вился Данилов. - Ведь  и  вправду  спит.  Вот  тебе  и
попробовал Кармадон закалить волю! Вот тебе и ас! Крепился,  крепился,  а,
видно, чуть расслабился, его и  сморило.  Да  и  как  же  иначе-то,  после
стольких лет бессонных сновидений!"
     Данилову стало жалко Кармадона. Он сыскал  на  складе  Арены  хорошую
попону и быка Мигуэля ею старательно прикрыл.
     Но теперь Данилов успокоился, Кармадон проснуться сразу явно не  мог,
пусть отсыпается, значит, и бед от него пока никаких не будет. "А  вечером
посмотрим", - решил Данилов и перевел себя в человеческое состояние.



                                    11

     Времени в Москве не прошло и секунды, Данилова ждали заботы  Клавдии.
Но что Данилову были ее заботы, когда, вернувшись из Мадрида, он  вспомнил
о Наташе и об их свидании нынче вечером! Да и возле быка Мигуэля, казалось
теперь Данилову, он скучал о Наташе.
     Клавдия Петровна просила Данилова съездить сегодня к ней на службу  и
посмотреть австралийский пеньюар. Учреждение Клавдии Петровны было строгих
правил, блюло дисциплину. Сама Клавдия иногда платила Василию  Федоровичу,
суровому бойцу в гимнастерке, хранителю табельных мгновений, по  рублю  за
день, он отмечал ее присутствие, она же работала "на дому".
     Впрочем, каждый день сидеть дома было скучно.  Однако  сегодня,  как,
впрочем, и вчера. Войнов требовал испытательных хлопот.
     Пропуск Данилову заказали  сослуживцы  Клавдии  Петровны,  Данилов  с
уважением предъявил его вахтеру и поднялся на четвертый  этаж  учреждения.
Дверь в комнату Клавдии была заперта, на ней висела  бумажка  со  словами:
"Тише!  Идет  совещание!"  Данилов  постоял,  постоял  и  все  же  решился
постучать в дверь. Выглянувшая в коридор строгая дама сразу спросила:  "Вы
от Клавы?" - и впустила Данилова в комнату. Совещались по поводу  пеньюара
и еще каких-то вещей, близких к телу. Привезла их одна знакомая, прожившая
три  года  в  Австралии,  в  Москве  они  показались  ей  лишними.   Среди
совещавшихся было и двое мужчин, видно  что  хозяйственных.  Данилову  как
свежему человеку обрадовались. Кто-то сразу сказал: "Как  хорошо,  что  вы
пришли! Клава хвалила ваш художественный вкус. Вы  взгляните  и  оцените!"
Данилову показали австралийские вещи. Вещи были впрямь хороши, но  Данилов
выразил сомнение - а вдруг пеньюар не подойдет Клавдии по размеру.  "А  вы
поглядите на мне, - сказала старший экономист  Теребенева,  -  мы  ведь  с
Клавой одинаковые". Вначале  переодевание  Теребеневой  Данилова  смутило,
однако Данилов понял, что здесь нет мужчин и женщин, а есть  сослуживцы  и
сослуживицы и для них особенности пола не имеют значения.  Стало  быть,  и
его, Данилова, признали за своего. Пеньюар на Теребеневой сидел прекрасно,
Данилов согласился, что и  на  Клавдии  он  будет  хорош.  Принял  Данилов
участие в обсуждении и примерке и других вещей. Ему было жалко  Клавдию  -
она теряла такой рабочий день.
     Из автомата он ей сказал об этом. Сообщил также, что пеньюар оставлен
ей, и цена его шестьдесят рублей.
     - А париков там не было? - спросила Клавдия Петровна.  -  Значит,  до
тебя расторговали. Стоит не явиться на день - и ты уже в ущербе!  Такие  у
нас нравы... Ну ладно! Я  рада  за  тебя,  хоть  пеньюар  тебе  понравился
Спасибо. Я спешу. Варю для Войнова флотский борщ. Ты не забыл, завтра  нам
идти к хлопобудам восстанавливать номер?
