эти  мелодии
послушать еще раз.  Возможно,  тогда  он  их  примет  и  полюбит.  Однако,
вспомнил он, парение его во вселенной вряд ли могло  повториться.  Тут  же
мелодии планет и  светил  стали  казаться  Данилову  печальными,  а  то  и
трагическими. Вселенная словно бы  прощалась  с  ним.  "Нет,  глупость!  -
строго сказал себе  Данилов.  -  Мелодии  они  меняют  редко,  только  при
катаклизмах. Не станут же они звучать иначе из-за  какого-то  пролетающего
мимо них альтиста. Надо слушать их музыку  такой,  какая  она  есть,  коли
дарована возможность, а не придумывать ее!"
     Ликующе проревела  расплавленным  голосом  молодая  звезда,  унеслась
куда-то. Точно ксилофонами  прозвенела  стая  метеоритов,  и  ее  утянуло.
Многое слышал Данилов. Словно якорная цепь скрипела, сострадая самой себе,
оранжевая планета. Напомнив Данилову ритм  тарантеллы,  вращалась  планета
поменьше. Были и земные звуки. Были и звуки, какие Данилов слышал впервые.
В иных мелодиях или в  простых  музыкальных  темах  угадывались  Даниловым
бури, предчувствия катастроф и взрывов, тоска не осознающей себя  материи.
В иных была радость. Была  любовь.  Был  разум.  "Какие  голоса!  -  думал
Данилов. - Какие звуки!"
     Он залетел в небольшой мир со звездой, похожей на Солнце, и  с  пятью
живыми планетами. Решил: "А не  остановиться  ли  здесь?"  И  остановился.
Выбрал  в  вакууме  место,  показавшееся  ему  выгодным   в   акустическом
отношении, тут и улегся. Позу  принял  приятную,  даже  беззаботную,  руки
положил под голову, закрыл глаза, слушал. Для него будто бы играл секстет.
Естественно, не тот, в каком Данилов привык выступать в концертах. Земного
в секстете не было. Однако что-то и было... Голос светила  звучал  ярче  и
сильнее других голосов, с чувством превосходства и даже власти над ними  и
все же не отделял себя от них. Все планеты вели свои мелодии, но в  каждой
из них  звучали  (по-особенному)  темы  звезды,  как  бы  рассыпанные  или
раздаренные ею, и передавали они (так показалось  Данилову)  отчасти  даже
гордое умонастроение шести небесных тел: "Мы одно! Мы одно во  вселенной!"
Данилов привыкал к здешней музыке и способам ее выражения, она все  больше
и больше нравилась ему. "Что это?" - удивился Данилов.  Голос  третьей  от
светила планеты ("пульт номер четыре"),  поначалу  ничем  не  напоминавший
земных звуков, вдруг  изменился,  и  в  нем,  внутри  него,  как  одно  из
составляющих, возникло звучание альта. Да,  альта!  Данилов  ошибиться  не
мог. Теперь музыка еще сильнее трогала его... О, если б навеки так было...
     Данилов как бы и очнулся. "Да, что это я тут разлегся!  Они  же  меня
сейчас хватятся!" Но что было пугаться! Ведь он именно и желал, чтобы  его
хватились. Мог бы здесь, слушая музыку, и ожидать, когда  его  хватятся  и
призовут. Однако нетерпение погнало его. "Туда,  в  созвездие  Тельца",  -
приказал себе Данилов.
     Теперь он не полетел, а перенесся. С таким усердием, что чуть было не
врезался в планету, где, по сведениям Данилова, обитал его  отец.  Данилов
уже вывел себя из Кеплерова варианта мира и мелодию планеты не услышал. На
первый взгляд она была не только беззвучная, но и безжизненная.  Вся  -  в
желтой пыли. И небо над Даниловым висело желтое, а местами  -  коричневое.
