаль. Села на постельный помост, слегка кряхтя на последних дюймах. 
Посмотрела снизу вверх на Шевека, сидевшего между нею и окном в профиль к 
ней. 
	-- А если бы ты предложил ему быть твоим соавтором? Как с той, пер-
вой твоей статьей? 
	-- Сабул не поставит свое имя под "суеверно-религиозными умствовани-
ями". 
	-- Ты уверен? Ты уверен, что это -- не то, чего он как раз и хочет? Он по-
нимает, что это такое, что ты сделал. Ты всегда говорил, что он соображает, 
что к чему. Он понимает, что твоя работа отправит и его, и всю школу секвен-
циалистов в контейнер для утильсырья. Но если бы он смог разделить ее с то-
бой, разделить с тобой это достижение? Он весь -- сплошное эго, и только. Если 
бы он мог сказать, что это его книга... 
	Шевек с горечью сказал: 
	-- Да мне с ним что этой книгой поделиться, что с тобой. 
	-- Шев, не смотри на это так. Ведь важна сама книга -- ее идеи. Вот по-
слушай. Мы ведь хотим оставить этого ребенка, который должен родиться, у 
себя, пока он маленький, мы хотим его любить. Но если бы по какой-то причи-
не он должен был бы умереть, если останется у нас, если бы он смог выжить 
только в яслях, если бы нам никогда нельзя было бы его видеть, даже знать его 
имя, что бы мы выбрали? Оставить себе мертвого? Или дать жизнь? 
	-- Не знаю,-- сказал Шевек. Он взялся за голову, до боли потер лоб.-- 
Да, конечно. Да. Но это... Но я... 
	-- Брат, милый,-- сказала Таквер. Она стиснула руки на коленях, но не 
потянулась к нему.-- Не важно, какое на книге имя. Люди поймут. Истина -- са-
ма книга. 
	-- Эта книга -- я,-- сказал он. Потом закрыл глаза и замер. Тогда Таквер 
подошла к нему, робко, касаясь его так осторожно и ласково, точно прикаса-
лась к ране. 
 
 
	В начале 164 г. в Аббенае был издан первый, неполный, жестко отредак-
тированный вариант "Принципов Одновременности", соавторами которого 
числились Сабул и Шевек. КПР печатало только самые важные протоколы и 
директивы, но Сабул имел влияние в Федерации Печати и убедил их в высокой 
пропагандистской ценности этой книги за пределами Анарреса. Уррас, сказал 
он, ликует от того, что на Анарресе -- засуха и угроза голода; последняя партия 
доставленных с Урраса журналов полна предсказаний неминуемого краха одо-
нианской экономики. Какое опровержение было бы весомее этого,-- говорил 
Сабул; весомее, чем публикация крупной, чисто теоретической работы, мону-
ментального научного труда, который, как он писал во втором варианте своей 
рецензии, "возвышается над материальными невзгодами, доказывая неистощи-
мую жизнеспособность Одонианского Общества и его торжество над анархской 
собственнической идеологией во всех областях человеческой мысли". 
	Поэтому работа была напечатана; и пятнадцать из трехсот экземпляров 
отправились на борт иотийского грузового планетолета "Внимательный". Ше-
век даже не открыл печатный материал книги. Но в посылку, предназначенную 
для экспорта, он вложил рукописный экземпляр исходного, полного варианта. 
На обложке он написал, что автор просит передать эту рукопись и его привет 
д-ру Атро на Факультет Благородной Науки Иеу-Эунского Университета. Не 
было сомнения, что Сабул, который должен был окончательно разрешить от-
правление посылки, заметил это добавление. Вынул ли он рукопись или оста-
вил, Шевек не знал. Он мог конфисковать ее просто назло; мог и пропустить ее, 
зная, что сокращенный и оскопленный им вариант не произведет на уррасских 
физиков желаемого впечатления. Шевеку он ничего не сказал про рукопись. 
Шевек о ней не спросил. 