     - Не забыл, - вздохнул Данилов.
     - Ну до завтра!
     "А до Наташи еще восемь часов..." - подумал Данилов, то  ли  радуясь,
то ли печалясь.
     В перерыве дневной репетиции Данилов взял посмотреть газеты и в одной
увидел  маленькое  сообщение  о  поимке  синего  быка.  "Как  он  там,   -
забеспокоился Данилов, -  спит  или  проснулся?"  Он  тихонько  передвинул
пластинку на браслете и опять чувствами попал в Мадрид. Бык Мигуэль  спал,
укрытый попоной, а вокруг Арены продолжалось столпотворение. Подтягивались
и армейские части. Среди новостей была такая. Час назад самолетом прибыл в
Мадрид известный боксер Фил Килиус. Этот Фил прямо в аэропорту заявил, что
убьет при публике синего принсипского быка одним ударом  кулака.  О  своих
финансовых претензиях он  говорить  пока  отказался.  Профсоюз  тореадоров
выступил с протестом по поводу прилета и заявления Фила Килиуса.  Профсоюз
осудил попытку Фила вмешаться не в свое дело  и  потребовал  не  допустить
варварских действий Фила Килиуса по  отношению  к  животным,  а  именно  к
принсипскому быку Мигуэлю. Вокруг Арены ходили разговоры, будто сейчас Фил
Килиус и Бурнабито ведут тайные беседы о возможностях выхода Фила к  быку.
Назывались суммы в долларах и песетах, какие мог потянуть кулак смельчака.
Бурнабито никаких официальных заявлений не делал.
     Данилов поправил попону на быке Мигуэле, решил, что  вечером  он  еще
заглянет в Мадрид. Сдвинул пластинку на  браслете.  Пошел  в  буфет,  взял
бутылку воды "Байкал" и бутерброд с жесткой колбасой.
     Тут же его шумно поприветствовал осветитель Никулин.  Данилов  узнал,
что он дирижером от репетиции освобожден. Данилов  вместе  с  Никулиным  и
другими  членами  редколлегии  должен  был  быстро  и  теперь  же   клеить
стенгазету. Плакатным пером Данилов  вывел  заголовки,  приклеил  заметки,
отпечатанные на машинке из литературной части, в том числе и две свои, про
балерин. В оценках их искусства Данилов был справедлив и  тонок,  не  одна
звезда кланялась ему теперь в оркестровую яму. Героиню сегодняшней заметки
"Впервые в "Сильфиде" звали Наталья Алексеевна, Данилов  взял  и  вывел  с
удовольствием новый  заголовок  -  "Наташа".  Без  двадцати  семь  Данилов
бросился к парадному подъезду. Билеты  Наташе  были  оставлены  на  правую
сторону, Данилов у правых билетерш и хотел ждать. Но Наташа с  программкой
в руке уже поднималась на бельэтаж.
     - Наташенька! Здравствуйте! - воскликнул Данилов.
     - Здравствуйте, Володя, - улыбнулась Наташа.
     - Вы уж не обессудьте, что я вам достал в бельэтаж, главное, что ложа
ваша ближе к середине...
