в ней была просто: "Терапия. Остров Сегвина". Тера-
пия! Он что, убил кого-нибудь? Изнасиловал? А за что, кроме этого, отправля-
ют в Приют? 
	-- В Приют вообще не отправляют. Человек сам просит, чтобы его туда 
направили. 
	-- Ты мне это дерьмо на уши не вешай,-- с внезапной яростью сказал Бе-
дап.-- Не просился он туда! Они его сначала с ума свели, а потом туда отправи-
ли. Я про Тирина говорю, про Тирина, ты его вообще-то помнишь или нет? 
	-- Я его еще раньше тебя знал. Что такое, по-твоему, Приют -- тюрьма, 
что ли? Это -- убежище. Если там есть убийцы и люди, постоянно бросающие 
работу, то потому, что они сами туда попросились, там на них ничто не давит, 
и возмездие им там не грозит. Но кто эти люди, о которых ты все время гово-
ришь: "они"? "Они" его свели с ума, и так далее. Ты хочешь сказать, что вся на-
ша социальная система плоха, что, в сущности, "они" -- преследователи Тирина, 
твои враги -- что "они" -- это мы, наш социальный организм? 
	-- Если ты можешь отмахнуться от Тирина, считая его отказчиком от 
работы, то мне с тобой, пожалуй, больше не о чем говорить,-- ответил Бедап, 
скорчившийся на стуле. В его голосе слышалась такая неприкрытая и простая 
печаль, что праведный гнев Шевека мгновенно прошел. 
	Некоторое время оба молчали. 
	-- Пойду-ка я лучше домой,-- сказал Бедап, с трудом распрямил затек-
шие ноги и встал. 
	-- Отсюда час ходу. Не валяй дурака. 
	-- Да я подумал... Раз так... 
	-- Не дури. 
	-- Ладно. Где здесь сральня? 
	-- Налево, третья дверь. 
	Вернувшись Бедап сказал, что ляжет на полу, но так как половика не 
было, а теплое одеяло было только одно, то Шевек, не утруждая себя поисками 
других слов, назвал эту идею дурацкой. Оба они были мрачны и раздражены; 
злы, как будто дрались, но не всю злость рассеяли этой дракой. Шевек раскатал 
матрац, и они легли. Когда лампу выключили, в комнату вошел серебристый 
мрак, полутьма городской ночи, когда на земле лежит снег, и свет слабо отра-
жается от земли вверх. Было холодно. Каждый из двоих с радостью ощущал 
тепло тела соседа. 
	-- Насчет одеяла -- беру свои слова обратно. 
	-- Слушай, Дап, я не хотел... 
	-- Ох, давай поговорим об этом утром. 
	-- Ладно. 
	Они придвинулись друг к другу поближе. Шевек повернулся лицом вниз 
и не прошло и двух минут, как заснул. Бедап пытался бороться со сном, но все 
глубже проваливался в тепло, в беззащитность, в доверчивость сна и уснул. 
Ночью один из них громко вскрикнул во сне. Второй сонно положил на него 
руку, бормоча что-то успокоительное, и слепая теплая тяжесть его прикоснове-
ния пересилила всякий страх. 
 
 
	На следующий вечер они опять встретились и обсудили, не стоит ли им 
на время стать партнерами, как раньше, когда они были подростками. Обсу-
дить это было необходимо, так как Шевек был определенно гетеросексуален, а 
Бедап -- определенно гомосексуален; удовольствие от этого получил бы глав-
ным образом Бедап. Однако, Шевек совершенно не возражал против того, что-
бы возобновить старую дружбу; и когда он понял, что для Бедапа очень много 
значит его сексуальный компонент, что в нем состоит для Бедапа истинный 
смысл дружбы, он взял инициативу на себя и с изрядной чуткостью и настойчи-
востью добился, чтобы Бедап опять провел с ним ночь. Они заняли свободную 
отдельную комнату в одном из бараков в центре города, и оба прожили там 
около декады; потом они снова разделились, Бедап отправился в свое общежи-
тие, а Шевек -- в 46-ю комнату. Ни у того, ни у другого сексуальное желание не 
было настолько сильным, чтобы эти отношения затянулись. Они просто под-
твердили прежнее доверие друг к другу. 
