е; 
составляются списки очередности. Есть еще назначения на неприятную работу, 
или на опасную, как ртутные рудники или дробилки, в норме они не превыша-
ют полугода. 
	-- Но тогда, значит, весь персонал состоит из неопытных работников? 
	-- Да. Производительность низкая; но что же еще можно сделать? Нель-
зя же велеть человеку выполнять работу, от которой он за несколько лет станет 
инвалидом или умрет. Зачем ему это? 
	-- Он может отказаться выполнять этот приказ? 
	-- Это не приказ, Оииэ. Он приходит в РРС -- управление распределения 
рабочей силы -- и говорит: я хочу делать то-то и то-то; что у вас есть? И они 
ему говорят, где есть такая работа. 
	-- Но тогда почему люди вообще делают грязную работу? Почему они 
соглашаются на это хотя бы даже раз в десять дней? 
	-- Потому что такую работу делают вместе... И по другим причинам. Вы 
знаете, на Анарресе жизнь не такая богатая, как здесь. В маленьких общинах 
развлечений немного, а несделанной работы -- уйма. Поэтому, если человек 
большей частью работает на ткацком станке, то каждый десятый день ему при-
ятно выйти на воздух и проложить трубу или вспахать поле, каждый раз с дру-
гой группой людей... И потом -- дух соревнования. Здесь вы считаете, что сти-
мулом к работе являются финансы, нужда в деньгах или стремление разбога-
теть; но там, где нет денег, возможно, яснее видны истинные мотивы. Люди лю-
бят делать дело, и делать его хорошо. Люди берутся за опасные, тяжелые рабо-
ты, потому что они гордятся тем, что делают их, потому что тогда они могут... 
мы это называем "эгоизировать"...-- хвастаться? -- перед более слабым. "Ну, вы, 
мелкота, глядите, какой я сильный!" -- Знаете? Человек любит делать то, что у 
него хорошо получается... Но по существу это вопрос цели и средств. В конце 
концов, работу делают ради самой работы. Это -- единственная радость, кото-
рая никогда не кончается. Личное сознание это знает. И общественное созна-
ние, мнение соседей, тоже. На Анарресе нет других наград, нет другого закона. 
Только твое собственное удовольствие и уважение твоих соседей. И все. В таких 
условиях человек понимает, что мнение соседей становится очень мощной си-
лой. 
	-- И никто никогда не пренебрегает им? 
	-- Может быть, недостаточно часто,-- сказал Шевек. 
	-- Значит, все так напряженно работают? -- спросила жена Оииэ.-- А ес-
ли кто-нибудь не хочет, что с ним делают? 
	-- Ну, он переезжает в другое место. Понимаете, другим он просто надо-
едает. Над ним смеются; или начинают с ним грубо обращаться, могут избить; 
в маленькой общине могут сговориться и вычеркнуть его из обеденных списков, 
и тогда ему приходится самому готовить себе и есть в одиночестве, а это унизи-
тельно. Поэтому он переезжает и какое-то время живет в другом месте; а потом, 
возможно, он опять куда-нибудь переезжает. Некоторые живут так всю жизнь. 
Их называют "нучниби". Я тоже вроде нучниба. Я здесь уклоняюсь от назна-
ченной мне работы. Я забрался дальше других.-- Шевек говорил спокойно; если 
в его тоне и слышалась горечь, то детям она была незаметна, а взрослым -- не-
понятна. Но после его слов наступило короткое молчание. 
	-- Я не знаю, кто делает грязную работу здесь,-- сказал он.-- Я ни разу 
не видел, чтобы кто-нибудь ее делал -- это странно. Кто ее делает? И почему? 
Им больше платят? 
	-- За опасную работу -- иногда больше. Просто за черную работу -- нет. 
Меньше. 
	-- Так зачем же они ее делают? 
	-- Потому что лучше получать маленькую зарплату, чем совсем никакой 
не получать,-- сказал Оииэ, и в его голосе горечь слышалась отчетливо. Его же-
на нервно и торопливо заговорила, пытаясь сменить тему, но он продолжал: 
	-- Мой дед был уборщиком. Пятьдесят лет мыл полы и менял грязные 
простыни в гостинице. По десять часов в день, по шесть дней в неделю. Он де-
лал это для того, чтобы прокормить себя и свою семью.-- Оииэ внезапно замол-
чал и посмотрел на Шевека своим прежним, скрытным, недоверчивым взглядом 
-- и на жену -- почти вызывающе. Не поднимая на него глаз, она улыбнулась и 
сказала нервным, детским тоном: 
	-- Отец Демаэре был очень преуспевающим дельцом. Он умер владель-
цем четырех компаний.-- Улыбка у нее была страдальческая, и она крепко стис-
нула узкие смуглые руки. 