     Как уж он играл, Данилов  не  помнил,  но,  наверное,  хорошо  играл,
только в музыке его не было ни Хозе, ни  Кармен,  ни  работниц  севильской
табачной фабрики, ни мальчишек с ружьями, а была Наташа и был он.  И  альт
его, получалось, будто бы обладал той же  красотой  звука,  какая  была  у
Альбани, или это Данилов чувствовал, что музыка его так же красива, как  и
с Альбани. В антрактах Данилов спешил наверх, по левой лестнице, туда, где
возле стеклянного футляра с знаменем "Победителю соревнования"  его  ждала
Наташа, зимняя, тонкая, в коричневом брючном  костюме,  и  они  впадали  в
хоровод главного фойе или шли к пирожным в буфет, а  то  в  музейном  зале
двигались возле фотографий.  Потом  Данилов  опять  из  ямы,  из  альтовой
группы, взмывал звуком в сладкое поднебесье музыки,  к  хрустальному  саду
большой люстры и даже выше его, и только  возникавшая  в  опере  время  от
времени тема тореадора тревожила Данилова. Тогда он думал о Кармадоне и  о
своем намерении не допустить на корриде бед.  Однако  он  считал,  что  не
может теперь при  Наташе  хоть  и  на  мгновение  выйти  из  человеческого
состояния. Да и не только теперь, но и никогда. Он уверил себя в том,  что
Кармадон нынче не проснется и бед не будет. Тем  более  что  прилетел  Фил
Килиус. А потом Данилов забыл о Кармадоне.
     После спектакля дирижер опять похвалил Данилова.
     Он даже сказал: "Вы обязательно поедете на гастроли  в  Италию..."  А
ведь прежде эта поездка была для Данилова  под  сомнением.  "Подождите,  -
думал Данилов, - я еще не так сыграю..."
     Он забыл не только о Кармадоне, но и о времени "Ч".
     Пустынными  переулками  шли  они  с   Наташей   к   Хохлам.   Сначала
Китай-городом,  потом  Солянкой,  а  там  Большим  Ивановским  свернули  в
Колпачный, к палатам гетмана Мазепы. Холодный  воздух  Данилова  несколько
отрезвил, и Данилов тихонько сунул  индикатор  в  карман  пальто.  Прошлый
поход был слишком памятен Данилову. За инструмент он теперь не  боялся,  а
боялся  за  Наташу  и  намерен  был  честолюбивого  шахматиста   Валентина
Сергеевича в усердиях упредить. Но соображение о Валентине Сергеевиче было
коротким и как бы нейтральным ("чтобы за нами никто  не  подглядывал..."),
даже и в мыслях сейчас, рядом с Наташей, Данилов не хотел напоминать себе,
что он не во всем человек...
     - Тут, по Колпачному, - сказал Данилов,  -  когда-то  с  холма  бежал
ручей Рачка, а вокруг сады были Василия Третьего. Оттого палаты гетмана  к
Колпачному стоят торцовой стеной, и, видите, наличники тут скромные, а вся
красота во дворе...
     Палаты  гетмана  были  в  лесах,  реставраторы  с  левого  бока  вели
уступчатый карниз  большемерным  кирпичом,  а  на  первом  этаже,  справа,
большемером же обозначили два давно уж сбитых наличника  палаткой.  Наташа
непременно захотела увидеть здание со двора, они и прошли с Даниловым  под
арку. Луна и фонари от студии  "Диафильм",  а  прежде  польского  костела,
высветляли двор, однако Наташа споткнулась о брусы тесаного белого  камня,
и Данилов поспешно подхватил ее за руку. От прикосновения к Наташиной руке
он разволновался, как отрок. И во дворе палаты были в лесах. В полумраке и
между досками Данилов все же показал Наташе  первые  полуколонки,  недавно
выведенные  реставраторами,  и  роскошные,  с   разорванными   фронтонами,
наличники верхних окон. На временной  двери,  обитой  войлоком,  виднелась
табличка: "Посторонним вход запрещен. Строительные работы". Наташа дернула
дверь, она открылась.
     - Сейчас я спички достану, - сказал Данилов.
     Он зажег газету и осветил подвал. Стены его  были  из  белого  камня.
Наташа решительно сошла вниз по дощатым мосткам  и  там,  где  быть  полу,
возле носилок с застывшим раствором, остановилась.
     - Чудо-то какое! - сказала Наташа. - Вот и Мазепа спускался  сюда  со
свечой в руке, тут было где прятать тайные  мысли  или  вызывать  их.  Или
смотреть добро в ларцах. Гетман! Мазепа! Где  ты!  -  крикнула  на  всякий
случай Наташа.
