а пятьдесят? Если 
они хоть что-нибудь дадут такой уйме людей, они несколько дней будут сидеть 
вообще без еды. Да и придет ли еще продуктовый поезд через эти несколько 
дней? И сколько он привезет зерна? Они не дали ничего. 
	Путешественники, которым в этот день не удалось позавтракать, про-
постились так шестьдесят часов. Их накормили только после того, как путь ос-
вободили, и их поезд прошел еще сто пятьдесят миль до станции, где столовая 
была рассчитана на пассажиров. 
	Шевек впервые испытал голод. Иногда он во время работы не ходил в 
столовую, потому что ему было не до еды, но у него всегда была возможность 
дважды в день как следует поесть: завтрак и обед были так же постоянны, как 
восход и закат. Он даже никогда не задумывался, как было бы, если бы ему при-
шлось обходиться без них. Никому в его обществе, никому на свете не приходи-
лось обходиться без них. 
	Пока ему все сильнее хотелось есть, пока поезд час за часом стоял на за-
пасном пути между пыльным карьером и закрытым заводом, его одолевали 
мрачные мысли о реальности голода и о том, что его общество, возможно, не 
сумеет пережить голод, не утратив той солидарности, в которой заключается 
его сила. Легко делиться, когда хватает на всех, пусть даже едва хватает. А ког-
да не хватает? Тут в дело вступает сила, сила, которая становится правом; 
власть и ее орудие -- насилие, и ее самый верный союзник -- отведенный взгляд. 
	Обида пассажиров на горожан становилась все горше, но она была не 
такой зловещей, как поведение горожан -- то, как они спрятались за "своими" 
стенами со "своей" собственностью и не обратили внимания на поезд, даже не 
взглянули на него. Среди пассажиров не один Шевек был так угрюм; вдоль все-
го поезда, у остановленных вагонов, шел нескончаемый разговор, в общем, на 
ту же тему, о которой размышлял Шевек. Люди то вступали в разговор, то от-
ходили в сторону, спорили или соглашались. Кто-то всерьез предложил совер-
шить налет на огороды; это предложение вызвало отчаянные споры и, возмож-
но, было бы принято, если бы не гудок поезда -- сигнал отправления. 
	Но когда поезд, наконец, вполз на следующую станцию, и им дали по-
есть -- по полбуханки холумового хлеба и миске супа на каждого -- их уныние 
сменилось бурной радостью. К тому времени, как человек добирался до дна ми-
ски, он замечал, что супчик-то жидковат, но вкус первой ложки этого супа был 
просто чудесен, ради этого стоило поголодать. С этим были согласны все. Они 
вернулись в поезд все вместе, с шутками и смехом. Они помогли друг другу про-
держаться. 
	В Экваториальном Холме пассажиров, направляющихся в Аббенай, взя-
ла грузовая автоколонна и провезла их последние пятьсот миль. Они въехали в 
город около полуночи; улицы были пусты. Стояла ранняя осень. Ночь была 
ветреная; ветер тек сквозь них, как бурная сухая река. Над тусклыми уличными 
фонарями ярким дрожащим светом вспыхивали звезды. Сухая буря осени и 
страсти пронесла Шевека по улицам, он почти пробежал три мили до северного 
района, один в темном городе, одним прыжком одолел три ступеньки крыльца, 
пробежал по холлу, подошел к двери, распахнул ее. В комнате было темно. В 
темных окнах горели звезды. 
	-- Таквер,-- позвал он; и услышал тишину. Прежде, чем он включил лам-
пу, в этой темноте, в этой тишине он узнал, что такое разлука. 
	Ничего не исчезло. Да и исчезать-то было нечему. Исчезли только Так-
вер и Садик. "Занятия Необитаемого Пространства", чуть поблескивая, тихонь-
ко вращались на сквозняке из открытой двери. 
	На столе лежало письмо. Два письма. Одно -- от Таквер. Оно было ко-
ротким: ее мобилизовали на неопределенный срок в Лаборатории по Разведе-
нию Съедобных Водорослей на Северо-Востоке. Она писала: "Отказаться сей-
час было бы бессовестно с моей стороны. Я пошла в РРС, поговорила с ними, 
прочла их разработку, которую они послали в Биологический отдел КПР, и я 
им действительно нужна, потому что я занималась именно этим циклом: водо-
росли -- жгутиковые -- креветки -- кукури. Я попросила в РРС, чтобы тебя на-
значили в Рольни, но, конечно, они не будут ничего предпринимать, пока ты 
сам тоже не попросишься туда, а если это невозможно из-за работы в Ин-те, ты 
не попросишься. В конце концов, если это уж очень затянется, я скажу им, что-
бы они нашли другого генетика, и вернусь! С Садик все в порядке, она уже уме-
ет говорить "вет", это значит "свет". Мы уехали не очень надолго. Вся, на всю 
жизнь, твоя сестра, Таквер. Пожалуйста, пожалуйста, приезжай, если смо-
жешь". 