	-- Я думаю, на Анарресе нет преуспевающих дельцов,-- с неуклюжим 
сарказмом сказал Оииэ; тут вошел повар, чтобы поменять тарелки, и он сразу 
замолчал. Малыш Ини, словно понимая, что при слуге серьезный разговор не 
возобновится, сказал: 
	-- Мама, можно г-ну Шевеку после обеда посмотреть мою выдру? 
	Когда они вернулись в гостиную, Ини позволила принести свою люби-
мицу -- почти взрослую земляную выдру, распространенное на Уррасе живо-
тное. Оииэ объяснил, что их одомашнили еще в доисторическую эпоху, вначале 
-- чтобы они отыскивали рыбу, потом -- как друзей. У зверька были короткие 
ноги, гибкая, выгнутая спина, блестящий темно-коричневый мех. Эта выдра 
была первым не запертым в клетку животным, которое Шевек увидел вблизи, и 
она отнеслась к Шевеку с меньшей опаской, чем он к ней. Белые, острые зубы 
очень впечатляли. По настоянию Ини он осторожно протянул руку и погладил 
зверька. Выдра села столбиком и посмотрела на него. Глаза у нее были темные, 
отливавшие золотом, умные, любопытные, невинные. 
	-- Аммар,-- прошептал Шевек, плененный этим взглядом, устремленным 
через пропасть бытия,-- брат. 
	Выдра заурчала, опустилась на все четыре лапы и с интересом обследо-
вала ботинки Шевека. 
	-- Вы ей понравились,-- сказал Ини. 
	-- И она мне понравилась,-- ответил Шевек с легкой грустью. Всякий 
раз, как он видел какое-нибудь животное, полет птиц, великолепие осенней лис-
твы, в нем вспыхивала эта грусть, окрашивая радость острой болью. В такие 
минуты у него не было сознательных мыслей о Таквер, он не думал о ее отсутст-
вии. Скорее было ощущение, что она здесь, хотя он не думает о ней. Словно во 
всей красоте и непривычности зверей и растений Урраса скрывалось некое по-
слание к нему от Таквер, которая их никогда не увидит, предкам которой до 
седьмого колена ни разу не довелось коснуться теплого меха зверя, увидеть про-
мельк крыла в тени деревьев. 
	Он провел ночь в спальне под самой крышей. В комнате было холодно 
(и это было приятно после комнат в Университете, где всегда было слишком на-
топлено); обставлена она была очень просто: кровать, книжные шкафы, комод, 
стул и крашеный деревянный стол. "Как дома",-- подумал Шевек, не обращая 
внимания на высоту кровати и мягкость матраца, на одеяла из тонкой шерсти и 
шелковые простыни, на безделушки из слоновой кости, стоявшие на комоде, на 
кожаные переплеты книг и на тот факт, что и сама комната, и дом, в котором 
она находится, и земля, на которой стоит дом, являются частной собственно-
стью Демаэре Оииэ, хотя не он построил этот дом и не он моет в нем полы... 
Шевек прогнал эти скучные мысли. Комната была симпатичная и, в сущности, 
не так уж сильно отличалась от отдельной комнаты в любом бараке. 
	В этой комнате ему приснилась Таквер. Ему снилось, что она -- рядом с 
ним в этой постели, ее тело прижимается к его телу... но где они, в какой они 
комнате? Что это за комната? Оказалось, что они вместе на Луне, там холодно, 
и они идут по ней вместе. Луна оказалась совсем плоской и сплошь засыпанной 
голубовато-белым снегом, но слой снега был тонкий, и его легко было отбро-
сить ногой и увидеть светящуюся белую лунную поверхность. Она была мерт-
вая, это было мертвое место. 
	-- По правде она не такая,-- сказал он Таквер, потому что знал, что ей 
страшно. Они шли к какой-то далекой черте, казавшейся тонкой и прозрачной, 
как пластик, к далекой, едва видной преграде, тянувшейся поперек белой засне-
женной равнины. В глубине души Шевек боялся подойти к ней, но сказал Так-
вер: 
	-- Мы уже скоро дойдем. 