	И однако, Шевек, который по-прежнему виделся с Бедапом почти еже-
дневно, порой не мог понять, что именно ему нравится в друге, почему он дове-
ряет ему. Теперешние взгляды Бедапа он находил отвратительными, а его упор-
ное стремление обсуждать их -- утомительным. Почти каждый раз, как они 
встречались, они начинали яростно спорить. Они довольно сильно обижали 
друг друга. Расставаясь с Бедапом, Шевек часто обвинял себя в том, что просто 
цепляется за дружбу, которую уже перерос, и сердито клялся себе больше не ви-
деться с Бедапом. 
	Но дело было в том, что взрослый Бедап нравился ему больше, чем 
мальчик. Да, Бедап мог быть упрямым, нелепым, догматичным, ниспровергать 
основы; но он достиг такой свободы мышления, какой так страстно жаждал 
Шевек, хотя ее выражение было ему отвратительно. Бедап изменил жизнь Ше-
века, и Шевек понимал это, понимал, что теперь он наконец стал двигаться впе-
ред, и что это сделал возможным именно Бедап. На каждом шагу этого пути он 
воевал с Бедапом, но продолжал приходить, чтобы спорить, чтобы причинять 
боль, и чтобы ему самому причиняли боль, чтобы за гневом, отрицанием и не-
приятием находить то, чего искал. Он не знал, чего ищет. Но знал, где искать. 
	В этот период он чувствовал себя таким же несчастным, как и в 
предыдущие годы. Работа у него по-прежнему не ладилась: в сущности, он во-
обще забросил темпоральную физику и вернулся к скромной лабораторной ра-
боте, ставил в радиационной лаборатории разные опыты, в которых ему помо-
гал умелый, молчаливый лаборант, изучая субатомные скорости. Это была хо-
рошо область, и его обращение к ней его коллеги восприняли, как признание в 
том, что он наконец перестал оригинальничать. Синдикат членов Института 
дал ему вести курс математической физики для поступающих студентов. Он не 
ощущал никакого торжества от того, что наконец получил курс, так как этот 
курс ему именно дали, разрешили его вести. Ничто его не радовало, не утешало. 
То, что стены его жесткого пуританского сознания раздвинулись на такое ог-
ромное расстояние, было для него чем угодно, только не утешением. У него бы-
ло такое чувство, что он заблудился и замерзает. Но ему было некуда пойти, не-
где укрыться, поэтому он уходил все дальше на мороз, все больше сбивался с 
дороги. 
	У Бедапа было много друзей, сумасбродных и недовольных существую-
щим положением дел, и некоторым из них был симпатичен этот застенчивый 
парень. Он чувствовал к ним не больше близости, чем к своим институтским 
знакомым -- людям более обыкновенным,-- но находил более интересной свой-
ственную им независимость ума. Они сохраняли самостоятельность сознания 
даже ценой того, что становились эксцентричными. Некоторые из них были ин-
теллектуальные нучниби и уже много лет не работали по назначению. Шевек 
их решительно не одобрял -- когда был не с ними. 
	Один из них, по имени Салас, был композитором. И ему, и Шевеку хо-
телось учиться друг у друга. Салас почти не знал математики, но, когда Шевеку 
удавалось объяснять физику в аналитической или эмпирической модальности, 
он слушал жадно и понятливо. Точно так же и Шевек слушал все, что Салас 
мог рассказать ему о теории музыки, и все, что Салас мог проиграть для него 
на пленке или исполнить на своем инструменте -- портативном органе. Но кое-
что из того, что рассказывал Салас, не давало ему покоя. Салас принял назна-
чение в бригаду, копавшую канал на Равнинах Темаэ, восточнее Аббеная. Каж-
дую декаду он на три своих выходных приезжал в город и останавливался у ка-
кой-нибудь девушки. Сначала Шевек думал, что Салас взял это назначение, по-
тому что хотел для разнообразия физически поработать на свежем воздухе, но 
потом узнал, что Саласа ни разу не назначали на работу, связанную с музыкой, 
и вообще ни на какую работу, кроме неквалифицированной. 
	-- Ты в РРС в каком списке числишься? -- удивленно спросил он. 
	-- Неквалифицированной рабочей силы. 
	-- Но ты же -- специалист! Ты же не то шесть, не то восемь лет провел в 
консерватории Синдиката Музыки, так ведь? Почему же тебя не назначают 
преподавать музыку? 
	-- Назначали. Я отказался. Я буду готов к преподавательской работе 
только лет через десять, не раньше. Не забудь, что я -- композитор, а не испол-
нитель. 
	-- Но должны же быть назначения и для композиторов. 
	-- Где? 
	-- Ну, наверно, в Синдикате Музыки. 
	-- Но его синдикам не нравятся мои сочинения. Они пока что никому не 
нравятся. Я же не могу быть сам себе синдикатом, правда? 