Оглядевшись, а  потом  и  поплутав  по  планете,  Данилов  обнаружил  цепи
невысоких гор, к сожалению, желто-коричневых. Ни  кустика,  ни  лужицы  не
попалось на глаза Данилову. "Однако..." - покачал он головой. Не увидел он
и ни единой хижины, ни единого шалаша.
     Сведения об отце могли быть и ложными. Но если и не ложными? Как  его
искать? Где? И зачем? Зачем он бросился сюда сгоряча? Одно дело  возмутить
исследователей и вызвать скандал. Но тут-то что  делать?  Зачем  он  отцу?
Зачем ему отец? Да и отец ли? Он его никогда не видел и не знает,  никогда
не ощущал его отцом, хотя потребность в нем в годы детства, конечно, имел.
Что скажет он ему теперь? "Здравствуй, старик, я твой ребенок",  так,  что
ли? "Фу-ты, глупость какая! - ругал себя Данилов. - Зачем  я  здесь!.."  И
все же он понимал, что сразу отсюда  не  исчезнет,  а  попытается  увидать
отца, хотя бы  издали.  Сначала  это  желание  он  объяснил  себе  простым
любопытством. Потом посчитал, что нет, не  простое  любопытство,  а  нечто
большее... Но что - большее, он и сам не знал.
     "Как он живет в этой пыли и где? Как  я  найду  его?  Покричу:  "Ау!"
Смешно. И еще: если у меня есть потребность, пусть и смутная, увидеться  с
ним, то это вовсе не значит, что у него  есть  потребность  в  общении  со
мной. Что же я буду навязывать ему себя?"
     Потом он подумал: а вдруг его отец долгие годы желал увидеть сына, но
не имел возможности, так  что  же  теперь  лишать  его  этой  возможности?
Впрочем, поймет ли он, что перед ним его сын? Данилов летал над  планетой,
прикладывал к глазу подзорные трубы, включал устройства  познания,  какими
был снабжен, но признаков жизни не обнаружил. "Да и нет здесь  никого",  -
решил Данилов. Он устал. Присел на одну из скал, на камни.
     И тут внизу, в предгорной равнине, возникло движение.
     Будто вскипело нечто  желтое  (пыль?  жидкость?  месиво?),  поднялось
вверх столбом, буйное, свирепое, и полетело.  И  повсюду  родились  желтые
завихрения, гор задрожали, будто бы вся планета должна была вот-вот  стать
пыльной бурей и унестись неизвестно куда. Но горы не раскрошились, планета
не изменила направление  полета.  Лишь  бешеные,  плотные  пылевые  облака
носились возле скал, на которые взобрался Данилов.  "В  здешней  атмосфере
какие могут быть ветры? - думал Данилов. - Стало быть, он. И видит во  мне
врага. Или ничтожного и случайного нарушителя его  спокойствия...  Или  он
сам существует лишь в виде пылевых облаков и ни в каком ином виде не может
показаться мне?" Нет,  это  предположение  Данилова  оказалось  ошибочным,
очень скоро в одном из облаков проявилась фигура летящего старца, он был в
белом свободном хитоне, яростно дул, вытянув  губы,  словно  желая  смести
все, что было на его пути, его седые,  прямые  волосы  неслись  красиво  и
мощно, будто их и впрямь направляли воздушные струи.
     Данилов встал. Он был взволнован. Он хотел что-то выкрикнуть  старцу,
но ни слова не смог прошептать. Старец заметил его, то есть он,  наверное,
и прежде видел Данилова, но теперь он повернул в его сторону.  Подлетел  к
Данилову, резко застыл совсем рядом, Данилов готов был сейчас  простонать:
"Отец!" - и броситься к старцу, но тот, вцепившись в него взглядом, как бы
не  разрешал  ему  сделать  ни  движения,  потом  нервно   вскинул   руки,
отшатываясь от Данилова или отгоняя его от себя, и  взмыл  вверх.  Данилов
чуть было не полетел за ним, но старик ничем не показал  ему,  что  желает
этого, и Данилов удержался на скале. А старик  уже  унесся  вдаль  и  стал
песчинкой.