	Она ничего не ответила. 
 
 
 
Глава шестая 
 
АНАРРЕС 
 
 
	Когда Шевека выписали из больницы, где он провел декаду, навестить 
его зашел сосед из 45-ой комнаты, математик. Он был очень высокий и худой. 
Один глаз у него косил -- вовремя не провели коррекцию -- и поэтому невоз-
можно было понять, действительно ли он смотрит на тебя, а ты -- на него. Он и 
Шевек уже год мирно сосуществовали в бараке Института, ни разу не обменяв-
шись целой фразой. 
	Теперь Десар вошел и внимательно посмотрел на Шевека (или мимо не-
го). 
	-- Как? -- спросил он. 
	-- Спасибо, отлично. 
	-- Может, обед сюда? 
	-- С твоим? -- спросил Шевек, невольно переняв телеграфный стиль Де-
сара. 
	-- Ладно. 
	Десар принес из институтской столовой поднос с двумя обедами, и они 
вместе поели в комнате Шевека. Три дня, пока Шевек не окреп настолько, что 
смог выходить из дома, Десар по утрам и по вечерам носил из столовой еду. 
Почему Десар делал это, понять было трудно. Он не был общителен, и перспек-
тивы братства для него, по-видимому, значили мало. Одной из причин, по ко-
торым он сторонился людей, было стремление скрыть свою нечестность: он был 
либо ужасающим лентяем, либо откровенным собственником, потому что 45-я 
комната была забита вещами, держать которые у себя он не имел ни права, ни 
основания: там были тарелки из столовой, библиотечные книги, набор инстру-
ментов для резьбы по дереву со склада, снабжающего инструментом и материа-
лом ремесленников, микроскоп из какой-то лаборатории, восемь разных одеял, 
полный стенной шкаф одежды, часть которой явно была велика Десару не толь-
ко сейчас, но и всегда, а остальную он, по-видимому, носил, когда ему было лет 
десять. Похоже было, что он ходит по распределителям и берет вещи охапками 
-- и нужные, и ненужные. 
	-- Зачем ты держишь у себя весь этот хлам? -- спросил Шевек, когда Де-
сар в первый раз пустил его в свою комнату. Десар задумчиво уставился куда-
то между Шевеком и стеной и рассеянно ответил: 
	-- Накапливается. 
	Избранная Десаром область математики была до такой степени слож-
на, что никто в ни в Институте, ни в Математической Федерации не мог тол-
ком следить за его работой. Именно поэтому он ее и выбрал. Он был уверен, 
что Шевек руководствовался теми же мотивами. 
	-- Да ну, к черту,-- говорил он,-- работа? Место здесь хорошее. Последо-
вательность, Одновременность -- фигня. 
	Порой Десар нравился Шевеку, порой те же самые качества вызывали у 
Шевека отвращение. Однако, он намеренно не отдалялся от Десара -- это было 
частью его решения изменить образ жизни. 
	Болезнь заставила его понять, что если он и дальше будет пытаться 
жить в одиночестве, то вообще не выдержит. Он рассматривал это в нравствен-
ном аспекте и безжалостно судил себя. До сих пор он хранил себя для себя, воп-
реки этическому императиву братства. Шевек в двадцать один год не был хан-
жой в строгом смысле слова, потому что его нравственность была страстной и 
решительной; но она все еще была лишена гибкости -- упрощенное одонианст-
во, преподанное детям взрослыми посредственностями, проповедь, ставшая час-
тью его внутреннего мира. 
	До сих пор он поступал неправильно. Теперь он должен поступать пра-
вильно. Так он и сделал. 
	Он запретил себе заниматься физикой пять вечеров из десяти. Он добро-
вольно вызвался работать в комиссиях по управлению институтскими барака-
ми. Он стал ходить на собрания Физической Федерации и Синдиката Членов 
Института. Он вступил в группу, занимавшуюся упражнениями по биологиче-
ской обратной связи и тренировкой биотоков мозга. В столовой он заставлял 
себя садиться за большие столы, а не сидеть за маленьким столом, загородив-
шись книгой. 
	Удивительно: люди, казалось, давно ждали его. Они принимали его в 
свою компанию, радовались ему, приглашали делить с ними постель и досуг. 
