вали на равнину гигантские дрожащие миражи, призраки снов озер, вы-
сохших десять миллионов лет назад. 
	-- Один синдик, я его много лет знаю, в шестьдесят шестом году как раз 
так и сделал, немного к северу отсюда. Они хотели отцепить от его поезда плат-
форму с зерном. Он дал задний ход, задавил пару-тройку из них, пока они не 
освободили рельсы; он говорит, их было много -- что червей в гнилой рыбе. Он 
говорит, эту платформу с зерном ждут восемьсот человек, а сколько из них ум-
рет, если она до них не дойдет? Больше, чем пара-тройка, много больше. Так 
что он вроде как бы и прав. Но черт возьми! Я не умею так цифры складывать. 
Я не знаю, правильно это -- людей считать, как считают числа -- или нет. А 
только как же быть-то? Которых убивать? 
	-- Когда я второй год был в Локте, я работал табельщиком, и заводской 
синдикат урезал нормы питания. Кто работал на заводе по шесть часов, полу-
чал полную норму -- по такой работе в обрез хватало. Кто работал по три часа, 
получал три четверти нормы. Больным и тем, кто от слабости не мог работать, 
давали по пол-нормы. А от пол-нормы не выздоровеешь. Не сможешь вернуться 
на работу. Выжить-то, может быть, и выживешь. И назначать людям по пол-
нормы, людям, которые уже и так были больны, должен был я. Я работал пол-
ный рабочий день, иногда и по восемь-десять часов, канцелярская работа, и по-
этому я получал полную норму. Я ее заслужил. Я ее заслужил тем, что составлял 
списки тех, кому положено было умирать с голоду.-- Светлые глаза пассажира 
смотрели вперед, в сухой свет пустыни.-- Как ты сказал, я был должен считать 
людей. 
	-- И ты бросил? 
	-- Да. Бросил. Уехал в Большую Долину. Но на комбинате в Локте кто-
то взялся составлять эти списки. Желающие составлять списки всегда найдутся. 
	-- А вот это неправильно,-- сказал машинист, свирепо хмурясь в слепя-
щем блеске солнца. Лицо и голова у него были лысые и коричневые, от щек до 
затылка волос совсем не осталось, хотя ему было не больше сорока пяти лет. 
Это было сильное, грубое и невинное лицо.-- Это никуда не годится. Они долж-
ны были закрыть комбинат. Нельзя просить человека делать такие вещи. Что 
мы, не одониане, что ли? Конечно, человек может сорваться. Так и получилось с 
этими людьми, которые толпой нападали на поезда. Они были голодные, де-
тишки были голодные, слишком долго они голодали, а тут еду везут, да только 
мимо, не для них эта еда, и тут уж они не выдерживают и бросаются. То же са-
мое и с другом, эти люди растаскивали поезд, за который он отвечал, вот он и 
сорвался и дал задний ход. Он по головам не считал. Тогда -- нет! Может, по-
сле. Потому что когда он увидел, чего натворил, ему плохо стало. Но вот то, 
что они тебя заставили делать -- говорить, этому, мол, жить, а этому помирать 
-- это не та работа, которую человек имеет право делать сам или просить кого-
нибудь ее делать. 
	-- Плохое это было время, брат,-- тихонько сказал пассажир, глядя на 
слепящую равнину, где колебались и плыли под ветром тени воды. 
 
 
	Старый грузовой дирижабль перевалил через горы и приземлился в 
аэропорту на Горе-Почке. Там сошли три пассажира. Как только последний из 
них ступил на землю, Она зашевелилась и вздыбилась. 
	-- Землетрясение,-- заметил он; он был местный и возвращался домой.-- 
Черт, ты гляди, какая пылища! Вот однажды прилетим сюда, сядем, а горы-то 
никакой не окажется. 
	Двое пассажиров решили ждать, пока грузовики погрузятся, и ехать на 
них. Шевек решил идти пешком, потому что местный житель сказал, что Чакар 
-- всего километрах в шести отсюда, ниже по склону горы. 
	Дорога была -- сплошной серпантин, и в конце каждого изгиба был ко-
роткий подъем. Слева от дороги склон уходил вверх, справа -- вниз. На склонах 
густо росли кусты холума; вдоль подземных ручьев по горным склонам шли ря-
ды высоких холумовых деревьев, и промежутки между ними были такими акку-
ратными, словно их сажали люди. На гребне одного из подъемов Шевек увидел 
за темными складчатыми холмами ясное золото заката. Здесь не было никаких 
следов человека, кроме самой дороги, уходившей вниз, в полумрак. Когда он 
начал спускаться, в воздухе послышался слабый гул, и он почувствовал что-то 
странное -- не толчок, не дрожь, а смещение, уверенность, что что-то неладно. 