     "Как он красив, - думал Данилов, - и  как  ужасен.  Он  нисколько  не
похож на меня... Он -  из  трагедии...  А  я  откуда?..  Но  глаза,  какие
глаза... Он понял, кто перед ним, я чувствую  это,  и  он  вобрал  меня  в
себя... В одно мгновение... Однако потом он так странно смотрел..." Старик
смотрел не то  чтобы  странно.  Данилову  его  взгляд  показался  взглядом
безумца.
     Данилову не раз намекали, что его отец, кажется, сошел с ума,  и  ему
именно поэтому облегчили  участь  и  разрешили  отправиться  на  пустынную
планету вольным поселенцем. Были и  иные  мнения.  Данилов  верил  им.  Но
теперь глаза старика его ужаснули.
     "Я здесь лишний, - думал Данилов.  -  Он  видел  меня,  я  -  его,  и
достаточно. Он мне чужой, и я чужой ему. Он здесь хозяин, но  он  даже  не
посчитал нужным ни указать мне на что-либо, ни сказать  хоть  о  чем-то...
Просто исчез, истаял... Да и может ли он о чем-то сказать?"  Именно  после
этих соображений Данилова старик появился снова. Он пронесся мимо скалы и,
обернувшись, сделал властное движение рукой (или крылом?),  какое  Данилов
понял: "Следуй за мной!" Данилов полетел. Больше старик  не  оборачивался,
полагая, что и  одного  жеста  для  посетителя  хватит.  Он  был  хорош  и
величествен  в  своем  протяженном  льющемся  хитоне.  Данилов  же  считал
собственный костюм (куртка  из  свиной  кожи  и  техасские  штаны)  сейчас
неуместным, легкомысленным, стыдился его. Летели они долго, но  словно  бы
на одном месте, все та же тоскливая желтая равнина была под ними.  Наконец
побежали печальные холмы. Старик приостановил полет, поднес руку к глазам,
поглядел вдаль, видимо высматривая, все ли  вокруг  хорошо,  не  горит  ли
степь, нашу девушку не волк ли заел,  и  можно  ли  следовать  дальше.  Но
дальше он не последовал, а  кругами,  кругами,  как  тяжелая  птица,  стал
спускаться к холмам. Данилов увидел черную щель... Пещера...  Стало  быть,
вот он, приют вольного поселенца... Влетели в пещеру. И при этом старик не
обернулся.
     К темноте Данилов  привык  сразу.  Было  в  пещере  два  камня.  Один
побольше, плоский сверху, вроде стола, другой - поменьше, как бы табурет.
     Щемящее и тонкое возникло в нем  чувство  сыновней  вины.  Будто  он,
богатый, юный и здоровый, посещал старика  в  сиротском  доме.  Захотелось
сейчас же что-либо сделать для него. Но что?  И  как?  "Бедный  старик,  -
повторял про себя Данилов. - Бедный одинокий старик!"
     Старик взмахнул  руками-крыльями,  белые  жесткие  кусты  его  бровей
сошлись в напряжении, и Данилов  тут  же  вместе  с  хозяином  оказался  в
мраморном дворцовом зале, где хоть сотню гладиаторов своди в бою. Зал  был
с верхним светом, жаркое полуденное  солнце  било  в  широкие  проемы,  не
знавшие стекол, взблескивала вода в мраморном бассейне, сверкала бронза  и
слоновая кость. Старец сидел в кресле с высокой спинкой и  подлокотниками,
как на троне, могучий, царственный. А кем Данилов стоял при  нем?  Слугой?