Они всюду водили его с собой, и за три декады он узнал об Аббенае больше, 
чем за весь предыдущий год. Он ходил с компаниями жизнерадостной молоде-
жи на стадионы, в ремесленные центры, в бассейны, в музеи, в театры, на фести-
вали, на концерты. 
	Концерты: они были откровением, потрясающей радостью. 
	Здесь, в Аббенае, он до сих пор не бывал на концертах, отчасти потому, 
что считал музыку не столько тем, что слушают, сколько тем, что исполняют. 
Ребенком он всегда пел или играл на каком-нибудь инструменте в местных хо-
рах и ансамблях; это доставляло ему удовольствие, но способности у него были 
небольшие. И это было все, что он знал о музыке. 
	В учебных центрах преподавались все технические навыки, необходи-
мые для того, чтобы заниматься искусствами: там обучали пению, ритмике, 
танцам, учили владеть кистью, резцом, ножом, работать на токарном станке и 
так далее. Все это был чистый прагматизм: детей обучали видеть, слышать, дви-
гаться, обращаться с тем или иным инструментом. Между искусствами и ремес-
лами не делали никаких различий; искусство считалось не самостоятельным яв-
лением, занимающим в жизни собственное мнение, а одним из основных жиз-
ненных навыков, как речь. Поэтому архитектура возникла рано и развивалась 
свободно, стиль ее соответствовал этой точке зрения, он был чист и строг, про-
порции изящны. Живопись и скульптура использовались в основном как архи-
тектурные элементы и при планировке городов. Что касается словесности, то 
поэзия и искусство повествования занимали скорее подчиненное положение, 
были связаны в основном с песней и танцем; лишь театральное искусство не 
имело себе равных, и только театр порой называли "Искусством", считая его со-
вершенно самостоятельным. Всюду было множество местных и гастролирую-
щих трупп актеров и танцовщиков, репертуарных трупп, очень часто -- с собст-
венным драматургом. Они играли трагедии, полуимпровизированные комедии, 
пантомимы. В затерявшихся в пустыне городках им радовались, как дождю, 
каждый их приезд был ярчайшим событием года. Возникнув из изолированно-
сти и общинности анарресского духа и воплощая его, драматургия достигла не-
обычайной силы и блеска. 
	Однако, Шевек не очень воспринимал театр. Ему нравилась пышность 
речей, но сама идея актерской игры была ему совершенно чужда. Только про-
жив в Аббенае больше года, он нашел, наконец, свое Искусство: искусство, сде-
ланное из времени. Кто-то повел его на концерт в Синдикат Музыки. На следу-
ющий вечер он вернулся туда. Он стал ходить на каждый концерт, если была 
возможность -- со своими новыми знакомыми, если нет -- то и без них. Музыка 
была более насущной потребностью, она давала более глубокое удовлетворе-
ние, с ней он не чувствовал себя одиноким. 
	Его попытки вырваться из созданного им самим и ставшего частью его 
самого затворничества, в сущности, не удались, и он понимал это. Он не сумел 
найти себе близкого друга. Он совокуплялся со многими девушками, но сово-
купление не приносило ему той радости, какую должно было бы давать. Оно 
было просто удовлетворением потребности, как опорожнение кишечника, и по-
том ему становилось стыдно, потому что при этом другой человек служил для 
него объектом. Уж лучше мастурбация, самое подходящее для такого, как он. 
Ему суждено одиночество, его наследственность держит его, словно капкан. 
Она сама сказала тогда: "Работа -- главное". Рулаг тогда сказала это спокойно, 
констатируя факт, не в силах изменить его, вырваться из своей холодной каме-
ры. Вот и у него то же самое. Его сердце рвется к ним, к этим юным, добрым 
людям, которые зовут его братом, но он не может достучаться до них, а они -- 
до него. Он рожден для одиночества, проклятый холодный интеллектуал, эго-
ист. 
	Работа была для него главным; но она никуда не вела. Как секс, она 
должна была быть наслаждением, но не была им. Он потел все над теми же про-
блемами, но ни на шаг не приблизился к решению Парадокса Времени То, не 
говоря уже о Теории Одновременности -- а ведь в прошлом году он думал, что 
она у него почти в руках. Сейчас эта самоуверенность казалась ему невероят-
ной. Неужели он и вправду считал себя способным, в двадцать лет, разработать 
теорию, которая изменит основы космологической физики? Как видно, он еще 
задолго до высокой температуры был не в своем уме. Он записался в в две рабо-
чие группы по философской математике, убеждая себя, что они ему необходи-
мы, и не признаваясь себе, что мог бы вести оба курса не хуже своих преподава-
телей. Сабула он избегал, как мог. 