	Вторая записка была нацарапана на крошечном обрывке бумаги: "Ше-
век. Как вернешься -- в Каб. Физ. Сабул". 
	Шевек метался по комнате. Буря, порыв, пронесшие его по улицам, еще 
не унялись в нем. Опять он уперся в стену. Идти дальше он не мог, но не мог и 
не двигаться. Он заглянул в стенной шкаф. Там не было ничего, кроме его зим-
ней куртки и рубахи, которую ему вышила Таквер, любившая изящное рукоде-
лие; ее немногие платья исчезли. Ширма была сложена, открывая взгляду пус-
тую кроватку. Не убранная с помоста постель была скатана и аккуратно на-
крыта оранжевым одеялом. Шевек снова наткнулся на стол, опять прочел пись-
мо Таквер. На глаза у него навернулись слезы. Его сотрясало яростное разоча-
рование, гнев, дурное предчувствие. 
	Злиться было не на кого. И это было хуже всего. Таквер была нужна, 
нужна, чтобы бороться с голодом -- своим, его, Садик. Общество было не про-
тив них. Оно было за них; с ними; оно было ими. 
	Но ведь он уже отказался от своей книги, и от своей любви, и от своего 
ребенка. Сколько жертв можно требовать от человека? 
	-- Черт! -- сказал он вслух. Правийский язык был плохо приспособлен 
для того, чтобы ругаться. Трудно ругаться, когда секс не считается непристой-
ным, а богохульство не существует. 
	-- Вот черт! -- повторил он. Он мстительно скомкал неряшливую запи-
ску Сабула, а потом ударил сжатыми кулаками по краю стола -- раз, и другой, 
и третий,-- в приступе гнева стремясь ощутить боль. Но все было бесполезно. 
Ничего нельзя было поделать и никуда нельзя было уйти. В конце концов ему 
пришлось раскатать постель, лечь одному и уснуть -- безутешно и с дурными 
сновидениями. 
	С самого утра постучалась Бунуб. Шевек встретил ее в дверях и не по-
сторонился, чтобы пропустить в комнату. Бунуб, их соседке по бараку, было 
лет пятьдесят. Она работала слесарем-механиком на авиамоторном заводе. Так-
вер она всегда забавляла, а Шевека приводила в ярость. Во-первых, она зари-
лась на их комнату. Она говорила, что, как только эта комната освободилась, 
она подала на нее заявку, но не получила, потому что квартальный регистра-
тор жилых помещений к ней плохо относится. В ее комнате не было углового 
окна -- предмета ее неутихающей зависти. Но ее комната была двойная, а она 
жила в ней одна, что, с учетом нехватки жилья, было с ее стороны эгоистично; 
но Шевек нипочем не стал бы тратить время на то, чтобы осуждать ее, если бы 
она сама не вынудила его к этому своими оправданиями. Она вечно объясняла, 
объясняла... У нее был партнер, партнер на всю жизнь, "вот, как вы оба" (же-
манная улыбочка). Только куда девался этот партнер? О нем почему-то всегда 
говорилось в прошедшем времени. Между тем, необходимость двойной комна-
ты вполне подтверждалось чередой мужчин, входивших в дверь Бунуб: каждый 
вечер -- другой мужчина, точно Бунуб -- здоровенная семнадцатилетняя девчон-
ка. Таквер наблюдала за этой процессией с восхищением. Бунуб приходила и в 
подробностях рассказывала ей про этих мужчин, и жаловалась, жаловалась... 
То, что ей не досталась угловая комната, было лишь одной из ее бесчисленных 
обид. Характер у нее был столь же коварный, сколь мерзкий, она во всем ухит-
рялась увидеть плохое и тут же переносила все на себя. Завод, где она работает, 
это отвратительное скопление бестолковости, блата и саботажа. Каждое собра-
ние ее синдиката -- это сплошной сумасшедший дом, бесконечные несправедли-
вые инсинуации, и все -- по ее адресу. Весь социальный организм направлен на 
преследование Бунуб. От всего этого Таквер начинала хохотать, иногда истери-
чески, прямо в лицо Бунуб. "Ой, Бунуб, ты такая смешная!" -- говорила она, а 
женщина с седеющими волосами, тонкими губами и вечно потупленными глаза-
ми слабо улыбалась, не обижаясь, вот нисколечко -- и продолжала свои чудо-
вищные тирады. Шевек понимал, что Таквер права, смеясь над ней, но сам сме-
яться не мог. 