Он закончил шаг, который начал, и земля ушла из-под его ноги. Он пошел 
дальше; дорога по-прежнему лежала под ногами. Он не был в опасности, но ни-
когда прежде, ни при какой опасности он не чувствовал, что смерть так близка. 
Смерть была в нем, под ним; сама земля была неверной, ненадежной. Прочное, 
надежное -- это обещание, данное человеческим разумом. Во рту, в легких Ше-
век чувствовал холодный, чистый воздух. Он прислушался. Где-то вдали, внизу, 
в сгущавшейся темноте ревел горный поток. 
	Поздними сумерками Шевек вошел в Чакар. Небо над черными хребта-
ми гор было темно-фиолетовым. Ярко и одиноко пылали уличные фонари. При 
искусственном освещении фасады домов казались непрочными, за ними темнел 
склон заросший холумом горы. Здесь было много пустырей, много отдельно 
стоящих домов: старый город, пограничный город, одинокий, беспорядочно за-
строенный. Прохожая объяснила Шевеку, как пройти к бараку номер восемь: 
"Вон туда, брат, мимо больницы, в конец улицы". Улица уходила во тьму под 
горным склоном и заканчивалась у двери низкого здания. Он вошел и оказался 
в вестибюле барака провинциального городка, напоминавшим ему детство, ме-
ста, где он жил с отцом, в Свободе, на Барабанной Горе, в Широких Равнинах: 
тусклая лампочка, залатанные циновки, приколотые на доске объявлений рас-
писание собраний синдикатов, объявление о местной учебной группе слесарей-
механиков и афиша спектакля, состоявшегося три недели назад; над диваном в 
комнате отдыха -- написанная художником любителем картина в раме, изобра-
жающая Одо в тюрьме; самодельная фисгармония; у входной двери -- список 
жильцов и расписание подачи горячей воды в городских банях. 
	Шерут, Таквер -- номер 3. 
	Он постучал, глядя, как в темной поверхности немного перекошенной 
двери отражается лампа из холла. Женский голос сказал: "Входи!". Он открыл 
дверь. 
	Лампа в комнате, более яркая, была позади нее. Секунду Шевек не мог 
разглядеть, Таквер ли это. Она стояла к нему лицом. Неуверенным, незавершен-
ным движением она протянула к нему руки, словно хотела не то оттолкнуть 
его, не то обнять. Он взял ее за руку, и они обнялись, кинулись друг к другу и 
стояли, обнявшись, на ненадежной земле. 
	-- Входи,-- сказала Таквер,-- ох, входи, входи же. 
	Шевек открыл глаза. В глубине комнаты, которая все еще казалась ему 
очень ярко освещенной, он увидел серьезное, настороженное лицо маленькой 
девочки. 
	-- Садик, это Шевек. 
	Девочка подошла к Таквер, крепко обхватила ее ногу и расплакалась. 
	-- Да не плачь же, сердечко, что же ты плачешь? 
	-- А ты чего? -- прошептала девочка. 
	-- От счастья! Только от счастья. Садись ко мне на колени. Но Шевек, 
Шевек! Письмо от тебя пришло только вчера! Я хотела, когда отведу Садик 
спать, зайти на телефонный пункт. Ты же писал, что позвонишь сегодня, а не 
что приедешь сегодня! Ну, не плачь, Садики, смотри, я уже не плачу, правда же? 
	-- Дядька тоже плакал. 
	-- Конечно, плакал. 
	Садик посмотрела на Шевека с недоверчивым любопытством. Ей было 
четыре года. У нее была круглая головка, круглое личико, вся она была круг-
лая, темненькая, пушистая, мягкая. 
	В комнате не было никакой мебели, кроме двух спальных помостов. 
Таквер села на один из них, держа на руках Садик. Шевек сел на другой и вытя-
нул ноги. Он утер глаза тыльной стороной руки и показал ее Садик. 
	-- Видишь,-- сказал он,-- мокрая. И из носа течет. Ты пользуешься носо-
вым платком? 
	-- Да. А ты -- нет? 
	-- Я тоже, только он потерялся в прачечной. 
	-- Я могу с тобой поделиться носовым платком, которым я пользуюсь,-- 
помолчав, сказала Садик. 
	-- Он не знает, где лежит платок,-- сказала Таквер. 
	Садик слезла с колен матери и принесла носовой платок из ящика стен-
ного шкафа. Она отдала его Таквер, а Таквер передала Шевеку. 