Учеником? Наследником? Помещение было явно римским, времен побед и громкой
славы, времен империи, публика собралась тут важная - все были в тогах,  а
кто и в панцирях. Ждали кого-то, верно императора. Явился и  император.  В
лицо его Данилов не узнал (Цезарь? Август?  и  как  мог  бы  узнать?),  но
посчитал, что, наверное, Цезарь. Да и хотелось  Данилову,  чтобы  это  был
Цезарь. Началась подходящая к случаю церемония. Данилов  желал  разглядеть
среди  усевшихся  на  курульных  креслах  и  в  особенности  на   почетных
бицеллиумах (сиденья - из кожи, а на них - подушки) Брута,  но  не  угадал
его. Все шло чинно, но при этом Данилов  понимал,  что  главный  здесь  не
Цезарь, хотя его и поздравляли с победой, а старец в белом хитоне.  Старец
взмахнул рукой, и римляне  исчезли.  ("А  Цицерон-то  был  среди  них?"  -
спохватился Данилов.) Но уже был  воздвигнут  Версальский  дворец,  хорошо
известный Данилову, и в чудной Зеркальной галерее Ардуэн-Мансара (направо,
в окнах - главная аллея, бассейны с золотыми  китайскими  рыбками,  водный
партер, налево, в зеркалах, - гости и деревья парка, а наверху -  красное,
зеленое и голубое небо живописца  Лебрена)  на  наборном  паркете  дамы  с
невиданными прическами и кавалеры в перьях - куклы Ватто - при свечах  (их
тысячи в серебряных  люстрах)  и  при  тихих  звуках  галантного  оркестра
танцевали, радуя Данилова и движениями, и  костюмами,  и  запахами.  Среди
танцоров был  и  Король  Солнце.  ("Хороши  у  него  манжеты!"  -  отметил
Данилов.) Старец поманил Людовика сухим пальцем, тот извинился перед дамой
и быстро, но и не забывая о том, что он король, подошел к  старцу.  Старик
что-то шепнул ему, Людовик несколько удивился, однако поблагодарил  старца
и низко поклонился ему. Сразу же к Людовику  подозвали  молоденькую  даму,
Людовик завел с ней светский разговор, и по игре его глаз  Данилов  понял,
что он чрезвычайно доволен подсказкой. (А от Зеркальной галереи до спальни
Короля Солнце - два шага, Ардуэн-Мансар  все  должен  был  предусмотреть.)
"Кем же она станет? - заинтересовался Данилов. - То есть кем же она  была?
Неужели это мадемуазель да Лавальер?.. А ведь и вправду хорошенькая... Как
я ее сразу не заметил..." И Данилов потянулся к девушке.
     Но  Зеркальная  галерея  исчезла,  и  Данилов  ощутил   себя   вблизи
бельгийской деревушки Ватерлоо. Было зябко, и техасские  штаны  не  грели.
Лишь к середине сражения, когда дела Веллингтона были  уже  худы,  Данилов
перестал мерзнуть. А вскоре он промок в  водах  при  Трафальгаре.  Нельсон
много кричал и не вызвал  симпатий  Данилова.  Потом  Данилов  побывал  во
многих  примечательных  срезах  земной  истории,  видел  немало   занятных
личностей. С некоторыми даже знакомился и беседовал. Об иных из них память
на Земле  была  свежая.  Дворцы,  гробницы,  египетские,  индейские,  куда
Данилов попадал, подчиняясь воле и знаниям старца, поля сражений,  лужайки
любви были ему интересны. Личности же часто встречались довольно  мерзкие,
иным Данилов плюнул бы в лицо, коли не был бы гостем на желтой планете. Но
не он выбирал знакомцев...
