молодой человек, но она  его  наверх
не пускает, ни лифтом, ни ногами,  он  подозрительный  и  несамостоятельно
одетый.
     Подозрительный  человек  тем  временем  встал  с  третьей   ступеньки
лестницы и сделал шаг в сторону Данилова. Шаг робкий, неловкий,  при  этом
человек пошатнулся. Был он лет двадцати семи, худ и высок, хорошо  выбрит,
серую кепку держал в руке,  а  пальтишко  имел  действительно  незавидное,
осеннее.
     Якобы по причине теплого воздуха возле лифта Данилов распахнул пальто
и взглянул на индикатор.  Нет,  и  теперь  голая  рубенсовская  женщина  в
красных сапогах не  осветилась  внутренним  светом.  А  озорник  Кармадон,
однокашник Данилова, мог ведь именно с серой кепкой возникнуть из эфира  и
в непохожем на себя виде. Хотя бы и погорельцем с ребенком в руке.
     - Владимир Алексеевич, - сказал молодой человек, -  я  отниму  у  вас
минуту, не больше. Фамилия  моя  Переслегин,  но  это  не  имеет  никакого
значения. Я пишу музыку. То есть я неизвестно что  пишу,  но  я  хотел  бы
писать музыку... То есть это я все зря... Вы меня поймите...  Вы  меня  не
знаете... Я кончил консерваторию лет через десять после вас... У меня есть
одна мысль, то есть не мысль, а надежда, одно предложение  к  вам...  Один
разговор... Я был на вашем концерте в НИИ, я оказался  там  случайно...  Я
две ночи потом не спал... Но я не решусь на разговор с вами,  пока  вы  не
посмотрите это...
     Переслегин выдернул из-под мышки папку, на которую Данилов вначале не
обратил  внимания,  папку  конторскую  с  коричневыми  тесемками,  тесемки
разошлись  сами  собой,  и  Переслегин  протянул  Данилову  стопку  нотных
листков.
     - Хорошо, - сказал Данилов растерянно, - я посмотрю.
     - Сделайте одолжение, - сказал Переслегин. - Если найдете эти  бумаги
хоть в чем-то интересными вам,  если  посчитаете,  что  я  могу  быть  вам
полезен, вызовите меня открыткой, я вложил ее, она с адресом, а телефона у
меня нет. Если же, прочитав ноты, вы  разведете  руками,  разорвите  их  и
киньте в мусоропровод...
     Переслегин, воротник подняв, двинулся  к  двери,  привратница  Полина
Терентьевна, движением души удлинив шею, глядела ему вслед,  Данилов  чуть
было не пустился за Переслегиным вдогонку.
     - Постойте, куда вы, если у вас  есть  ко  мне  разговор,  так  зачем
предварительные условия?..
     - Нет, нет... Вы сначала посмотрите!
     И дверь за Переслегиным закрылась.
     - Этот не  подозрительный,  -  сказала  Полина  Терентьевна.  -  Этот
хуже...
     - Вы так думаете? - спросил Данилов.
     - Я не думаю, я вижу, - сказала Полина Терентьевна.
     В лифте Данилов посмотрел, что  это  за  листки.  На  титульном  было
написано: Переслегин. Симфония номер один. "Э, нет, - подумал  Данилов,  -
что же я  так,  на  ходу,  потом  будет  время,  потом  и  посмотрю".  Его
обрадовала мысль о том, что вот хоть один музыкант, а посчитал его игру на
устном журнале в НИИ хорошей. Хорошей? Наверное. Если бы посчитал дрянной,
подумал Данилов, то разве стал бы он узнавать его адрес,  да  и  рисковать
достоинством или еще чем, догадываясь о Полине Терентьевне. Не мог  же  он
не догадываться о Полине Терентьевне! А вот пришел.
     Данилов даже решил, что несколько дней он вообще  не  будет  смотреть
ноты - вдруг музыка Переслегина окажется бездарной! Сразу же и его радость
развеется. Вот, значит, кому нравится его игра!