	-- Он чистый,-- сказала Таквер со своей обычной широкой улыбкой. Са-
дик внимательно смотрела, как Шевек вытирает нос. 
	-- Только что было землетрясение? -- спросил он. 
	-- Да тут все время трясет, мы уж и не замечаем,-- ответила Таквер, но 
Садик, радуясь, что ей есть, что рассказать, сказала своим тоненьким хрипло-
ватым голосом: 
	-- Да, до обеда было сильное. Когда землетрясение, стекла в окнах дела-
ют "дзинь", и пол качается, и надо стоять в дверях или выходить на улицу. 
	Шевек взглянул на Таквер. Она взглядом ответила ему. Она постарела 
больше, чем на четыре года. Зубы у нее всегда были неважные, а теперь два вы-
пали, сразу за верхними резцами, так что, когда она улыбалась, были заметны 
пустые места. Кожа у нее уже не была упругой, как в юности, а волосы, акку-
ратно стянутые сзади, потеряли блеск. 
	Шевек отчетливо видел, что Таквер утратила грацию молодости и пре-
вратилась в некрасивую, усталую женщину средних лет. Он видел это яснее, чем 
мог бы увидеть любой другой. Он видел все в Таквер так, как не мог бы увидеть 
никто, кроме него -- с точки зрения многих лет близости с ней и многих лет тос-
ки по ней. Он видел ее такой, какой она была сейчас. 
	Их глаза встретились. 
	-- Как... как у вас здесь дела? -- спросил он, внезапно покраснев; было 
видно, что он сказал первое, что пришло в голову. Таквер почувствовала, как 
волной нахлынуло его желание. Она тоже слегка покраснела и, улыбнувшись, 
ответила своим хрипловатым голосом: 
	-- Да так же, как когда мы разговаривали по телефону. 
	-- Но это было шесть декад назад! 
	-- Здесь ведь мало что меняется. 
	-- Здесь очень красиво... холмы...-- В глазах Таквер он видел тьму гор-
ных долин. Желание стало таким острым, что у него на миг закружилась голо-
ва, потом он на время справился с этим приступом и попытался подавить эрек-
цию. 
	-- Как ты думаешь, ты захочешь остаться здесь? -- спросил он. 
	-- Мне все равно,-- ответила она своим странным, глубоким, хриплова-
тым голосом. 
	-- А у тебя нос все еще течет,-- живо, но без злорадства заметила Садик. 
	-- Скажи спасибо, что это все,-- ответил Шевек. Таквер сказала: 
	-- Тише, Садик, не эгоизируй! -- Оба взрослых засмеялись. Садик про-
должала разглядывать Шевека. 
	-- Город-то мне нравится, Шев. Люди хорошие, все разные. Но вот ра-
бота неинтересная. Просто лабораторная работа в больнице. Нехватка лабо-
рантов, кажется, кончается. Скоро я смогу уехать, не подводя их. Я бы хотела 
вернуться в Аббенай, если ты имел в виду это. Ты получил новое назначение? 
	-- Я его не просил и не проверял, есть ли оно. Я целую декаду был в до-
роге. 
	-- Что ты делал в дороге? 
	-- Ехал по ней, Садик. 
	-- Он ехал с края света, Садик, с юга, из пустынь, чтобы приехать к 
нам,-- сказала Таквер. Девочка улыбнулась, поудобнее устроилась у нее на ко-
ленях и зевнула. 
	-- Шев, ты ел? Ты устал? Я должна отправить ее спать, мы как раз соби-
рались идти, когда ты постучал. 
	-- Она уже спит в детском общежитии? 
	-- Да, с начала этого квартала. 
	-- Мне было четыре года,-- объявила Садик. 
	-- Надо говорить: "Мне четыре года",-- поправила Таквер, осторожно 
спустив ее с колен, чтобы достать из стенного шкафа куртку. Садик встала, по-
вернувшись к Шевеку боком; она все время помнила, что он здесь, и все ее заме-
чания были обращены к нему. 
	-- Но мне уже было четыре года, а теперь мне уже больше. 
	-- Вся в отца -- темпоралистка! 
	-- Не бывает, чтобы сразу было и четыре года, и больше, чем четыре го-
да, правда? -- спросила девочка, уловив одобрение и обращаясь теперь непос-
редственно к Шевеку. 
	-- Нет, бывает, сколько угодно. И тебе тоже может быть сразу и четыре 
года, и скоро пять лет.-- Сидя на низком помосте, он мог держать голову на 
уровне лица девочки, так что ей не приходилось смотреть на него снизу вверх.-- 
Но я, видишь ли, забыл что тебе уже скоро пять. Когда я тебя видел в послед-
ний раз, ты была совсем крошечная. 