	В первом порыве новых решений он счел необходимым поближе позна-
комиться с Гвараб. Она отвечала ему тем же, насколько могла, но минувшая зи-
ма тяжело отразилась на ней; она превратилась в глубокую старуху, глухую, 
больную. Весной она набрала курс, а потом отказалась от него. Она вела себя 
странно, то еле узнавала Шевека, то тащила его к себе в барак и целый вечер 
разговаривала с ним. Он уже ушел немного вперед от идей Гвараб, и эти долгие 
разговоры давались ему нелегко. Ему приходилось либо часами скучать, без 
возражений выслушивая, как Гвараб повторяет то, что он уже знал или даже 
частично опроверг, либо пытался поправлять ее, а это ее обижало и запутыва-
ло. В его возрасте у людей не хватает для таких отношений ни терпения, ни 
такта, и в конце концов он начал по возможности избегать Гвараб, хотя каж-
дый раз его мучила совесть. 
	Говорить о работе ему было больше не с кем. В Институте никто не раз-
бирался в темпоральной физике настолько, чтобы следить за ходом его мысли. 
Ему хотелось бы научить их, но в Институте ему пока еще не дали ни препода-
вательской должности, ни классной комнаты; он подал заявку, но Синдикат 
Студентов -- Членов факультета отказал ему. Никто не хотел ссориться с Сабу-
лом. 
	К концу года он стал тратить много времени на писание писем Атро и 
другим уррасским физикам и математикам. Лишь немногие из этих писем он 
отправлял. Некоторые он писал, а потом просто рвал. Он обнаружил, что мате-
матик Лоай Ан, которому он послал шестистраничное рассуждение об обрати-
мости времени, уже двадцать лет, как умер; в свое время он не удосужился про-
честь биографическое предисловие к "Геометриям Времени" Ана. Другие пись-
ма, которые он пытался отправить с уррасскими грузовыми планетолетами, за-
держала администрация Аббенайского Космопорта. Космопорт находился под 
прямым контролем КПР, поскольку, чтобы он работал без сбоев, требовалась 
координация деятельности ряда синдикатов, и некоторые координаторы были 
обязаны знать иотийский язык. Эти администраторы Порта, с их специальны-
ми познаниями и важным положением, постепенно приобретали бюрократиче-
скую психологию: они автоматически говорили: "Нет!". Они относились с недо-
верием к этим письмам, адресованным математикам, потому что они были по-
хожи на шифр, и никто не мог им поручиться, что это -- не шифр. Письма к фи-
зикам пропускали, если их пропускал Сабул, их консультант. Если в письмах 
рассматривались проблемы, лежавшие вне пределов секвенциальной физики то-
го сорта, который он признавал, он не пропускал их. Такие письма он отодви-
гал в сторону, бурча: "Не в моей компетенции". Шевек все равно посылал их ад-
министраторам Порта, и они возвращались с пометкой: "Для экспорта не одоб-
рены". 
	Шевек поднял этот вопрос на заседании Федерации Физики, в которой 
Сабул бывал редко. Там никто не придавал значения проблемам свободного 
общения с идеологическим врагом. Некоторые из них отчитали Шевека за то, 
что он работает в такой сложной области, что, по его же собственному призна-
нию, на его родной планете в ней больше никто не разбирается. 
	-- Но она просто еще новая,-- сказал он, но ничего этим не добился. 
	-- Если она новая, то поделись ею с нами, а не с этими собственниками! 
	-- Вот уже год, как я в начале каждого квартала пытаюсь организовать 
такой курс. А вы каждый раз отвечаете, что желающих слишком мало. Вы бои-
тесь ее, потому что она новая? 
	Друзей это ему не прибавило. Он ушел от них разозленный. 
	Он продолжал писать письма на Уррас, даже когда вообще не отправ-
лял их. Сам факт, что он пишет кому-то, кто может понять -- мог бы понять -- 
позволял ему писать, думать. Иначе это было невозможно. 
	Шли декады, кварталы. Два-три р