	-- Это ужасно,-- сказала Бунуб, протиснулась мимо него в комнату и на-
правилась прямо к столу, чтобы прочесть письмо Таквер. Она взяла его; Шевек 
вырвал его у нее из рук со спокойной быстротой, которой она не ожидала. 
	-- Прямо кошмар. Даже за декаду не предупредили. Просто: "Сюда! Не-
медленно!" А еще говорят, что мы -- свободные люди, мы считаемся свободны-
ми людьми. Вот смеху-то! Это ж надо, так разбить счастливое партнерство. 
Знаешь, для того-то они так и сделали. Они против партнерств, так все время 
бывает, они нарочно рассылают партнеров в разные места. Так и у нас с Лабек-
сом вышло, точно также. Нам уж больше не быть вместе. Где уж там, когда все 
РРС -- единым фронтом против нас. Вон она, кроватка-то, пустая. Бедняжечка! 
Она уж четыре декады все плакала, день и ночь. Часами мне спать не давала. 
Это, конечно, от того, что еды не хватает. У Таквер стало убывать молоко. И 
вообще -- взять и отправить кормящую мать по мобилизации за сотни миль, 
это ж подумать только! Ты, наверное, не сможешь поехать к ней туда... куда ж 
это они ее послали-то? 
	-- На Северо-Восток. Бунуб, я хочу пойти позавтракать. Я голоден. 
	-- Правда, типично, что они это сделали, пока тебя не было? 
	-- Что сделали, пока меня не было? 
	-- Услали ее... разбили партнерство.-- Теперь Бунуб читала записку Са-
була, которую тщательно расправила.-- Они знают, когда начать! Ты ведь, на-
верно, теперь выедешь из этой комнаты, да? Тебе не позволят остаться в двой-
ной. Таквер говорила, что скоро вернется, но было видно, что она просто себя 
подбадривает, и только. Свобода, считается, что мы свободные, прямо анекдот! 
Перебрасывают туда-сюда... 
	-- Да черт возьми, Бунуб, если бы Таквер не хотела принять это назна-
чение, она бы отказалась. Ты же знаешь, что нам грозит голод. 
	-- Да я и то подумала, не надоело ли ей здесь, это часто бывает после то-
го, как родится ребенок. Я уж давно думала, что вам надо было ее в ясли от-
дать. Это ж надо, сколько она плакала. Дети мешают партнерам. Стесняют их. 
И вполне естественно, что ей, как ты говоришь, захотелось переменить обста-
новку, и, когда появилась такая возможность, она за нее ухватилась. 
	-- Я этого не говорил. Я иду завтракать.-- Шевек вышел, широко шагая, 
чувствуя, как у него все дрожит в пяти-шести чувствительных точках, в которые 
точно попали шпильки Бунуб. Эта женщина была страшна тем, что высказала 
вслух все его самые гнусные страхи. Сейчас она все еще оставалась в комнате, 
небось, планировала, как в нее въедет. 
	Он проспал и вошел в столовую перед самым закрытием. Все еще голо-
дный, как волк, после своей поездки, он взял двойную порцию и каши и хлеба. 
Парнишка-раздатчик взглянул на него и нахмурился. Нынче никто не брал 
двойных порций. Шевек ответил таким же хмурым взглядом и ничего не сказал. 
За последние восемьдесят с лишним часов он съел две миски супа и одно кило 
хлеба и имел право наверстать упущенное; но черт его побери, если он будет 
оправдываться. Существование само служит оправданием, потребность -- это и 
есть право. Он -- одонианин, чувствовать себя виноватыми он предоставляет 
спекулянтам. 
	Он сел один, но к нему тут же подсел Десар, улыбаясь, уставился своими 
непонятными косящими глазами на него или куда-то рядом с ним. 
	-- Давно не было,-- сказал Десар. 
	-- Набор на сельхозработы. Шесть декад. А здесь как дела? 
	-- Скудновато. 