	Салас был маленького роста, костлявый; голова и верхняя часть лица у 
него облысели; оставшиеся волосы он коротко подстригал, и они шелковистой 
бежевой бахромой окружали нижнюю часть его головы, от затылка до подбо-
родка. У него была хорошая улыбка, от которой его выразительное лицо смор-
щивалось. 
	-- Видишь ли, я пишу не так, как меня учили в консерватории. Я пишу 
дисфункциональную музыку.-- Он улыбнулся еще ласковее.-- Им нужны хоралы. 
А я хоралы терпеть не могу. Им подавай широкую гармонию, такие вещи, ка-
кие писал Сессур. Я не выношу музыку Сессура... Я сейчас пишу камерную пье-
су. Я думаю назвать ее "Принцип Одновременности". Каждый из пяти инстру-
ментов ведет независимую циклическую; никакой мелодической обусловленно-
сти; весь процесс движения вперед состоит исключительно во взаимосвязи пар-
тий. Гармония получается чудесная. Но они ее не слышат. Не хотят слышать. И 
не могут! 
	Немного подумав, Шевек спросил: 
	-- А если бы ты ее назвал "Радости Солидарности", они бы услышали 
эту гармонию? 
	-- Черт возьми! -- сказал прислушивавшийся к их разговору Бедап.-- 
Шев, это первое в твоей жизни циничное высказывание. Добро пожаловать к 
нам в рабочую команду! 
	Салас засмеялся: 
	-- Они бы согласились прослушать пьесу, но не дали бы разрешения на 
запись или на исполнение в местных концертных залах. Она -- не в Органиче-
ском Стиле. 
	-- Не удивительно, что пока я жил на Северном Склоне, я ни разу не 
слышал профессиональной музыки. Но как они могут оправдать цензуру тако-
го рода? Ты пишешь музыку! Музыка -- искусство, требующее сотрудничества, 
органическое по определению, социальное. Это, может быть, самая благород-
ная форма социального поведения, на какую мы способны. И это, несомненно, 
одна из самых благородных работ, какие может выполнять отдельная лич-
ность. И ее природа, природа любого искусства, в том, что ею делятся. Тот, кто 
занимается искусством, делится им, в этом -- суть его деятельности. Чтобы ни 
говорили твои синдики, как может РРС оправдать то, что не дает тебе назначе-
ния по по твоей специальности? 
	-- А они не хотят, чтобы с ними делились искусством,-- весело сказал 
Салас.-- Оно их пугает. 
	Бедап заговорил более серьезным тоном: 
	-- Они могут оправдать это тем, что музыка не приносит пользы. Ко-
пать канал -- важно, знаешь ли, а музыка -- чисто декоративная вещь. Круг 
замкнулся, и мы вернулись к самому гнусному виду спекулянтского утилитариз-
ма. Все разнообразие, всю жизнеспособность, всю свободу инициативы и твор-
чества, которые были центром одонианского идеала,-- все мы отбросили. Мы 
вернулись прямехонько к варварству: если нечто -- новое -- беги от него; если 
его нельзя съесть -- выбрось его! 
	Шевек подумал о своей работе и не нашелся, что возразить. Но и присо-
единиться к критическим словам Бедапа он не мог. Бедап заставил его осоз-
нать, что он, по существу,-- революционен; но он глубоко чувствовал, что он 
таков именно благодаря полученным им воспитанию и образованию, которые 
сделали его одонианином и анаррести. Он не мог взбунтоваться против своего 
общества, потому что его общество, в правильном понимании, само было рево-
люцией, причем перманентной, непрекращающимся процессом. Чтобы вновь 
утвердить его ценность и силу, думал Шевек, человек должен просто действо-
вать, не боясь наказания и не ожидая награды; действовать из самого центра 
своей души. 
 
 
	Бедап и некоторые из его друзей решили взять отпуск на декаду и от-
правиться в пеший поход в горы Нэ-Тэра. Он уговорил Шевека отправиться с 
ними. Шевек с удовольствием думал о том, что проведет десять дней в горах, и 
без всякого удовольствия -- о том, что ему десять дней придется выслушивать 
разглагольствования Бедапа. Разговоры Бедапа слишком уж напоминали Кри-
тическое Заседание -- общественное мероприятие, которое ему никогда не нра-
вилось, когда все по очереди встают и жалуются на недостатки в деятельности 
общины и (обычно) на недостатки в характерах соседей. Чем меньше времени 
оставалось до отпуска, тем меньше ему хотелось идти. Но он сунул в карман 
тетрадь, чтобы можно было удирать и делать вид, что работаешь, и отправил-
ся. 