     Данилов осторожно  ступал  по  мосткам,  хотел  сказать  Наташе,  что
Мазепа, может, и никогда не жил в этих палатах, вопрос тут спорный, и  еще
хотел похвалить  Петра  Ильича  за  ариозо  Мазепы  из  второго  акта  "О,
Мария...". Однако сейчас же отругал себя: "Ну и зануда я сегодня!"  Газета
догорала,  тесаные  белые  камни  стен  теряли  очертания,   покачивались,
кривились.
     - Вон, вон, Мазепа спускается, словно сейчас нам скажет! Как Кочубею!
- воскликнула Наташа.
     - Где?
     - Уже исчез, - рассмеялась Наташа. - Истек позором в Полтаву...
     Данилов отбросил истлевающий остаток газеты, в черноте обнял  Наташу,
и опять, как неделю назад, губы ее были добрыми и не отошли в сторону.
     -  Ничего  не  говорите,  Володя,  теперь,  -  прошептала  Наташа,  -
ничего...
     От палат к Наташиному дому дворовой тропинкой идти было минуты две. А
они еще час, может быть, и два пробродили переулками у Покровки.
     - Наташа, - сказал Данилов, -  вы,  наверное,  обиделись,  что  я  не
позвонил вам после похорон Коренева...
     - Я не обиделась, - сказала Наташа. - Просто мне  было  скверно...  И
хотелось на кого-то  опереться...  По  слабости,  наверное,  и  от  дурных
чувств... Это я вам не в упрек... Вы же ни о чем не знали...
     - Должен был бы знать, - сказал Данилов. - И я обещал позвонить  вам.
Нет у меня никаких оправданий. Одна суета...
     - Вот вы, Володя, не знали, а Мишу  Коренева  я  любила,  восемь  лет
назад это было, а любила... Я вам тогда сказала, что я из дому  убежала  в
Пермь с любимым человеком и там познакомилась с  Мишей.  Это  неправда.  Я
убежала с Мишей. Он и был любимым человеком...
     - Вы все же на устный журнал, - сказал Данилов  осторожно,  -  пришли
из-за Миши?
     - Нет, Володя. То все прошло. И с болью прошло...  А  Мишу  мне  было
жалко. Не думала, что он сможет убить себя. Для этого ведь сила нужна, а у
него силы не было... Я закурю, Володя?
     Инструмент положив на тротуар,  Данилов  ладонями  задержал  ветер  у
Наташиных щек.
     - Он тогда из дома ушел, из оркестра, все хотел бросить и все  начать
сначала. Уехал в Пермь. Стал  работать  в  театре,  в  музыкальной  части,
комнату снимал на Мотовилихе в деревянном доме, я у него и жила. Но он  не
из-за театра уехал. Была возможность создать молодежный ансамбль старинной
музыки, струнные, деревянные духовые и клавесин, хотели они играть  музыку
барокко, и даже Монтеверди, наших забытых  композиторов.  Мишу  прочили  в
руководители.  А  мне  было  семнадцать,  я,  дуреха,  мечтала  о  театре,
провалилась в Щепкинское, Миша сказал, что там он устроит меня в театр,  а
дальше пойдет... Он устроил, да не пошло... А ансамбль у них получался, но
много было мытарств, хождений по инстанциям, недоумений,  к  чему  бы  тут
барокко и Монтеверди. И прочего, сами  можете  представить.  Миша  маялся,
страдал, полтора года жил надеждой, а он ведь горячий, нетерпеливый, и вот
после одного разговора в отделе культуры или  еще  где-то  он  все  ходил,
ходил по комнате и повторял: "Тупик!  Тупик!  Ужас!  Провинция!"  И  уехал
ночным в Москву. А я не поехала. Я уж чувствовала, что я  ему  в  тягость,
хоть он и не разлюбил...  Хозяйка  смотрела  на  меня,  как  на  брошенную
содержанку... У меня ребенок должен был бы быть,  но  вот  нет  его...  На
сцене я уж не играла, актриса из меня плохая, но за театр я держалась, или
он держал меня, работала в костюмерном и хорошо шила, с удовольствием... А
потом, когда Миша уехал, как-то все  стало  мне  безразлично,  опустила  я
руки... И надолго... Если не навсегда...