	-- Правда? -- Это было сказано явно кокетливым тоном. 
	-- Да. Ты была вот такая.-- Шевек не очень далеко развел ладони. 
	-- А я умела разговаривать? 
	-- Ты говорила "уаа" и еще кое-что. 
	-- А я будила всех в бараке, как малыш у Чевен? -- спросила она с широ-
кой, веселой улыбкой. 
	-- Конечно. 
	-- А когда я научилась разговаривать по-взаправдашнему? 
	-- Примерно в полтора года,-- сказала Таквер,-- и с тех пор так ни разу 
и не замолчала. Где шапка, Садикики? 
	-- В школе. Я эту шапку ненавижу,-- доложила Садик Шевеку. 
	Они привели дочку по ветреным улицам в общежитие учебного центра 
и вошли с ней в вестибюль. Он тоже был маленький и убогий, но глаз радовали 
детские рисунки, несколько отличных латунных моделей паровозов и куча иг-
рушечных домиков и раскрашенных деревянных человечков. Садик поцеловала 
на ночь мать, потом повернулась к Шевеку и протянула вверх руки; он нагнул-
ся к ней; она деловито, но крепко поцеловала его и сказала: "Спокойной ночи!". 
	Зевая, она ушла с ночной дежурной. Они слышали ее голос и тихие уго-
воры дежурной -- не шуметь. 
	-- Она красивая, Таквер. Красивая, умная, крепкая. 
	-- Боюсь, что избалованная. 
	-- Нет, нет. Ты справилась прекрасно, просто фантастически... в такое 
время... 
	-- Здесь было не так уж и плохо, не так, как на юге,-- сказала Таквер, 
снизу вверх заглядывая ему в лицо, когда они вышли из общежития.-- Здесь де-
тей кормили. Не очень хорошо, но достаточно. Здесь можно выращивать еду. 
Уж в крайнем случае есть кустарник холума, можно набрать дикого холума и 
истолочь в муку. Здесь никто не голодал. Но Садик я все же избаловала. Я ее до 
трех лет кормила грудью, а что тут такого, чем бы я ее хорошим могла кор-
мить, если бы отняла от груди? Но на исследовательской станции в Рольни это-
го не одобряли. Они хотели, чтобы я ее там сдала в круглосуточные ясли. Они 
говорили, что я веду себя по отношению к ребенку, как собственница, и не от-
даю все силы обществу для борьбы с критической ситуацией. По существу, они 
были правы. Но они были такие добродетельные. Никто из них не понимал, 
что значит чувствовать себя одинокой. Они все было такие коллективисты, ин-
дивидуальностей среди них не было. За это кормление грудью меня грызли 
именно женщины. Настоящие спекулянтки телом. Я цеплялась за это место, по-
тому что там была хорошая еда -- надо было пробовать водоросли, чтобы опре-
делить, хороши ли они на вкус, иногда получалось гораздо больше стандарт-
ной нормы, хоть на вкус они были, как клей... а потом они нашли мне замену, 
более подходящую для них. Потом я примерно на десять декад уехала в На-
чнем-Сначала. Это было зимой, два года назад, когда письма не ходили, когда 
там, где ты был, было так плохо. В Начнем-Сначала я увидела в списках это ме-
сто и приехала сюда. Садик до этой осени оставалась со мной в бараке. Я до 
сих пор без нее скучаю. В комнате так тихо. 
	-- Но ведь есть соседка по комнате? 
	-- Шерут, она очень славная, но она работает в больнице в ночную сме-
ну. Садик было пора отправлять, ей полезно жить среди детей. А то она начала 
становиться застенчивой. Она очень хорошо держалась, когда я ее туда отдава-
ла, очень стоически. Маленькие дети вообще стоики. Они плачут, если набьют 
себе шишку, но серьезные вещи принимают спокойно, не ноют, как многие 
взрослые. 
	Они шли рядом. Показались осенние звезды, в невероятном количестве 
и невероятно яркие, они мерцали и почти мигали из-за пыли, поднятой земле-
трясением и ветром; от этого казалось, что все небо дрожит, словно кто-то 
встряхивает осколки алмазов, словно солнечный свет искрится на черной повер-
хности моря. Под этим беспокойным великолепием холмы казались темными и 
устойчивыми, края крыш -- острыми, свет фонарей -- мягким. 