	Они встретились рано утром за Восточным Автовокзалом -- три женщи-
ны и трое мужчин. Шевек не был знаком ни с одной из женщин, а Бедап позна-
комил его только с двумя. Когда они двинулись по дороге, которая вела к го-
рам, он пошел рядом с третьей. 
	-- Шевек,-- представился он. Она ответила: 
	-- Я знаю. 
	Шевек сообразил, что, видимо, они уже раньше где-то встречались и он 
должен знать ее имя. У него покраснели уши. 
	-- Ты что, шутишь, что ли? -- спросил Бедап, подстраиваясь к ним сле-
ва.-- Таквер же училась с нами в Институте, на Северном Склоне. И в Аббенае 
она уже два года живет, неужели вы здесь ни разу до сих пор не встретились? 
	-- Я его пару раз видела,-- сказала девушка и засмеялась, глядя на Шеве-
ка. У нее был смех человека, который любит хорошо поесть, громкий, детский, 
во весь рот. Она была высокая и довольно худая, но с округлыми руками и ши-
рокими бедрами. Ее нельзя было назвать очень хорошенькой; у нее было смуг-
лое, умное и жизнерадостное лицо. Глаза у нее были темные, но это была не не-
проницаемая тьма блестящих темных глаз, а какая-то темная глубина, почти 
как глубокий черный пепел, очень тонкий и мягкий. Встретившись с ней взгля-
дом, Шевек понял, что совершил непростительную ошибку, забыв ее, и в ту же 
секунду, как понял это, понял и то, что он прощен. Что ему повезло. Что его не-
везение кончилось. 
	Они начали подниматься в горы. 
	На четвертый день их похода, холодным вечером, Шевек и Таквер сиде-
ли на крутом склоне над узким ущельем. В сорока метрах под ними между мок-
рыми скалами вниз по ущелью с грохотом мчалась горная речка. На Анарресе 
было мало текучей воды; почти всюду уровень воды был низок, реки были ко-
роткие. Быстрые потоки встречались только в горах. Шум гремящей, кричащей, 
поющей воды был нов для них. 
	Весь день они карабкались то вверх, то вниз по таким ущельям, высоко 
в горах, и ноги у них устали. Остальная их компания осталась в "Приюте Пут-
ника" -- каменном домике, который построили отпускники для отпускников, и 
который содержался в полном порядке: Нэ-Тэранская Федерация была самой 
активной из групп добровольцев, занимавшихся охраной и уходом за "живо-
писными" местами Анарреса. Пожарный объездчик, живший в домике летом, 
помогал Бедапу и другим готовить обед из припасов, которыми были набиты 
кладовые. Таквер, а потом Шевек вышли из домика, не сказав, куда идут, да и 
сами не зная этого. 
	Здесь, на этом крутом склоне, он и нашел ее; она сидела среди хрупких 
кустов лунной колючки, похожих на разбросанные по горным склонам кружев-
ные банты; их ломкие, негнущиеся ветви в сумерках казались серебряными. В 
просвете между вершинами гор на востоке бесцветное свечение неба предвеща-
ло восход луны. В тишине высоких, голых гор шум речки казался очень гром-
ким. Не было ни ветерка, ни облачка. Воздух над горами казался аметистовым, 
твердым, прозрачным, глубоким. 
	Довольно долго они сидели молча. 
	-- Никогда в жизни, ни к одной женщине меня не тянуло так, как к тебе. 
С самого начала этого похода.-- Шевек говорил холодным, почти обиженным 
тоном. 
	-- Я не хотела портить тебе отпуск,-- сказала она и засмеялась своим 
громким детским смехом, слишком громким для этих сумерек. 
	-- Это его не портит! 
	-- Вот и хорошо. Я думала, ты имеешь в виду, что это тебя отвлекает. 
	-- "Отвлекает!" Это -- как землетрясение! 
	-- Спасибо. 
	-- Дело не в тебе,-- резко сказал он.-- Дело во мне. 
	-- Это по-твоему,-- ответила она. 
	Последовала долгая пауза. 
	-- Если ты хочешь совокупиться,-- сказала она,-- почему бы не попро-
сить меня? 
	-- Потому что я не уверен, что я хочу именно этого. 
	-- Я тоже.-- Она уже не улыбалась. 
	-- Слушай,-- сказала она. Голос у нее был мягкий и глуховатый. В нем 
было что-то такое же пушистое, как и в ее глазах. 