	Той весной Шевек вообще мало разговаривал. Он добровольно отпра-
вился на строительство нового водорегенерационного завода в Южном Аббе-
нае и большую часть дня либо проводил на этой работе, либо преподавал. Он 
вернулся с своим субатомным исследованиям и часто проводил вечера в Инсти-
туте -- на ускорителе или в лабораториях, со специалистами по частицам. С 
Таквер и с друзьями он держался спокойно, серьезно, ласково и холодно. 
	У Таквер сделался очень большой живот и походка человека, который 
несет большую, тяжелую корзину, полную белья. Она не бросала работу в рыб-
ных лабораториях, пока не нашла и не обучила подходящую замену себе, после 
чего отправилась домой и начала рожать, на декаду с лишним позже срока. 
Шевек вернулся домой перед вечером. 
	-- Сходи-ка за акушеркой,-- сказала Таквер.-- Скажи ей, что схватки -- 
через каждые четыре-пять минут, но особенно не учащаются, так что можешь 
не очень спешить. 
	Но он заспешил; а когда оказалось, что акушерки нет на месте, его ох-
ватила паника. Не было ни акушерки, ни квартального медика, и они не оста-
вили на двери записки, где их искать, хотя обычно оставляли. У Шевека больно 
заколотилось сердце, и все стало ему ужасающе ясно. Он понял, что это отсут-
ствие помощи -- дурной знак. Он отдалился от Таквер с этой зимы, с тех пор, 
как принял решение о книге. А она становилась все тише, все пассивнее, все тер-
пеливее. Теперь он понял эту пассивность: так она готовилась к смерти. Она от-
далилась от него, а он даже не попытался последовать за ней. Он обращал вни-
мание только на свою обиду, на свою боль, а ее страха -- или мужества -- не за-
мечал. Он оставил ее в покое, потому что хотел, чтобы оставили в покое его, и 
она пошла одна, и ушла далеко, слишком далеко, и так и будет идти дальше од-
на, всегда, вечно. 
	Он побежал в квартальную клинику и прибежал туда, задыхаясь, шата-
ясь, так что там подумали, что у него сердечный припадок. Он объяснил. Они 
передали вызов другой акушерке и велели ему идти домой -- партнерше сейчас 
нужно, чтобы с ней кто-нибудь был. Он пошел домой, и с каждым шагом в нем 
росла паника, ужас, уверенность, что он ее потеряет. 
	Но, придя домой, он не смог опуститься перед Таквер на колени и по-
просить у нее прощения, хотя ему отчаянно хотелось сделать это. У Таквер не 
было времени на эмоциональные сцены; она была занята. Пока он ходил, она 
убрала со спального помоста все, кроме чистой простыни, и теперь работала -- 
рожала ребенка. Она не выла и не визжала, потому что ей не было больно, но 
каждую потугу она регулировала, управляя мышцами и дыханием, а потом 
шумно отдувалась: "Уфф",-- как человек, который со страшным усилием подни-
мает большую тяжесть. Шевек впервые в жизни увидел работу, на которую до 
такой степени уходили все силы организма. 
	Он не мог смотреть на такую работу, не пытаясь помочь в ней. Во время 
потуг оказалось очень удобно держаться за него руками и упираться в него но-
гами. Они очень быстро дошли до этого методом проб и ошибок и продолжали 
пользоваться этим способом и после прихода акушерки. Таквер родила, сидя на 
корточках, прижавшись лицом к бедру Шевека, вцепившись руками в его на-
прягшиеся руки. 
	-- Вот и готово,-- спокойно сказала акушерка под хриплое, как пыхте-
ние паровоза, учащенное дыхание Таквер, и подхватила появившееся на свет 
существо, покрытое слизью, но явно человеческого происхождения. За ним хлы-
нула струю крови и выпала бесформенная масса чего-то неживого, не похожего 
на человека. Панический страх, уже забытый Шевеком, вернулся и удвоился. 
То, что он увидел -- была смерть. Таквер отпустила его руки и обмякшим ко-
мочком лежала у его ног. Он нагнулся к ней, оцепенев от ужаса и горя. 
	-- Правильно,-- сказала акушерка,-- помоги ее отодвинуть, чтобы я мог-
ла убрать все это. 
	-- Я хочу вымыться,-- слабым голосом сказала Таквер. 
	-- Ну-ка, помоги ей помыться. Вон там стерильное белье. 