	-- Четыре года назад,-- сказал Шевек.-- Четыре года назад я вернулся в 
Аббенай с Южного Взгорья,... как это место называлось... из Красных Ключей. 
Ночь была такая же, ветреная, звездная. Я бежал, бежал всю дорогу от Равнин-
ной улицы до барака. А вас там не было, вы уехали. Четыре года! 
	-- Как только я уехала из Аббеная, я поняла, что сделала глупость. Го-
лод -- не голод, а надо было отказаться от этого назначения. 
	-- Это бы ничего особенно не изменило. Сабул ждал меня, чтобы сооб-
щить, что в институте я больше не нужен. 
	-- Если бы я была там, ты бы не поехал в Пыль. 
	-- Может быть, и нет; но, может быть, нам бы все равно не удалось все 
время проработать вместе. Одно время вообще казалось, что все разваливается, 
правда? Города на Юго-Западе... в них совсем не осталось детей. И сейчас еще 
нет. Они отослали из на Север, в регионы, где есть своя еда или хотя бы надеж-
да на нее. А сами остались, чтобы не остановились заводы и рудники. Вообще 
чудо, что мы продержались, все мы, правда?... Но, черт возьми, теперь-то я уж 
буду делать свою работу! 
	Она взяла его под руку. Он осекся, как будто от ее прикосновения его 
ударило током. Она, улыбаясь, встряхнула его. 
	-- Ты ведь не ел, правда? 
	-- Не ел. Ох, Таквер, я по тебе истосковался, так истосковался! 
	Они обнялись, отчаянно цепляясь друг за друга, на темной улице, между 
фонарями, под звездами. Так же внезапно они разжали объятия, и Шевек при-
слонился спиной к ближайшей стене. 
	-- Надо бы мне поесть,-- сказал он, и Таквер ответила: 
	-- Да, а то с ног свалишься! Пошли. 
	Они прошли квартал до столовой, самого большого здания в Чакаре. 
Время выдачи обедов уже истекло, но повара как раз ели и дали путешественни-
ку миску похлебки и хлеба, сколько он хотел. Все они сидели за самым ближним 
к кухне столом. Остальные столы были уже вымыты и накрыты к завтрашнему 
утру. Большой зал казался пещерой, потолок уходил в тень, на дальнем конце 
зала было темно, и только кое-где на столах поблескивали чашка или миска, на 
которые падал свет. Повара и раздатчики, усталые после рабочего дня, сидели 
тихо, ели быстро, разговаривали мало и не обращали особенного внимания на 
Таквер и незнакомца. Один за другим они кончали есть и вставали из-за стола, 
чтобы отнести посуду на кухню, мойщикам. Одна старуха, вставая, сказала: 
"Не спешите, аммари; им еще не меньше часа с посудой возиться". У нее было 
мрачное лицо и угрюмый вид, не материнский, не доброжелательный; но она 
сказала это с сочувствием, с милосердием Равной. Она не могла ничего для них 
сделать -- только сказать: "Не спешите",-- и бросить на них мгновенный взгляд, 
полный братской любви. 
	Они не могли сделать для нее больше этого, и лишь немногим больше 
могли сделать друг для друга. 
	Они вернулись в барак номер 8, в комнату номер 3, и там утолили свое 
долгое желание. Они даже не зажгли лампу; им обоим нравилось любить в тем-
ноте. Первый раз они оба кончили, когда Шевек проник в нее, второй раз они 
боролись и вскрикивали в исступленной радости, и продлевали вершину на-
слаждения, словно оттягивали миг смерти, в третий раз они оба, полусонные, 
кружили вокруг центра бесконечного наслаждения, вокруг существа друг друга, 
как планеты, которые слепо, тихо кружат в потоке солнечного света вокруг об-
щего центра тяготения, покачиваются, бесконечно кружат. 
	Таквер проснулась на рассвете. Она приподнялась на локте и посмотре-
ла поверх Шевека на серый квадрат окна, а потом на Шевека. Он лежал на спи-
не и дышал так тихо, что грудь едва поднималась; его лицо, чуть запрокинутое, 
в слабом свете было отчужденным и суровым. 
	-- Мы пришли друг к другу очень издалека,-- подумала Таквер.-- Так с 
нами бывало всегда. Через огромные расстояния, через годы, через пропасти 
случайностей. Вот потому-то нас ничто и не может разделить, что он приходит 
так издалека. Никакие годы, никакие расстояния, ничто не может быть больше 
того расстояния, которое уже лежит между нами, расстояния нашего пола, раз-
личия нашей сути, нашего сознания, этого расстояния, этой пропасти, через ко-
торую мы перекидываем мост одним взглядом,