     Наташа замолчала. Старосадский переулок сворачивал  вниз,  а  там  за
углом и налево опять был Колпачный.
     - Миша мне однажды сказал, - заговорил Данилов, - "Помни, боящийся не
совершен в любви".
     - Он и мне написал это. И еще написал  что-то  странное...  Я  только
догадываюсь, что он имел в виду... Что-то мучило его  в  последнее  время,
какая-то тайна...
     Данилов и не сомневался, что в Мишиной истории было нечто странное  и
тайное. В последние дни Коренев не раз приходил ему на ум, и Данилов  хоть
и впустую, но силился отгадать причину Мишиного порыва.  Да  где  уж  было
ему! Теперь он подумал, что  потом,  когда-нибудь,  непременно  расспросит
Наташу о последнем письме Коренева.
     - Вот как все вышло, - сказала Наташа. - Это ведь я тогда была готова
броситься в Каму. Я и могла... Он в Москве часто слал мне письма,  уверял,
что любит... Но во мне все прошло... А ансамбль тот получился хороший, его
даже посылали за границу... Но получился без Миши.
     - Я слышал, - кивнул Данилов.
     - Потом я вернулась в Москву, - сказала Наташа. - Со стариками у меня
вышло нехорошо... Вроде бы  и  не  говорили  они  ничего,  а  вот  молчком
осуждали... В НИИ устроили лаборанткой, чтобы хоть при деле была...  Чужая
я им стала, непонятная... Я уж  в  НИИ  комнату  получила  в  коммунальной
квартире, одна и живу... А Мишу мне жалко... И нехорошо на  душе...  Будто
еще должно случиться что-то дурное...
     Данилов ничего не сказал, хотя в ином случае он бы нашел какие-нибудь
невесомые успокоительные слова, от которых и Наташе и ему стало бы  легче.
Он просто молча шел с Наташей. Теперь они направлялись к  ее  дому.  После
Наташиных слов отчуждение возникло между нею и  Даниловым,  они  даже  шли
сейчас на расстоянии друг от друга, и в тихой пустоте отчуждения был вовсе
не Миша Коренев, нет, нечто иное разделило их, на мгновение или  навсегда.
У каждого из них была своя судьба  и  своя  жизнь,  эти  жизни  находились
сейчас так же далеко одна от другой, как месяц  назад,  когда  Данилов  не
подозревал о Наташином существовании. "Да что это я иду-то с  ней?  Зачем?
Сейчас провожу ее до подъезда, - думал  Данилов,  -  и  домой,  на  такси,
может, высплюсь..."
     Однако уже возле дома Наташа  предложила  Данилову  зайти  к  ней,  и
Данилов, хотя из вежливости и упомянул про поздний час, приглашение Наташи
принял, до того просто и с полным к нему доверием она позвала.
     Дом спал, спали Наташины соседи; раздевшись, Данилов в прихожей возле
вешалки оставил альт. В Наташиной комнате было тепло и чисто. По привычке,
как всегда в чужих домах, Данилов первым делом подошел к  книжным  полкам.
Книг Наташа имела немного, но все они были Данилову знакомые и приятные, а
двум - "Сомову" и "Грюневальду" - Данилов позавидовал,  он  их  ловил  уже
год. На столе стояла швейная машинка.