     Чернила Кудасова были хорошие. Данилов  долго  оттирал  номер  "217",
применял пемзу и наждачную бумагу. Данилов был  домашний  умелец,  не  раз
открывал  двери  соседям,  когда  у  тех  ломались  ключи  или  в  замках,
естественно - английских, коварно заскакивали собачки, и в хозяйстве своем
имел много полезных вещей. "Эко я вляпался с Клавдией! - думал Данилов.  -
До душевных откровений дело  дошло...  Наверняка  она  в  связи  со  своей
достаточно сумасшедшей идеей имеет виды и на меня... На двадцатую  роль  -
посыльным быть или подставным лицом или на шухере  стоять  -  но  имеет...
Нет, следует решительно послать эту даму подальше!"
     И все же Данилов думал с любопытством: "Что  же  это  за  идея  такая
замечательная?" Клавдия ведь прямо вся  дрожала,  когда  говорила  о  ней.
Теперь она  небоскребы  будет  сдвигать  на  Новом  Арбате,  коли  они  ей
помешают, а идее даст ход. Дама неугомонная!
     С запасным альтом в руке Данилов направился  было  к  двери,  но  тут
зазвонил телефон. Данилов поднял трубку и услышал Екатерину Ивановну.
     -  Володя,  вы,  наверное,  меня  не  узнали?  -  спросила  Екатерина
Ивановна.
     - Ну как же, Катенька, - обрадовался Данилов, - неужели я могу вас не
узнать!
     Хотя он уже опаздывал и  понимал,  что  ему  придется  теперь  ловить
такси, он действительно обрадовался  звонку  Екатерины  Ивановны.  Данилов
сразу почувствовал, отчего она ему позвонила. Сначала поговорили о  том  о
сем,  о  Муравлевых,  о   сыне   Екатерины   Ивановны   Саше,   страдальце
художественной школы, слившем вчера в туалет с  досады  на  тяжелые  уроки
весь имевшийся в доме шампунь, а заодно  и  дезодорант,  о  том,  что  муж
Екатерины Ивановны, также  приятный  Данилову  Михаил  Анатольевич,  опять
находился в отъезде, посетовали на недостаток времени - закрылась выставка
коллекции Зильберштейна, а они на ней не были. И  тут  Екатерина  Ивановна
сказала все еще шутливым тоном:
     - А вы, Володенька, хороши были  в  нашем  НИИ,  хороши...  И  играли
замечательно... И вообще... Меня потом все  расспрашивали,  откуда  я  вас
знаю...
     - Нет, серьезно? - смутился Данилов.
     - А одна моя знакомая, та и вовсе...  Вы  на  нее  произвели  большое
впечатление.
     - Катя, я понимаю, о ком вы говорите... И Наташа  произвела  на  меня
большое впечатление...
     Теперь Данилов уже не знал, как ему продолжать разговор - прежними ли
легкими словами или же словами серьезными. На всякий случай  он  поднес  к
трубке индикатор, сейчас, в беседе с Екатериной  Ивановной,  это  движение
показалось ему неприятным, чуть  ли  не  подлым,  но  рисковать  Наташиной
судьбой он не имел права - мало ли на какие шутки были способны  порученец
Валентин Сергеевич и его наставники!  Индикатор  и  по  звуку  мог  учуять
демонические усилия. Однако рубенсовская женщина и теперь не ожила.
     -  Вы  знаете,  Володя,  -  сказала  Екатерина  Ивановна,  и  Данилов
почувствовал, что сейчас она говорит серьезно, - может  быть,  я  все  это
зря, и, может быть, вы посчитаете меня дурным человеком, но я решилась вам
позвонить и сказать, что Наташе теперь плохо.
     Екатерина Ивановна замолчала, но и Данилов молчал.