	-- Уаа, уаа, уаа,-- сказал другой голос. 
	Казалось, в комнате полно людей. 
	-- Ну, вот,-- сказала акушерка.-- Давай-ка положи младенца обратно к 
ней, к груди, чтобы остановить кровотечение. Мне надо отнести эту плаценту в 
клинику, в морозилку. Я через десять минут вернусь. 
	-- А где... где... это... 
	-- В кроватке! -- ответила акушерка, выходя из комнаты. Шевек отыскал 
взглядом очень маленькую кроватку, которая уже четыре декады стояла в углу 
наготове, и младенца в ней. Среди всех этих нахлынувших событий акушерка 
каким-то образом нашла время привести младенца в порядок и даже надеть на 
него рубашечку, так что теперь он был уже не такой скользкий и рыбообраз-
ный, как когда Шевек увидел его впервые. Уже стемнело -- с той же странной 
быстротой, как будто время прошло мгновенно. Лампа была включена. Шевек 
взял ребенка на руки, чтобы отнести Таквер. Личико у него было неправдопо-
добно маленькое, с большими сомкнутыми веками, хрупкими с виду. 
	-- Дай сюда,-- говорила Таквер.-- Ну скорее же, пожалуйста, дай же мне 
его. 
	Он пронес младенца по комнате и очень осторожно отпустил его на жи-
вот Таквер. 
	-- Ах! -- сказала она; это был вздох чистого торжества. 
	-- А кто оно? -- сонно спросила она немного спустя. 
	Шевек сидел рядом с ней на краю спального помоста. Он провел тща-
тельное исследование, несколько оторопев от длины рубашки по сравнению с 
крайне короткими ногами существа. 
	-- Девочка. 
	Вернулась акушерка, стала наводить порядок. 
	-- Сработали вы оба первоклассно,-- заметила она. Они кротко согласи-
лись. 
	-- Я утром загляну,-- пообещала она, уходя. Младенец и Таквер уже спа-
ли. Шевек положил голову рядом с головой Таквер. Он привык к приятному му-
скусному запаху ее кожи. Теперь запах изменился, в густой и слабый аромат, 
сонно-густой. Таквер лежала на боку, младенец -- у ее груди. Шевек очень осто-
рожно обнял ее одной рукой. Он уснул в комнате, где воздух был пропитан жиз-
нью. 
 
 
	Одонианин вступает в моногамию точно так же, как в любое другое со-
вместное предприятие, будь то балет, мыловаренная фабрика или еще какое-ни-
будь производство. Партнерство для одониан -- добровольно образованная фе-
дерация, такая же, как любая другая. Пока в нем все ладится, оно действует, а 
если не ладится -- оно перестает существовать. Оно -- не институт, а функция. 
Единственная его санкция -- санкция личной совести. 
	Это вполне согласуется с одонианской социальной теорией. Ценность 
обещания, даже обещания с неопределенным сроком, глубоко укоренилась в 
мышлении Одо; казалось бы, то, что она так упорно настаивает, что каждый 
человек свободен в своем праве изменяться, должно было бы обесценить идею 
обещания или обета, однако, фактически эта свобода наполняла обещание 
смыслом. Обещание есть взятое направление, добровольно избранное самоог-
раничение. Как подчеркивала Одо, если направление не выбрано, если человек 
никуда не идет, то не произойдет никаких изменений. Его свобода выбирать и 
изменяться останется не использованной, точно так, как если бы он был в 
тюрьме, им же самим построенной, в лабиринте, где любой путь не лучше лю-
бого другого. Так Одо пришла к пониманию того, что обещание, обязательст-
во, идея верности -- существенные компоненты сложнейшего понятия "свобода". 
	Многие считали, что эта идея верности неприменима к половой жизни. 
Они говорили, что женская натура Одо склонила ее к отказу от истинной сексу-
альной свободы; это, пусть даже только это, Одо написала не для мужчин. Это 
критическое замечание высказывали не только мужчины, но в равной мере и 
женщины, поэтому можно было считать, что Одо не понимала не мужскую пси-
хологию, а психологию целого типа или слоя человечества, людей, для которых 
вся суть сексуальн