	-- Я должна тебе сказать. 
	Но что она должна была ему сказать, довольно долго оставалось неиз-
вестным. Наконец он посмотрел на нее с таким испуганным ожиданием, что 
она поспешила заговорить и выпалила: 
	-- Ну... я только хочу сказать, что я сейчас не хочу совокупляться с то-
бой. И вообще ни с кем. 
	-- Ты что, зарок дала отказаться от секса? 
	-- Нет! -- возмущенно воскликнула она, но ничего не объяснила. 
	-- А я все равно, что дал,-- сказал он, бросив камешек вниз, в речку.-- 
Либо я импотент. Уже полгода прошло, и то это было только с Дапом. Даже 
почти год. С каждым разом это давало мне все меньше удовлетворения, так что 
я и пробовать перестал. Не стоило того. Не стоило труда. А ведь я... я помню... 
я знаю, как это должно быть. 
	-- Вот в том-то и дело,-- сказала Таквер.-- Лет до восемнадцати-девят-
надцати мне страшно нравилось совокупляться. Это было так волнующе, так 
интересно, и такое наслаждение. А потом... сама не знаю. Как ты сказал, пере-
стало удовлетворять. Мне стало не нужно наслаждение. Я хочу сказать -- одно 
лишь наслаждение. 
	-- Ты хочешь детей? 
	-- Да, когда придет время. 
	Шевек опять кинул камень в речку, которую уже поглощали тени 
ущелья, оставляя только ее шум, непрекращающуюся гармонию, состоящую из 
дисгармоний. 
	-- Я хочу довести до конца работу,-- сказал он. 
	-- И что, целомудренная жизнь помогает? 
	-- Связь тут есть. Но я не знаю, какая, только не причинная. Примерно 
тогда же, когда секс перестал меня удовлетворять, то же самое стало и с рабо-
той. Три года топтания на одном месте. Бесплодие. Бесплодие во всех отноше-
ниях. Насколько хватает глаз -- в безжалостном свете немилосердного солнца 
лежит бесплодная, безжизненная пустыня, нет в ней ни путей, ни дорог, ни жиз-
ни, ни радости, ни страха, ни траха, а есть в ней только кости злосчастных пут-
ников... 
	Таквер не расхохоталась, а только слабо пискнула, словно ей было 
больно смеяться. Шевек попытался отчетливо разглядеть ее лицо. Ее темново-
лосая голова четко выделялась на жестком, чистом фоне неба. 
	-- Что же плохого в наслаждении, Таквер? Почему оно тебе не нужно? 
	-- Ничего плохого в нем нет. И оно мне нужно. Но я могу без него обой-
тись. А если я буду брать то, без чего могу обойтись, я никогда не дойду до то-
го, что мне действительно необходимо. 
	-- Что же тебе необходимо? 
	Таквер опустила глаза и стала царапать ногтем торчащий из земли ка-
мень. Она молчала. Она протянула руку к побегу лунной колючки, но не сорва-
ла его, а только потрогала, коснулась душистого стебля и хрупкого листка. По 
тому, какими напряженными были ее движения, Шевек понял, что она всеми си-
лами старается унять или сдержать бурю переживаний, которая не дает ей гово-
рить. Наконец, она заговорила, тихо, чуть хрипло: 
	-- Мне необходимо, чтобы я и он были связаны. По-настоящему. Телом 
и душой, и на всю жизнь. И ничего больше. Но и не меньше. 
	Она подняла на него взгляд. С вызовом. А может быть, и с ненавистью. 
	В нем таинственно пробивалась радость, как пробивались сквозь тьму 
шум и запах бегущей по ущелью воды. Он ощутил беспредельность, ясность, 
полнейшую ясность, точно его выпустили на свободу. Позади головы Таквер 
небо стало светлеть -- всходила луна; дальние вершины словно плыли в небе, 
четкие и серебристые. 
	-- Да, это так,-- сказал он, без смущения, без ощущения, что говорит с 
кем-то другим; он раздумчиво сказал то, что пришло ему в голову.-- А я этого 
не понимал и не видел. 
	В голосе Таквер еще слышалась обида. 
	-- Тебе незачем было видеть и понимать это. 
	-- Почему? 
	-- Я думаю, ты не видел и не понимал, что такое возможно. 
	-- Какое "такое"? 
	-- Такой человек! 
	Он задумался над ее словами. Они сидели в метре друг от друга, обхва-
тив руками колени, потому что похолодало. С каждым вдох