     Показывал ли старец ему, Данилову, некое зрелище или  самому  старику
были сейчас интересны эти переходы из эпохи в эпоху,  все  эти  повторения
былых сражений, балов, интриг, свидетельства поисков  человеческого  духа,
Данилов с определенностью сказать не мог. Похоже, дело было тут не  только
в нем, Данилове. Возможно, что старик со своим своеобразным (назовем  так)
умом и забывал о госте. Порой он так увлекался, что вмешивался  в  те  или
иные события, преобразовывался, переодевался, бросался в толпу,  ничем  не
объявляя себя, и многие события принимали вовсе  не  тот  ход,  какой  был
отражен в документах и учебниках. За час до сражения под  Ватерлоо  старец
излечил Бонапарта от насморка, и Веллингтону  пришлось  бежать  в  сторону
Гента, бросив разбитые полки и натянув грубую юбку шотландского волынщика.
Бледные, неприкрытые ноги герцога Данилова  разжалобили.  Старцу,  видимо,
нравилось перемешивать эпохи  и  их  возможности  и  добиваться  при  этом
неожиданных для самого себя  результатов.  Ганнибала  он  посадил  в  танк
Гудериана, и тот чуть было не отморозил уши. Вылеченного Бонапарта,  прямо
из Дрездена, где император возле дворцовых ворот смотрел на движение своих
солдат (за спиной его, отметил Данилов, Хофкирхе, там Бах играл на  органе
Зильбермана),  старец  двинул  в  тренеры  Елены  Водорезовой  по  причине
внезапного недомогания Станислава  Жука.  Гете  старец  сделал  веймарским
герцогом,  а  Карл  Август,  бросив  собак  и  женщин,  пробовал  сочинить
"Фауста". Ивану Грозному в Грановитой  палате  на  западной  стене,  прямо
поверх фресок, был показан фильм Эйзенштейна, и Иван Васильевич плакал.  В
садах Варанаси являлись старцу сладкие восточные женщины, ласкали его,  но
были среди них и особи европейские, в мини и в макси, и девушки  с  пляжей
Калифорнии.
     Данилов смотрел на видения (а  может  быть,  и  на  картины  реальной
жизни) внимательно, порой они захватывали его, он сам будто бы жил в  них.
И вдруг пределы старцева мира раздвинулись, явились к нему люди в  обилии,
наверное, от всех  поколений  и  народов,  а  он  сидел  на  своем  троне,
сделавшемся гигантским. Старец раскинул руки, обнимая весь свой мир и  как
бы заявляя: "Вот оно - все мое!" "И если хочешь, будет - твое!" -  услышал
Данилов и вздрогнул. Нет, губы старца не шевелились. "Почудилось, -  решил
Данилов. - Да и бас должен быть у него, а прозвучал тенор..."  Тут  старец
слетел с трона, глаза его оказались прямо против глаз Данилова, и Данилов,
ошеломленный, испуганный, опять отметил, что на  мгновение  взгляд  старца
был цепкий, острый и мудрый. Но сразу же он стал безумным. Старец, как и у
скалы, вскинул руки, отгоняя Данилова или отрешаясь от  него,  и  горестно
покачал головой.
     Свет померк, снова Данилов стоял в пещере, она была пуста.
     Данилов выбрался из пещеры. "Все? - думал  он.  -  Он  попрощался  со
мной?.. Но я-то с ним - нет".
     Почему-то Данилов был в уверенности, что найдет старика возле  скалы,
где он явился ему. Нет, там старца не было. Данилов  спустился  в  ущелье,
там и увидел старика. Он лежал на камнях, лицом к небу. "Не разбился  ли?"
- забеспокоился Данилов. Совсем подойти к старику Данилов не решился.  Тот
дышал. Глаза его были закрыты. Из уголка рта текла слюна.  Данилов  сделал
шаг к старику. Но произошло преобразование. Теперь перед  Даниловым  лежал
смуглый обнаженный юноша. Тело его могло  стать  моделью  для  Праксителя.