     - Нет, она не больна, - опять отважилась Екатерина Ивановна. -  Но  я
чувствую, что ей очень плохо. И я  не  знаю,  чем  ей  помочь.  Володя,  я
понимаю,  что  мой  звонок  глупый.  Наверное,  бестактный.  Я  не  вправе
вмешиваться во что-либо подобное... И вас,  Володя,  к  чему-то  будто  бы
обязывать... Но вот я не удержалась и позвонила...
     - Я вас понимаю, Катя... - сказал Данилов. И тут же спросил: - А  что
же с Наташей?
     - Просто плохо ей, - сказала Екатерина Ивановна. - Я и сама  не  знаю
отчего... Она гордая. Она ничего не скажет ни мне, ни вам. И как будто  бы
она боится чего-то, словно бы ей что-то угрожает...
     - Вся-то моя беда, Катя, состоит в  том,  -  сказал  Данилов,  -  что
свободен я бываю либо рано утром, либо ночью.
     Не успела Екатерина Ивановна ему ответить, а Данилов уже ругал себя в
отчаянии: ему бы сейчас же, забыв обо всем на свете, о театре, об альте, о
музыке,  о  тихой  необходимости  сидения  в  оркестровой  яме,  забыв   о
собственной жизни и собственной погибели, забыв, забыв, забыв,  нестись  к
Наташе и быть возле нее, а он мямлил в трубку жалкие слова. "Экий подлец!"
- говорил себе Данилов. Но, с другой стороны, что он  мог  сказать  теперь
Екатерине Ивановне? Плохо ли, мерзко ли было сегодня Наташе, а  уж  он-то,
Данилов, завтра принес бы ей беду куда большую. Так что же было ему делать
сейчас? Отречься от Наташи, раз и навсегда закончить их отношения,  заявив
Екатерине Ивановне решительно, что он тут ни  при  чем,  мало  ли  у  него
подобных знакомых? Так, что ли? Он и себя старался уверить  впопыхах,  что
его чувство к Наташе - блажь, возникло под влиянием  минуты  и,  наверное,
уже улетучилось, оставив в душе его некую тень или пусть даже боль. На все
эти мысли ушли мгновения, Екатерина Ивановна ждала от него слов, и Данилов
вместо решительной фразы, сам себя упрекая в безволии, произнес:
     - Ладно, Катя, я что-нибудь придумаю...
     А что же он мог придумать? Повесив трубку, одетый, в шапке и  пальто,
сидел он у  телефонного  столика.  Бороду  теребил.  Нет,  думал  Данилов,
обманываю я себя. Не улетучилось чувство,  быльем  не  поросло.  Наоборот,
стало оно очевидней. Вся его натура рвалась  к  Наташе.  Свои-то  мысли  и
желания он мог смирить, да и должен был смирить их, но вот и впрямь, может
быть, сейчас же следовало отвести от Наташи печали и напасти? Вдруг в  сие
же мгновение требовалась Наташе помощь, а потом  было  бы  поздно!  Может,
теперь, как к альту несколько дней назад, и к  Наташе  подбирался  бочком,
бочком и на цыпочках пронырливый порученец Валентин Сергеевич, а за ним  и
незримые его хозяева?
     Данилов вскочил, нервно стал ходить по комнате.
     Теперь он уже знал, что нарушит правило договора, хоть  это  и  будет
мгновенно учтено. "А-а! Пусть! - махнул рукой Данилов. -  Была  не  была!"