	-- А будет еще скуднее,-- пообещал Шевек, но без особого убеждения, 
потому что в этот момент он ел, и каша была необыкновенно вкусная.-- "Беда, 
тревога, голод!" -- говорил его передний мозг, вместилище интеллекта, но за-
дний мозг, нераскаянным дикарем скорчившийся сзади, в темной глубине его 
черепа, твердил: "Сейчас -- еда! Сейчас -- еда! Хорошо, хорошо!" 
	-- Сабула видел? 
	-- Нет, я вчера приехал поздно ночью.-- Шевек поднял глаза на Десара 
и сказал, пытаясь изобразить безразличие: 
	-- Таквер мобилизовали на голод; ей пришлось уехать четыре дня назад. 
	Десар с непритворным безразличием кивнул: 
	-- Слыхал. А ты слышал про реорганизацию Института? 
	-- Нет. А что такое? 
	Математик положил на стол плашмя длинные узкие ладони и стал раз-
глядывать их. Он всегда был косноязычен и изъяснялся телеграфным стилем, 
собственно говоря, заикался; но словесное это заикание или психическое, Ше-
век так и не разобрался. Десар ему всегда нравился, почему -- он сам не знал, но 
бывали моменты, когда Десар был ему крайне неприятен, опять-таки неизвест-
но почему. Сейчас был один из таких моментов. В выражении губ Десара, в его 
опущенных глазах было что-то хитрое, как в потупленных глазах Бунуб. 
	-- Перетряхивают. Урезают все нефункциональное. Шипега выкинули. 
	Шипег был математиком; он славился своей тупостью, но так стара-
тельно подлизывался к студентам, что ухитрялся в каждой четверти обеспечить 
себе один курс по требованию студентов. 
	-- Перевели. В какой-то региональный институт. 
	-- Окучивал бы он земляной холум, меньше бы вреда принес,-- сказал 
Шевек. Сейчас, когда он наелся, ему стало казаться, что засуха может в конеч-
ном счете пойти на пользу социальному организму. Приоритеты опять стано-
вятся отчетливо видны. Слабость, слабые места, больные места будут выжжены, 
вяло работающие органы снова начнут функционировать в полную силу, с по-
литического тела будет срезан жир. 
	-- Замолвил за тебя слово на институтском собрании,-- сказал Десар, 
подняв взгляд, но не глядя в глаза Шевеку, потому что не мог этого сделать. 
Шевек еще не знал, что он имеет в виду, но еще пока Десар говорил, Шевек уже 
понял, что он врет. Он точно знал: Десар замолвил слово не за него, а против 
него. 
	Теперь ему стало ясно, почему Десар ему порой так противен: в эти ми-
нуты он различал (до сих пор не признаваясь себе в этом) в характере Десара 
элементы чистой злобы. Столь же ясно и столь же отвратительно Шевеку стало 
и то, что Десар любит его и пытается обрести власть над ним. Кривые дорожки 
собственнического инстинкта, лабиринты любви/ненависти для Шевека были 
лишены смысла; дерзкий, нетерпимый, он проходил через их стены насквозь. Он 
больше не разговаривал с математиком, а доел завтрак и пошел через квадрат 
институтского двора, сквозь яркое утро ранней осени, в кабинет физики. 
	Он прошел в заднюю комнату, которую все называли "кабинетом Сабу-
ла", в комнату, в которой они первый раз встретились, в которой Сабул дал ему 
грамматику и словарь иотийского языка.Теперь Сабул с опаской взглянул на 
него через стол, снова опустил взгляд в бумаги -- занятой, погруженный в свои 
мысли ученый; потом позволил своему перегруженному мозгу осознать присут-
ствие Шевека; потом стал необычайно (для него) любезен. Он выглядел поху-
девшим и постаревшим, и, встав, ссутулился больше, чем обычно, как-то прими-
рительно ссутулился. 
	-- Плохое время,-- сказал он.-- А? Плохое время! 
	-- А будет еще хуже! -- беспечно ответил Шевек.-- Как дела здесь? 
	-- Плохо, плохо.-- Сабул покачал седой головой.-- Плохое настало вре-
мя для чистой науки, для интеллектуалов. 
	-- А разве оно когда-нибудь было хорошим? 
	Сабул деланно хохотнул. 
	-- С летними рейсами с Урраса для нас что-нибудь пришло? -- спросил 
Шевек, расчищая себе место на скамье. Он сел и положил ногу на ногу. За время 
работы на полях Южного Взгорья его светлая кожа загорела, а покрывавший 
лицо тонкий пушок выгорел так, что казался серебряным. По сравнению с Са-
булом он выглядел поджарым, и здоровым, и молодым. Они оба ощущали этот 
контраст. 