Юноша поднял веки. Глаза его были усталые и печальные. "Он поверженный!" -
как открытие пришло к Данилову. Юноша поглядел на Данилова, и в его глазах
Данилов увидел безумие. Юноша привстал, взглянул  вверх,  поднял  руку,  и
небо стало  лазурным.  Горы  ожили,  зазеленели.  Белые  и  розовые  храмы
возникли на них, зазвенели струи горных  ручьев,  существа  золотого  века
Эллады окружили юношу. Он посмотрел на Данилова с  неким  вопросом,  будто
ожидая  от  него  важных  слов.  Данилов  молчал.   Нимфы   в   медленном,
темно-лиловом танце стали подходить к нему, дивная свирель  Пана  помогала
им. Данилов молчал. Юноша задрожал и снова стал старцем. Белые  и  розовые
храмы исчезли, пропали и нимфы, и сатиры, и звуки свирели, все вокруг было
теперь в  зарослях  орхидей.  Данилов  молчал.  Старец  вновь  подлетел  к
Данилову, снова посмотрел ему в глаза и снова как бы отшатнулся  от  него.
Потом он своими безумными глазами показал  куда-то  в  небо,  ткнул  в  ту
сторону перстом. Сгорбился и пошел прочь.
     "Теперь все, - подумал  Данилов.  -  А  мы  и  слова  друг  другу  не
сказали... А может, и верно: истина - вне слов?"



                                    43

     Хрустальную дверь в Девять Слоев Данилов открыл без труда.  Дверь  не
заперли, капканов на него не поставили. Да и зачем капканы?
     Данилов скинул куртку, улегся на кровати. Такой, стало быть, полет. И
был ему, Данилову,  предложен  вариант  жизненного  устройства.  Но  понял
старик отношение Данилова к его миру. И, поняв,  указал  сухим  перстом...
Куда указал? Данилов запросил атлас звездного неба, искал, где  находился,
потом выяснил, какие звезды можно было видеть с желтой планеты и именно из
памятного ущелья. Похоже, старик показывал в сторону Солнечной системы. На
Землю. Кабы от него что зависело...
     О прошлом отца знания Данилова были смутные. В чем  состояли  вольные
думы  отца,  отчего  его  называли  вольтерьянцем,  выяснить  Данилову  не
удалось. Те времена были далекие. Наказать его в ту пору могли и  за  одну
связь (коли посчитали ее серьезной) с земной женщиной. Но безумен  ли  он?
Тут  Данилов,  вспоминая  острый,  мудрый  на  мгновения  взгляд  старика,
придерживал мысли. Возможно, у него такая манера жить,  а  возможно...  "А
ведь он, наверное, доволен, - думал Данилов, - своим миром. Он  не  просто
смотрит забавные картины, он творит. Это интересно, но не для  меня.  Ведь
это не жизнь, а игра, это уже вторичное... что же  играть  в  жизнь,  если
можно просто жить?.." Вот именно, если можно...
     В своих мыслях Данилов почти не называл старика отцом. Так: "старик",
"старец"... Не выходило: "отец". Данилов испытывал симпатию и  сострадание
к старику, но это было одно, а вот ощущение родства с ним  у  Данилова  не
возникло. Данилов бранил себя, называл очерствевшим.  Однако  распалить  в
себе сыновьих чувств Данилов не мог... Но не  зря  он  побывал  на  желтой
планете, не зря.
     "А впрочем, почему бы и  не  принять  игру  старика?"  -  размечтался
Данилов. Как хотелось бы Данилову, скажем, оказаться  в  1732  году  возле
лейпцигской Томаскирхе, простодушной, просторной, и увидеть там кантора, и
тот,  крепкий  еще,  сорокасемилетний,  только  что  сочинивший  "Кофейную
кантату", шагнул бы к нему, достал бы из кармана камзола бумаги  и  сказал
бы: "Вот, Данилов, я посвятил вам концерт для альта,  исполните,  я  прошу
вас..."
     "Нет, так нельзя!" - оборвал мечтания Данилов. Он встал. Был  сердит.
Готов был