Иных возможностей он не имел. Он перевел себя  в  демоническое  состояние,
настроился на  Наташину  душевную  волну.  Перенестись  в  Наташину  жизнь
невидимым существом или хотя бы заметной глазу пылинкой он не захотел.  То
есть такое ему и в голову не пришло, иначе случилась бы гадость, словно бы
он тайно стал подглядывать за Наташей. Он жаждал ее видеть. Но не мог.  Он
остался дома у телефонного столика и возбудил  аппарат  познанья.  Он  мог
теперь увидеть всю Наташину жизнь насквозь, вглубь и ввысь, но и это  было
бы дурно, он не имел никакого права  знать  Наташино  сокровенное  без  ее
нужды. А уж открывать для себя  ее  будущее  он  и  вовсе  боялся.  Оттого
Данилов в аппарате познанья взвинтил  лишь  систему  избирательных  точек,
надеясь получить верные сведения только о том, что касалось  его  нынешней
заботы. И он получил их, но не тотчас же,  как  полагалось  бы,  а  минуты
через две. Данилов был  нетерпелив,  рассчитывал  почти  всегда  на  себя,
аппаратом познанья  пользовался  редко,  и  он  в  Данилове  не  то  чтобы
заржавел, но, наверное, был плохо смазан, чуть поскрипывал.  А  Данилов  и
забыл, каким маслом смазывать  его  в  условиях  Земли  -  касторовым  или
репейным.
     Добытые Даниловым сведения несколько  его  успокоили.  Пока  Валентин
Сергеевич и его командиры  Наташу  не  осадили:  то  ли  пожалели,  то  ли
оставили  ее  про  запас.  Причины  сегодняшнего  состояния  Наташи   были
внутренние, человеческие, а потому Данилов и не стал в них вникать.
     Теперь, зная главное, Данилов задним числом даже отругал себя:  разве
можно было ему в ожидании времени "Ч" нарушать правила договора!  Впрочем,
он  часто  ругал  себя  задним  числом...  Данилов  вздохнул:  что  теперь
жалеть-то! Он уверил себя в том, что пока опасность со  стороны  Валентина
Сергеевича Наташе не грозит. Они, враги его, видно,  не  слишком  верят  в
серьезность его чувств к  Наташе  (не  то  что  к  альту),  держа  его  за
ветреника, а если и верят, то ждут, чтобы он вовсе увяз в этих чувствах  и
себе на горе наделал дел. Значит, время у них с  Наташей  пока  было  -  и
следовало им воспользоваться. А там будь что будет, решил Данилов,  а  там
что-нибудь придумаю, как-нибудь выкручусь и  уж  не  поставлю  Наташу  под
удар! После депеши о Кармадоне Данилов опять стал беспечным и гулял, как с
воздушными шарами в майский день, с надеждами на  то,  что  его  дружба  с
Кармадоном и вовсе отменит время "Ч". Да и без Кармадона, полагал Данилов,
он сам обязательно придумает выход из гибельного тупика, сядет  как-нибудь
и придумает.
     Однако время шло, и он  обязательно  опоздал  бы  в  театр,  если  бы
попытался  остановить  такси  человеческим  способом.  "А!  Нарушать   так
нарушать!" - лихо сказал Данилов, нисколько не жалея забубенную головушку,
будто в порыве удали. Тотчас же в дверь ему позвонил таксист и спросил, не
он ли, Данилов, заказывал машину  из  третьего  парка.  "Да,  я",  -  сухо
ответил Данилов.
     Вернувшись домой, Данилов настроен был, несмотря  на  позднее  время,
звонить Наташе. "Пошли бы заботы Клавдии подальше!" -  опять  сказал  себе
Данилов. Но, подсев к телефону, он разволновался  и  никак  не  мог  взять
трубку. Раздался стук. Били в дверь металлическим телом. Данилов приоткрыл
дверь,  не  освобождая  цепочки,  и  увидел  парня  в  мазаном  ватнике  с
чемоданчиком в правой руке и с гаечным ключом в левой.
     - Вам кого? - спросил Данилов.
     - Мосгаз, - простуженно сказал парень.



                                    9

     Утром Данилов все же позвонил Наташе. Извинился, что не сделал  этого
раньше, бранил себя, спрашивал,  захочет  ли  теперь  Наташа  видеть  его.
Наташа была спокойна, звонок словно бы и не  тронул  ее,  сейчас  она  уже
спешила на работу, а вечер у нее был свободен.