     - Я много шью, - сказала Наташа.  -  Есть  хорошие  модельерши,  даже
художницы из Домов моделей, с именами, им ведь тоже нужен приработок,  они
своим заказчицам сочиняют платья или костюмы и кроят. Им нужна швея, чтобы
сшить вещь, вот я и шью  с  удовольствием,  у  меня  выходит...  Смешно  -
называют мастером... Я сейчас чай поставлю... А может, кофе?
     - Пожалуй, лучше чай, - сказал Данилов.
     Отчуждение, черной пустотой разделившее их в  Старосадском  переулке,
теперь исчезло, Данилов не мог и представить  себе,  что  Наташа  когда-то
жила далеким, посторонним для него человеком, прошлого не  было,  не  было
Коренева, ничего не было в судьбе Данилова, а была Наташа и  была  всегда.
Он смотрел сейчас на нее, на легкие движения ее тонкого музыкального тела,
каждое это движение волновало Данилова. А потом, когда Наташа  принесла  с
кухни чай, Данилов взял ее руки в свои и не выпустил их более.



                                    12

     Утром Данилов с ужасом вспомнил о Клавдии  и  хлопобудах.  Телефон  в
Наташиной квартире  стоял  в  коридоре,  звонить  оттуда  Клавдии  Данилов
постеснялся. Про Клавдию Наташе он все же сказал. Тут же он поспешно и как
бы себе в оправдание произнес слова о том, что, видно,  в  детдомовском  и
интернатском детстве он до того истосковался по простой домашней  жизни  с
родственниками и близкими, что сразу же, глаза закрыв, кинулся в  Клавдиев
уют. Данилову стало стыдно. "Нет, я ни о чем не жалею,  -  быстро  добавил
он, - Клавдию ни в  чем  не  виню,  мы  с  ней  до  сих  пор  находимся  в
приятельских отношениях..." Помимо всего прочего, Наташа  могла  подумать,
что он дает ей понять, что и теперь его тоска по семейной жизни не прошла.
Как все дурно получилось! Но Наташа  будто  и  не  услышала  его  слов,  и
Данилов был ей за это благодарен. Он ей за все был теперь  благодарен.  За
счастье нынешнее и за спокойствие - в  особенности!  И  за  музыку,  какая
звучала в нем сейчас!
     Как трудно было Данилову  на  Покровском  бульваре  выйти  из  своего
счастливого состояния и войти  в  телефонную  будку.  Вместо  Клавдии  ему
ответил профессор Войнов.
     - Клавдию Петровну, - заикнулся Данилов.
     - Сейчас, сейчас! Клава-а-а! Тебя...
     - Данилов, это ты? У меня нет времени! - энергично  сказала  Клавдия,
но и как  бы  снисходя  к  просьбе  Данилова:  -  Через  час  на  квартире
Ростовцева. И прошу  тебя,  прими  жалкий  вид.  Или  зловещий.  Вроде  ты
проходимец...
     "Фу-ты, - с досадой подумал Данилов, - скоро, что ли, я развяжусь  со
всей этой хлопобудией!" И тут он вспомнил о Кармадоне.
     Вот уже часов четырнадцать он не имел Кармадона в виду!
     Данилов прошел в сквер и сел на холодную лавочку, альт положил рядом.
На той же лавочке двое пенсионеров играли в шахматы. Было еще темно,  лишь
фонари светили, а в партии уже  стоял  полдневный  час.  "Притрусили  сюда
спозаранку, - подумал Данилов, - или сидят со вчерашнего?" Индикатором  он
проверил пенсионеров на демонизм, старики оказались непорочные. Дальний от
Данилова игрок двинул ладью вперед, принося ее в  жертву.  Ближний  старик
ойкнул, ладони потер, но при этом поглядел на Данилова. Ища поддержки  или
подсказки. Он подмигнул Данилову: мол, нас с тобой не проведешь,  а  потом
протянул руку к наиболее хищной  своей  пешке.  В  это  мгновение  Данилов
сдвинул пластинку браслета и увидел Мадрид. Синег