	-- Ничего интересного. 
	-- Рецензии на "Принципы" не было? 
	-- Нет,-- ответил Сабул сварливым тоном, что было больше на него по-
хоже. 
	-- И писем не было? 
	-- Нет. 
	-- Странно. 
	-- Что тут странного? Чего ты ждал, должности лектора в Иеу-Эунском 
Университете? Премии Сео Оэна? 
	-- Я ждал рецензий и ответов. Уже прошло достаточно времени.-- Шевек 
сказал это в тот момент, когда Сабул говорил: 
	-- Для рецензий еще рано. 
	Наступило молчание. 
	-- Придется тебе усвоить, Шевек, что простая убежденность в своей пра-
воте еще ничего не доказывает. Я знаю, ты много потрудился над этой книгой. 
Я тоже много потрудился, редактируя ее, стараясь ясно показать, что это -- не 
просто безответственные нападки на теорию Последовательности, что в этой 
книге есть положительные аспекты. Но если другие физики не видят в твоей ра-
боте ничего ценного, значит, надо тебе пересмотреть свою систему ценностей и 
найти, в чем заключается расхождение. Если другие не видят в ней смысла, что 
от нее толку? Какова ее функция? 
	-- Я физик, а не специалист по функциональному анализу,-- добродуш-
но сказал Шевек. 
	-- Каждый одонианин должен уметь анализировать функции. Тебе уже 
тридцать лет, не так ли? В этом возрасте человек должен знать уже не только 
свою клеточную функцию, но и органическую -- в чем состоит его оптимальная 
роль в социальном организме. Тебе, может быть, приходилось думать об этом 
меньше, чем большинству людей... 
	-- Да. Уже лет с десяти-двенадцати я знал, чем я должен заниматься. 
	-- То, чем хочется заниматься мальчишке, не всегда совпадает с тем, что 
от него нужно его обществу. 
	-- Как ты сказал, мне уже тридцать лет. Для мальчишки -- староват. 
	-- Ты дожил до этого возраста в необычайно изолированной, защищен-
ной среде. Сначала -- Региональный Институт Северного Склона... 
	-- И лесопосадочные работы, и сельхозработы, и практическое обуче-
ние, и работа добровольцем с самого начала засухи; обычное количество необ-
ходимого клеггича. Да мне, собственно говоря, нравится это делать. Но и физи-
ку я люблю. К чему ты клонишь? 
	Сабул не отвечал, только злобно поглядывал из-под густых, маслянисто 
блестевших бровей, поэтому Шевек добавил: 
	-- Ты уж говори прямо, потому что через мое социальное сознание тебе 
до этого не добраться. 
	-- По-твоему, то, что ты делал здесь,-- функционально? 
	-- Да. "Чем более что-то организовано, тем более централен организм: 
под центральностью здесь подразумевается область истинной функции". То-
мар, "Определения". Поскольку темпоральная физика пытается организовать 
все, доступное человеческому пониманию, она по определению является цент-
рально-функциональной деятельностью. 
	-- Но она не может накормить людей. 
	-- Я только что шесть декад помогал это делать. Когда меня опять позо-
вут, я опять пойду. А пока буду держаться своего ремесла. Если заниматься фи-
зикой нужно, я настаиваю на своем праве делать это. 
	-- Не закрывай глаза на тот факт, что в данный момент заниматься фи-
зикой не нужно. Той, которой занимаешься ты. Мы должны приспосабливаться 
к требованиям практики.-- Сабул поерзал на стуле. Вид у него был угрюмый и 
смущенный.-- Нам пришлось освободить пять человек для получения новых на-
значений. К сожалению, должен тебе сообщить, что ты входишь в их число. Вот 
так. 
	-- Вот так именно я и полагал,-- сказал Шевек, хотя на самом деле он 
только сейчас понял, что Сабул вышвыривает его из Института. Но как только 
он услышал об этом, ему показалось, что это для него не новость; и ему не хоте-
лось показать Сабулу, что он потрясен, и тем доставить ему удовольствие. 
	-- Против тебя сработало сочетание нескольких факторов. То, что по-
следние несколько лет твои исследования носили малопонятный, непримени-
мый на практике характер. Плюс впечатление, не обязательно справедливое, но 
сложившееся у многих студентов и преподавателей Института, что как твое по-
ведение, так и твое преподавание отражают некое недовольство существующим 
положением ве