     - Вот и хорошо! - обрадовался Данилов. - Сегодня  у  нас  "Кармен"  с
Погосян! Я вам, Наташа, оставлю билет в кассе администратора и найду вас в
антракте! Если вы, конечно, захотите прийти...
     "Кармен" Наташу манила...
     Данилов был доволен. В певучем  настроении  он  достал  список  забот
Клавдии Петровны и решил уделить им, раз уж обещал, часа полтора.  А  пока
он прибрался в квартире, полил цветы и стер синей суконной тряпкой пыль  с
мебели. В прихожей, у  вешалки,  стоял  чемоданчик  вчерашнего  газовщика,
рядом на полу покоился гаечный ключ. "В кладовку, что ли, их пока  сунуть?
- подумал Данилов. - Или вовсе выкинуть? Они уж теперь ему и не нужны..."
     ...Ночной газовщик  играл  вчера  гаечным  ключом  у  Данилова  перед
физиономией и ждал, когда Данилов откроет ему дверь.
     - А что так поздно? - спросил Данилов. - И именно ко мне?
     - Мы всех обходим, - сказал парень из Мосгаза. -  Есть  необходимость
предотвратить аварию.
     Данилов снял цепочку и открыл дверь.  Данилову  было  любопытно,  как
поведет себя парень. К тому же он и вправду мог прийти из  Мосгаза.  Утром
вышел по поводу аварии и теперь вот идет. В коммунальных делах Данилов был
жизнью ученный, а потому и приветливый.
     - Сюда, сюда, - сказал  Данилов,  подталкивая  газового  человека  на
кухню.  -  Я  уж  давно  хотел  вас  вызвать.  У  меня  две   ручки   туго
поворачиваются и газ еле идет.
     Попав на кухню, газовщик к плите не  пошел,  а  устало  опустился  на
югославскую табуретку и зевнул.
     - Вот поглядите, - Данилов стал  крутить  ручки  кранов,  -  с  какой
натугой идут. И еще - не могли бы вы этот оранжевый кран духовки  заменить
на обычный, белый, а то некрасиво... Я заплачу...
     - Гаечным ключом, что ли, я заменю?
     - У вас, наверное, в чемоданчике техника есть?
     - И пошутить нельзя! - сказал газовщик  теперь  уже  не  простуженным
голосом. - Ты и своих не узнаешь!
     Тут Данилов поглядел на парня внимательнее.
     - Кармадон!
     Данилов бросился  к  Кармадону,  они  обнялись.  В  лицейской  юности
Данилов с Кармадоном особыми друзьями не были, Данилов имел посредственное
происхождение, а Кармадон с братом - напротив, прекрасное, однако  Данилов
среди золотой демонической молодежи считался шалопаем куда более удачливым
и замечательным, и Кармадон с братом. Новым Маргаритом,  глядели  на  него
как кольцо Сатурна на сам Сатурн. И уж каждый раз на контрольных в лицее с
молящими глазами списывали у него гороскопы. Другой бы на  месте  Данилова
держал Кармадона у  себя  в  свите  на  побегушках,  но  Данилов  гусарить
гусарил, однако ко всем в  отношениях  был  ровен  и  великодушен.  Теперь
Данилов искренне обрадовался лицейскому приятелю,  хотя  и  жил  последние
двадцать лет без всякой нужды в Кармадоне.
     Кармадон снял грязную шапку и  мазаный  ватник,  выпрямился,  как  бы
подрос, изменился в лице, стал походить на самого себя. Данилов  разглядел
его и, как ни старался, улыбки сдержать не смог.
     - Ты что? - спросил Кармадон. - Одет, что ли, я не так?
     - На улице ты, пожалуй, выделялся бы... - сказал Данилов.
     - Это мне ни к чему, - сказал Кармадон.
     Последний раз Кармадон был на Земле и в Москве в пятьдесят  четвертом
году   и   теперь   напомнил   Данилову   посетителей   блаженной   памяти
коктейль-холла на улице Горького,  давно  уж  превращенного  в  мороженный
дворец. Имел Кармадон витой кок, набриолиненный и  напудренный,  крапчатый
пиджак с ватными плечами, галстук с розовой, порочной обезьяной,  брюки  в
обтяжку и туфли на отчаянной самодельной подошве,  оранжевой,  с  рубцами.
Лицо вот только у Кармадона было уже не юное.
     - Нынче по-иному одеваются, - пояснил Данилов. - Я не образец, но  ты
можешь воспользоваться моим платьем.
     - Спасибо, - сказал Кармадон. -  Зачем  мне  разорять  тебя.  Ты  мне
покажи, что носят, я преобразуюсь.
     Данилов пошел в комнату, стал искать журналы, потом заглянул  в  бар,
коньяка в бутылке было на донышке. Он расстроился, но тут же вспомнил, что
имеет право перейти в демоническое состояние и воспользоваться  средствами
на представительство! Данилов в демоны  и  перешел.  Кармадон  без  особой
энергии пролистал журналы и тотчас же оказался в усах и густых  кудрях  до
плеч,  приобрел  он  также  замшевую  куртку   и   вельветовые   штаны   с
замечательным ремнем. Однако казалось, что он не рад  свежему  наряду.  Он
опять зевнул.
     - Да что мы тут на кухне! - воскликнул Данилов. - Пойдем  в  комнату.
Или куда хочешь. Лучший стол накроют! Ты голоден с  дороги!  Пожелай  все,
что есть и чего нет, я тебе тут же  любой  напиток,  любой  продукт  сыщу!
Демоническое тебе, небось, надоело. Нашу экзотику, небось, подать?
     - Мне много не надо, - сказал Кармадон. - И никуда не пойдем. Здесь и
посидим.
     Мысленный заказ Кармадона Данилова удивил и опечалил. Данилов сам  не
прочь был сейчас поесть вкусно, выпить армянского, однако он гостю  ничего
не сказал, а на кухонном столике возникла бутылка ликера "Северное сияние"
- по мнению Данилова, подкрашенного глицерина с сахаром, давно уж засохшая
и в черных критических точках корейка из железнодорожного буфета и из того
же,  видно,  буфета  две  порции  шпрот  на  блюдечках   с   локомотивами.
Единственно, что Данилова  обрадовало,  -  это  бутылки  минеральной  воды
"Кармадон".  Отца  нынешнего  гостя  не   раз   умиляли   воспоминания   о
климатическом и лечебном курорте Кармадон, что в Осетии, в  горах,  вблизи
Казбека: то ли папаша пролетел там и, веки разлепив, любовался кавказскими
видами, то ли купался он в теплых источниках с игривыми пузырьками, то  ли
смывал в них  земные  болезни,  то  ли,  напротив,  имел  на  фоне  вершин
приключение с красавицей горянкой - одним словом,  в  память  о  снегах  и
минеральных водах Осетии он и назвал младенца Кармадоном.
     Откупоривая  "Северное  сияние",  Данилов  взглянул   на   столик   и
улыбнулся:
     - Может, и теперь ты боишься меня разорить?
     - Нет, - сказал Кармадон, - у меня ни аппетита, ни жажды с дороги.  Я
и плохо запомнил ваши  деликатесы.  В  последние  годы  я  ел  и  пил  все
молибденовое. А ты что хочешь, то и бери. Меня не стесняйся...
     Данилов ощутил в руке бокал коньяка,  и  рядом  обозначился  цыпленок
табака из "Арагви".
     - Не желаешь для начала? - спросил Данилов.
     Кармадон даже поморщился, взглянув на приобретения.
     - Нет, я серьезно... Ты меня извини, я устал. Меня и  на  разговор  с
тобой теперь не хватит. Сидел в канцеляриях, писал отчеты о трудах,  потом
ждал каникулярных бумаг, зубами скрипел -